Степан. Повесть о сыне Неба и его друге Димке Михайлове
Шрифт:
А это призраки на улицах города. И ограбление банка. Оно тоже преступление, Дима.
Здесь похороны Карелина. Вероятно, он причастен к тем подонкам, что пытали тебя в подвале. Мы не смогли узнать здесь правды. Наверное, она тебе известна.
Это была бойня, Дима, — продолжал он. — Более тридцати человек остались здесь лежать навсегда. У каждого из них были отцы и матери, жены и дети.
— Они были бандиты.
— Не все, Дима.
— Все, — упрямо повторил мальчик. — Я верю не вам, а Степану.
— Степану, — задумчиво проговорил гость. — Кто он, Дима? Мы тщательно изучили съемки, которые вели на
И пулеметы, — он положил сверху фотографию Степана с пулеметами в каждой руке, когда тот стоял на улице Первомайской, и радостью вспыхнуло лицо Димки, когда увидел он могучего друга, — таких пулеметных систем нет на свете. И патронов, которыми он стрелял, тоже нет.
Я пришел к тебе не для того, чтобы рассказать все это, Дима. Я пришел сказать другое. Ты еще молод, ты едва начинаешь жить, но ты не слеп, и не младенец, и видишь, что происходит вокруг.
Рухнула великая страна, наша с тобой родина, в которой мирно жили десятки и сотни народов. Те из них, кто сотни лет назад на коленях стояли перед русскими царями, прося принять их в подданство, — Украйна, которую жгли и сажали на кол поляки, Грузия — этот невольничий рынок для турецких султанов и шахов Персии, казахские орды на грани исчезновения в битвах с кочевниками, — все они плюнули в лицо русскому народу, миллионы сынов которого погибли, защищая жизни и земли их предков. Плюнули и бросили, и русский народ это никогда не забудет и не простит.
В самой России не ладно, Дима. Пылает Кавказ, лицемерят республики Поволжья. Как подачку, как кость кинули мы новоявленным ханам и баронам наши фабрики и недра, чтобы они не травили людей друг на друга и не подняли смуту на нашей земле. Сам народ брошен на произвол судьбы; под лозунгами свободы и демократии его убивают, насилуют и грабят. Этому надо положить конец, Дима. Конец грабежу, беззаконию, новоявленным ханам. Сполна ответят, придет срок, вот увидишь. Если ты нам поможешь и сведешь со Степаном, это случится, и лучше, и быстрее.
— Так уже было.
— Что было? — встрепенулся гость. — К тебе кто-то приходил?
— Нет. Степан рассказывал. В темницу к Галилею пришел римский инквизитор и сказал: «Галилей. Наверное, ты прав: Земля на самом деле вертится вокруг Солнца. И значит бога нет (это не я говорю, а, по словам Степана, инквизитор, — словно оправдываясь, заметил Димка). Потом инквизитор продолжил: Подумай, нужна ли людям твоя правда, Галилей. Европа в огне. Турецкие орды стоят у стен Вены. Германцы и французы режут друг друга на части из-за разного понимания Христа. В Англии правят еретики. Твои слова внесу смуту в сердца. Если бога нет, значит все можно, значит каждый за себя, значит нет христианского мира, и владей нами, кто хочешь.
Галилей тогда отрекся от своих слов, сказал Степан. Но когда после смерти его слова прозвучали, ничего не изменилось. Все также стояли турки у ворот Вены, резали друг друга католики и протестанты, ссорились короли и папы Рима. И, значит, Галилей пожертвовал правдой зря.
Это я к тому, что со Степаном или без него — ничего не изменится. С правдой или без правды, с богом или без бога, с волшебной силой Степана или без нее — мы такие, какие мы есть. И будет так, как должно быть. Просто на смену одной нечисти к власти придет другая, даже если вначале она будет верить в свою доброту, так говорил Степан.
Так что зря вы пришли, дяденька. Теперь он вас узнал.
— И что?
— Добро это никому не приносило. Тем более, вы убили его лучшего друга.
— Мы глубоко сожалеем, Дима.
Пожал Димка плечами.
— С ним нельзя, как у мальчишек — сначала подраться, потом подружиться. Он как небо. Он не умеет прощать.
Встал Димка и ушел в дом. Долго сидел его собеседник под яблоней, потом сложил фотографии в папку, вышел со двора и остановился перед машиной, невидяще глядя перед собой. Вытянулись перед ним генерал с водителем, услышали невнятную фразу.
— Мистика какая-то. Небо, Галилеи. А нам жить и работать.
— Что делать, товарищ председатель — услужливо наклонился Коршунов, — брать или оставить?
И после долго молчания произнес председатель: «Брать».
Годы спустя, став хозяином одной из величайших стран мира, будет этот человек добротой и лаской к людям искать прощение небес за это слово. А в тот миг, когда оно прозвучало, звонкая тишина опустилась на землю, словно лопнули струны всех скрипок на свете. Умолкли птицы и собачий лай, остановил ветер свой полет, и ветви и листья деревьев замерли в своем колыхании. Невольно оглянулись все трое вокруг, взглянули на небо. Страшной догадкой о руках Пилата блеснули глаза генерала Коршунова и погасли. А председатель продолжил, чеканя каждое слово.
— Генерал, вы назначаетесь ответственным за мальчика. Содержать как принца крови, как наследника престола. Вся страна в вашем распоряжении. Денег у государства нет — последнюю рубаху продадим, достанем. Обратите его в нашу веру, генерал, внушите доверие, установите связь со Степаном. Никаких контактов с посторонними лицами. Беречь как зеницу ока. Сделать все возможное и невозможное. Авось, что и получится.
Уехал прочь один из властителей страны, не сумев своего добиться. И заползали, заурчали броневики и заструились солдатские цепи, окружая Димкину хату.
Издали смотрел Коршунов, как выводили Димку из дома серьезные автоматчики в зеленых касках. Как стояла на коленях в придорожной пыли его мать, заламывая руки. Как жалась к ней дочка, рыдая вместе с нею. Как хмурилось небо посреди ясного дня, но обошлось без грозы. От всего этого загрустил генерал, грубо оттолкнул помощника, чего с ним, отродясь, не бывало, когда сунулся тот с донесением, уселся на траву, прислонясь к покосившемуся деревянному забору и не боясь запачкать знаменитые штаны, зашвырнул подальше генеральскую фуражку. И долго сидел, уткнув подбородок в ладони, провожая взглядом Димку с автоматчиками, солдатские цепи, ныряющие в недра грузовиков, урчащие броневики. И лишь когда опустела улица, и снова подошел к нему адъютант с подобранной фуражкой, глянул на него беспомощным взглядом, как не смотрел, наверное, с детства. «Кто-то ведь должен служить, сынок, — вырвались из груди слова, — Кто-то ведь должен».