Степан. Повесть о сыне Неба и его друге Димке Михайлове

Шевяков Георгий

— Следует по старой Чишминской дороге, — незамедлительно и робко ответили ему. — В машине одна женщина и двое детей.

— Схватить. Взять. Все туда. Оцепить район, поднять вертолеты, армию, планы перехваты, паутины, мотни, бредни, — все в ход, — пуще прежнего закричал Коршунов, и, расталкивая встречных на пути, выбежал вон.

Снова была погоня. Снова летела пыль из-под колес машин, визжали тормоза, свистели пули, танцевали в небе вертолеты. Между двух огней, между двумя нечистыми силами — неземной, от которой не знаешь, чего и ждать, и земной — генеральской, от которой уж точно ждать ничего хорошего не приходится, метались офицерики и солдатики. Не одна и не две машины от греха подальше, и, пользуясь случаем, укладывались в кюветы — царапины зарастут, а жизнь останется. Не один вертолет

цеплялся за электрические провода или вершины деревьев и нюхал носом родную землю, пока летчики выпрыгивали за борт, — кости срастутся, а жизнь останется. Одна лишь матушка-пехота неспешно и обреченно выпрыгивала из грузовиков и окружала Благоварский лес, где носился загнанный Харрасов. Свято соблюдал тот слово, данное Степану, когда тот попросил его продержаться хотя бы два часа. Два с половиной часа водил он погоню за нос в родных лесах, где знал не то что дорожки, но и тропочки, и где можно, а где нельзя проехать по бездорожью. Два с половиной часа носились за ним на легковушках, грузовиках, бэтээрах, постреливая в его сторону, но так, осторожно, стараясь не задеть пассажиров, целясь в колеса. Наконец остановился: впереди и по бокам надвигались солдатские цепи, завис над головой вертолет, поджимали сзади коршуновские орлы. Остановился, заглушил мотор, откинулся в кресле, глянул на часы и довольно улыбнулся, вытирая пот со лба.

Выскочил из затормозившей «волги» генерал, важно подошел к загнанной машине, перевел дыхание, поправил фуражку на голове, распахнул заднюю дверь, положил руку на Катькино плечо, проговорил, хоть и запыхавшись, но вежливо так, культурненько.

— Выходи девочка, приехали.

Ничего не сказала Катька. Дернула головой, зыркнула глазами, цапнула его зубами за руку, так что вскрикнул он от боли и неожиданности, и растаяла. И вместе с нею растворились в воздухе, словно их и не было, и Димка, и его мама Валентина Михайлова, и кошка Клеопатра. От всего этого помутился рассудок у генерала. Опустился он с маху на землю, где стоял, прислонился головой к машине, так что скособенилась генеральская фуражка, запричитал жалобно.

— Да что же это такое, господи. К ним как к людям, а они?

Подвели тут к нему сотрудники Харрасова. Глянул на него Коршунов.

— Этот хоть настоящий?

— Живой, товарищ генерал, — широко улыбнулись служивые.

— Братцы! Не в службу, а в дружбу, — взмолился генерал, — врежьте ему по самое не хочу. Нельзя же так над людьми измываться.

С двух сторон врезали Харрасову под дых. Кулем свалился он на траву, заработали по нему ногами.

— Хватит, хватит, — остановил ретивых подчиненных генерал, спустя несколько времени. — Ишь, обрадовались. Давайте его сюда. Побеседуем.

Уселся он к тому времени на пенечке, достал незабвенную фляжку, отхлебнул от души, аж закашлялся. Отдышался, помягчели глаза и голос. Воззрился на Харрасова.

— Предал ты нас, капитан. Присягу нарушил, товарищей своих единоутробных предал, с которыми кровь проливал в Чечне. Крест на себе можешь ставить. Амба тебе.

— Дурак ты, Коршунов, хоть и генерал, — ответил Харрасов, сплевывая кровь из разбитого рта, — Не крест на мне надо ставить, а орден на грудь вешать, да в ножки мне кланяться, чтобы принял я этот орден. Я теперь ваша единственная надежда. Нет у вас другой ниточки к Степану.

Не сразу ответил генерал. Поднялся тяжко с пенька, отряхнул штаны с лампасами. «Ну-ну, посмотрим. Закуйте его, понадежней, в наручники, ребятки, да в камеру с постоянным наблюдением. Думать будем». И тихо и стыдливо поехали машины в город с единственной добычей, которую и трофеем то не назвать.

Далеко от этих мест, там, где Башкирия граничит с Оренбуржьем, на станции Приютово остановился поезд, следующий в Москву. Две женщины — постарше и помоложе — в каждой из которых лишь с трудом можно было признать Димкиных мать и сестру, вышли из подъехавшей одновременно с поездом легковушки и, неся сумки и пакеты, скрылись в вагоне. Устроившись в пустом купе, они дружно раздвинули занавески и с тревогой, которую не мог скрыть искусный макияж, глянули на перрон: девочка в светленьком платьице и крупный мужчина подходили к вагону. На полпути девочка остановилась, обернулась к спутнику.

— Степан. Ну что же ты молчишь? Ты ведь знаешь, что я хочу сказать.

— Слова и мысли не одно и то же.

— Степушка, — девочка уткнулась гиганту в живот, задрала голову, слезы побежали из глаз — так не может продолжаться. Если ты будешь рядом, это никогда не кончится — эти погони, эти страхи, прятки. Я всегда буду просить тебя помочь, и снова будут пули и кровь. Я устал. Я хочу быть как все. Мы спрячемся, и, может быть, нас не найдут.

Опустился гигант на колени, так что стали их глаза вровень. Взглянул пристально, и вспомнил Димка, что видел он такие глаза у Степана в Бирске, когда уезжали они.

— Ты бросаешь меня Спиноза. Так, наверное, надо, но мне плохо. Гад все-таки этот Уин Сью Уан, воткнул в меня свою душу, и мне хочется плакать.

— Степчик, — сквозь слезы шептал мальчик.

— Спиноза, брат, — вторил ему гигант. — Ты не горюй, не горюй, я справлюсь. Тебе надо жить, как человеку, а не как загнанному зверю, пусть он и зверь небес. Надо жить, и это главное. Я буду радоваться, глядя на тебя с неба. А если тебя обидят — позови. Обещаешь?

— Да.

Он прижал к груди Димкину голову своею мощной рукой, и нежно погладил волосы. Долго стояли они, прижавшись. Один верил, что снова начнется прежняя жизнь без страхов и погонь, а другой грустил, потому что боялся одиночества.

Но тут тронулся поезд, Степан вскочил, схватил Димку в охапку и сунул в раскрытую дверь вагона. И стоял, провожая глазами уходящий состав, пока тот не скрылся из глаз. Потом обернулся вокруг, огляделся. Если кто и смотрел с любопытством на него, тут же скучно опустил глаза и навсегда позабыл, что видел, словно и не было ничего. Сделав несколько шагов, Степан открыл тяжелую дверь вокзала, ступил, казалось бы, внутрь, но когда дверь закрылась, впереди нее была пустота.

Минул год. Немало событий пронеслось над страной. Русским стало слово «дефолт», погрузив в отчаянье и бездну и бедных и богатых на Руси. По-прежнему гремели взрывы в Чечне, стреляли по заказу в коммерсантов, но нигде и никогда не повторялась башкирская жуть.

Все также в мае в пору цветения яблонь по узкой извилистой улочке среди частных деревянных домов вблизи Ракитного рынка в Самаре неторопливо ехала черная «волга» с двумя пассажирами на заднем сиденье. Время от времени на куцых перекрестках один из них известный нам генерал Коршунов наклонялся к шоферу и указывал куда ехать. Перед неказистым домиком с белой сиренью у калитки и табличкой с надписью «Осторожно. Злая собака», мужчина этот произнес: «Здесь. Приехали. Мне сопровождать, товарищ председатель»? «Нет, не надо», — ответил его сосед. Водитель к тому времени уже вышел и открыл дверцу автомобиля. Ответивший вышел. Был он невысок и худощав, с носом, слегка напоминающим утиный, близко посаженные глаза и негустая, мягко говоря, шевелюра придавали ему вид клерка из захудалой конторы, однако пристальный взгляд остреньких серых глаз, неторопливость жестов и раболепие окружающих заставляли усомниться в подобном мнении. Придерживая рукой обычную конторскую папку с тесемками, он подошел к калитке, несколько раз стукнул костяшками пальцев по рейке, кликнул: «Эй, хозяева, войти можно»? И, не дождавшись ответа, толкнул калитку и вошел во двор. Пытливо оглядев пустую конуру, он расправил плечи и уже увереннее пошел к дому. Выскочивший из веранды невысокий черноволосый мальчишка едва не столкнулся с ним и отпрянул.

— Вы к кому, дяденька?

— Здравствуй, Дима, — ответил тот, оглядев мальчика. — Вот оказывается ты какой. Меня зовут Владимир Владимирович. Я директор федеральной службы безопасности России. Нам надо о многом поговорить, Дима.

В небольшом ухоженном садике возле дома рядом с аккуратно возделанными грядочками лука, укропа и редиски под цветущей яблоней они сидели на лавке, и на столе перед ними лежала папка. Гость доставал оттуда фотографии, протягивал Димке, объяснял.

— Здесь он выносит тебя из нашего здания в Уфе. Я прошу прощения за всю нашу службу, Дима, но надеюсь, ты нас поймешь. Тем более, что все, кто вставал на вашем пути, исполняя, я подчеркиваю это, исполняя свой долг, погибли. Твой друг не знал пощады.