Степень свободы
Шрифт:
Если правда жизни приходит с миром, то добро пожаловать к очагу.
Предъяви права на неё [жар-птичьи], запасной небрежностью нарочит.
Просто опыт опыту идентичен, и вполне нормально, что он горчит.
Но горчит слегка и приятно вяжет, набирая петли на языке.
Потому что каждый предельно важен, хоть не можешь вспомнить: кому и кем.
Станцевав на лезвии перочинном, остротой прозрения дышит нерв.
Я боюсь запутаться не в мужчинах, я боюсь запутаться в тишине.
У моих мужчин сыновья и вдовы, ордена и плахи, атаки лет
На слова и нет ничего святого,
И меня, как не было, так и нет.
Новая улица
Для Натальи Нечаянной
Прошлый город.
Детальный, маленький, запасной.
Он давно на память. И снова в тебе зачат.
Он из тех, которые вспарывают весной,
Выпуская наружу призраки. Так волчат
Выпускает нора, и долгое эхо вслед
Оттеняет хруст наста под силой окрепших лап.
Прошлый город, приученный с каждой весной взрослеть
И желать
Возвращения беглых.
Когда умирает март,
Истекая стихами на поле, где брань не брань,
За солдатом удачи вернётся/настанет мать,
Чтоб создать ему новую улицу.
Из ребра.
Мадонны не становятся новей
Провинция. Носить её как крест,
Вынашивать под сердцем колокольным,
Когда судьба заснежена на срез,
Когда строка бледна и малохольна.
Здесь выбор не лишает тишины,
Распарывая город на абзацы,
В которых все слова обнажены,
Чтоб бесконечно быть, а не казаться
Ещё родней.
[Да некуда родней!]
Распишешься следами через скверик,
У памяти в желанной западне,
Когда знобит и хочется их сверить,
Любимых женщин, встретить и держать
За пальцы, каждой пьян и благодарен,
Когда весна на грани мятежа,
Который обостряется с годами.
Мадонны не становятся новей,
За слоем слой – их возраст мило замер.
И аисты приносят сыновей
С невыносимо синими глазами
[В цвет высоты, всё больше с ней родня],
Перед рожденьем выбранных из сотен,
Почти твоих. Так хочется поднять
На руки.
И остаться
В эпизоде.
Первая память
Там, далеко, где в минувшее врос Калязин,
Там, где корнями коснулся подземных сил,
Ты настигаешь и пишешься, прост и ясен,
Словно об этом полжизни меня просил.
Ты неминуем в своей простоте отпетой,
Сколько не бойся/не майся/себе не ври.
Если вопрос не являет собой ответа,
Он разбивается волнами на Нерли.
Давится берег густым фонариным мёдом,
Бредит следами, и ясно одно – теперь
Верное слово не может родиться мёртвым –
Ради бумаги, готовой его терпеть.
Верное слово не сушит чернил и вёсел,
Зреет с трудом, но всегда наступает в срок.
Чтоб обновить и оставить для новых вёсен
Первую память встречающих нас дорог.
Мне нравилось, как он меня читал
Мне нравилось, как он меня читал,
Расстёгивал слова и обжигался,
Но в главном никогда не ошибался,
Он точно знал, куда вела черта,
Куда ленилась линия, и чьи
Сомнительные образы бросались
На амбразуры, знал, как зреет зависть
К самой себе и тысяче причин
Собой не быть. Мне нравилось, как он
Включал дожди и смешивал чернила.
А я ломала пальцы и чинила
И причиняла близость высоко,
В долгу у совпадений. Он умел
Прощать меня заранее, задолго
До новой неизбежности, за то, как
Изъяны умножаются в уме,
Внутри системы, празднующей сбой,
За мальчика [который безупречен],
Нарочно не спешащего на встречу
К странице с недописанным собой.
Вместо причины
Ей говорили: жди. И она ждала. Как человек без слуха, однажды в лад
Странно попавший [у Бога и блажь –талант], ждёт и не верит возможности повториться
Правильной нотой. Ему говорили: верь, если дорога уводит тебя левей,
Значит, так надо. А кто-то варил глинтвейн в городе детства, и город дышал корицей.
Мимо слонялись апрели, росли дома, чьи-то нимфетки подчас расцветали в мам.
Главная роль принимала другой формат и начинала всерьёз отходить от текста,
Прочь от границ, выворачивая столбы. Он не читал потому, что слова слабы,
Раз в предложении "Помнить нельзя забыть", как ни поставь, запятой откровенно тесно.