Степь зовет
Шрифт:
Шефтл, стоя на коленях, заботливо смазывал ось дегтем. И сколько он ее ни мазал, ему все казалось мало.
— Ничего, лишняя капля дегтя не повредит, — бормотал он про себя. — Ну-ка, еще добавим… Зато меньше сотрется ось, телега пойдет веселее, и лошади будет легче. Отпусти, — сказал он наконец матери, — все равно не держишь. — Он снова надел колесо и завернул гайку.
Так, не спеша, Шефтл смазал обе оси.
Потом он взялся за дышло и толкнул телегу, чтобы посмотреть, как она идет.
Мать стояла рядом, склонив голову набок, бессильно опустив руки.
— Ступай, ступай на огород! —
Он обвел телегу вокруг треснувшего катка, который лежал посреди двора, врывшись в землю ребрами граней, и пошел в дом за упряжью.
Внутри хата Шефтла стала как будто еще ниже и темнее. Окна были завешены — одно красным рядном, другое мешковиной. На мутных стеклах монотонно жужжали мухи. Под босыми ногами, на холодном глиняном полу, похрустывал сухой чабрец. От него и от коровьего навоза, которым были обмазаны стены, в хате пахло пастбищем. Против двери, на слепой стене, над большим кованым сундуком, висела сбруя, от которой несло острым запахом дегтя.
Шефтл отобрал упряжь, взял кнут и вышел во двор.
Он уже давно собирался съездить в Ковалевск в кузницу, привести в порядок плуг и борону, но из-за молотьбы все не мог улучить свободной минуты. Теперь, когда после дождя все равно нельзя было молотить, Шефтл наконец выбрался.
— Иди тащись в Ковалевск, гони лошадь на край света! — ворчал он, осторожно уложив плуг и борону на телегу, чтобы, чего доброго, не оцарапать доски, и пошел запрягать кобылу.
Раньше эта кобыла, которая была чуть пониже второй, всегда ходила у него с левой стороны дышла. Теперь он запряг ее справа. Левый валек он привязал веревкой к дышлу, чтоб зря не болтался. Жалкий вид имела эта телега с одной кобылой в упряжке — точь-в-точь человек об одной ноге, с подвязанной штаниной.
Стараясь не смотреть на левую сторону дышла, Шефтл с болью думал: «Ведь совсем недавно я выезжал на двух лошадях. Какая дружная упряжка у меня была! А теперь стыдно людям на глаза показаться».
Он пошел в конец двора, чтобы набрать свежего сена. Если в Ковалевске придется ждать, надо будет подкормить кобылу, да и сидеть будет мягче. Уже выйдя на задворки, где в зарослях полыни и репейника высился стог душистого сена, Шефтл остановился в нерешительности, потом вернулся в конюшню. Там он встал на опрокинутое корыто и снял со стропил запыленную косу.
«Зима велика, — подумал Шефтл, обтирая косу, — кто знает, хватит ли корма для скота. А по дороге, пожалуй, можно накосить сенца. Все равно у них пропадает».
Он примостил косу на самое дно телеги и тронул лошадь.
За воротами, однако, он опять остановился. Наказал ли он матери, чтобы следила за хозяйством? Клуня у него на двух замках, но не забыл ли навесить цепь? Не слишком ли слабо задвинул ломом ворота в конюшне? Запер ли кладовую? Шефтл привязал вожжи к люшне, вернулся во двор и проверил двери и замки. Наконец, успокоенный, он вышел за ворота, взял вожжи, вскочил на передок и чмокнул буланой. Телега тронулась с места и, дребезжа рассохшимися досками и отставшими ободьями, повернула с улицы вверх, мимо убранного яблоневого сада, в узкий боковой проселок к Ковалевску.
Обочины размытой дороги густо поросли лебедой, из степи, из истоптанных и изрытых огородов, из сада по правую сторону дороги, где шелестели поредевшей листвой яблони, веяло свежей прохладой. На неяркое осеннее солнце то и дело наплывали облака.
Миновав последние канавы на картофельных огородах, которые тянулись за хутором, Шефтл увидел перед собой низкую, ровную стерню колхозных полей. Тут он вспомнил о своих полутора десятинах ячменя, который уже больше месяца лежал, скошенный, внизу, в балке.
«Придется свернуть, посмотреть, что там делается. Помолоти тут, сгори оно совсем, когда вот уже опять, того и гляди, дождь пойдет…»
Прищурив глаза, он смотрел на Санжаровские холмы, над которыми собирались набухшие, серые тучи. Будет дождь, нечего и думать, а теперь еще придется делать крюк в две-три версты. «Пешком надо было сходить, черт тебя подери!» — бранил он себя, болея душой за кобылу.
Месяц с лишним, с тех пор как он сжал свой ячмень, как назло, поле что ни день полосовали поздние летние дожди, и он выбивался из сил, то складывая, то разбрасывая копны, чтобы колос снова просох на солнце. Но, по правде говоря, Шефтл не столько устал от работы, как его изводила досада. Шутка ли — всякий раз видеть собственными глазами, как пустеет колос, высыпается зерно… К тому же от частых дождей солома почернела, корова даже в морозы не захочет ее жевать.
Еще издали Шефтл увидел в балке свой удлиненный клин, который среди вспаханного коллективного чернозема казался заросшей дорогой.
И вспомнилось ему, как ранней весной, когда только начал таять снег, он в сырости и в холоде пахал здесь свою землю. День и ночь хлопотал под порывистым ветром и под холодным весенним дождем, пахал, бороновал, сеял и снова бороновал, чтобы колос хорошо взошел и дал на зиму хлеб для него, для матери и для скотины.
Телега с одинокой лошадью в упряжке, поворачиваясь дышлом то вправо, то влево, со стуком и звоном неслась вниз по склону балки. Навстречу по обеим сторонам дороги мелькали поздние осенние цветы. Поникшие, блекло-зеленые, они тихо качались на ветру.
Подъехав к своему клину, Шефтл остановил була ную, спрыгнул с воза и, приминая босыми ногами колючую стерню, подошел к ближней копне.
Сверху копна была сухой. Шефтл разгреб верхний слой колосьев, засунул руки поглубже и почувствовал влажный жар, как будто копна тлела изнутри.
— Ах ты, черт! Опять надо ворошить. Вот так оно и идет. Маешься день-деньской, а, кроме соломы, все равно ничего не достается, — ворчал Шефтл, бегая от одной копны к другой. Все они слежались и уже начали чернеть. — Попробуй свезти это на одной лошади! Хоть возьми и сам запрягайся в арбу…
Он пробыл на поле довольно долго, торопливо разбрасывая копны по стерне. Уже отъехав от клина и свернув на наезженную дорогу, которая вела из Санжаровки в Ковалевск, к колхозу «Нове життя», он то и дело удрученно поглядывал на свой ячмень и на тучи над головой. Поди знай, что будет такая погода! А он-то загодя приготовил у себя в хате сухое место для ячменя, который думал собрать со своего клина… С самой весны ходил полный надежд и часто по ночам, лежа на своем высоком возу, мысленно подсчитывал, сколько пудов ячменя он получит, сколько соломы и половы, и эти мысли разгоняли тоску, скрашивали жизнь.