Степная радуга(Повесть-быль)
Шрифт:
— Тут неподалеку особнячок приличный пустует, — вспомнил Аким Вечерин. — Хозяин мельницы там прежде проживал. Слышал, бежал он куда-то вместе со своими домочадцами.
— К полковнику Дутову подался, — уточнил многознающий Гришка Заякин. — Но свято место пусто не бывает. Новый хозяин в особняке.
— Кто такой? — спросил Кадилин.
— Тоже мельник. Максим Калягин, родич ревкомовского начальника.
— Зачем же нам в большевистское логово забираться? — недоуменно вскинул брови Кадилин. — Нет уж, увольте! Поищем более надежную семейку. Что, других домов в селе мало?
— Насчет Максима, ваше благородие,
— Ну что ж, пожалуй, ты прав, Аким Андрияныч. К мельнику так к мельнику…
Нельзя сказать, чтобы Максим с Анфисой Ивановной обрадовались непрошеным гостям — чего ж приятного? В лишний расход введут, и к тому ж опасность немалая. Но все же встретили гостей радушно, улыбчиво, а с земляками-красноярцами облобызались даже. А когда Кадилин выставил на стол бутыль французского коньяка и закуску обильную, то тут сердца хозяев растаяли, подобрели. Без долгих разговоров согласились они уступить самую большую комнату приезжим.
— По нраву ты мне, Максим Кузьмич, — льстил хозяину Аким Вечерин. — Прочно на земле стоишь. Не то что Дунька шалопутная. Папаша ее тоже с заскоком. К власти пробился, а щи до сих пор лаптями хлебает. Ничего хорошего от такой власти не жди…
Он звонко чокался с Максимом, предлагал выпить за здоровье хозяюшки Анфисы Ивановны, рассыпался в любезностях перед нею. И Максиму говорил по-дружески:
— Вот установится скоро новый порядок, и все войдет в колею свою. О тебе непременно вспомним. Уяснил? Такие люди, как ты, не должны пропадать в государстве. А то понапихали повсюду вшивых голодранцев… Да, чуть не забыл спросить — куда это родич твой, комиссар здешний, запропастился? Были у него в ревкоме. Не застали. Где он может быть?
Максиму было известно, где надо искать председателя ревкома. Утром, шагая с мельницы домой, он видел, как тот оседлал коня, слышал его слова, обращенные к часовому: мол, в Злобинку поскачет, часа через два-три возвратится. Сказать об этом Вечерину? Не стоит, пожалуй. Зачем своего родственника, пусть даже и большевика, под удар подставлять? Лучше помолчать. А ревкомовский часовой? Он ведь знает, что Максим слышал. Донесет. Что тогда? Сочтут изменником, отшатнутся от него, скажут — большевистскую родню укрывает. Признаешься — родственника погубишь, скроешь — сам в немилость угодишь.
Максим медленно тянул из стакана коньяк, соображая, как лучше поступить.
На помощь неожиданно пришла жена, благоразумная Анфиса Ивановна. Подсела рядышком, пропела ласково:
— Что-то ты мне, Максюша, давеча про комиссара сказывал?..
— Ах да, вспомнил! — подхватил Максим. — Это утром еще было…
И выложил все, что знал. На душе сразу полегчало.
Аким Вечерин похлопал Максима по плечу, встал из-за стола и, подняв стакан, сказал торжественно:
— Предлагаю, господа, выпить за верного сына отечества Максима Кузьмича! Не ошибся я в нем. Преданность его не подлежит сомнению. Пью до дна!
Гости поднялись. Зазвенькали стаканы. Каждый старался дотянуться до Максима, чтобы присоединиться к тосту Акима Вечерина и добавить от себя лично несколько приятных слов. Сам Кадилин, демонстрируя глубочайшее расположение к хозяину, обнял и трижды расцеловал его.
— Спасибо за верную службу, Максим Кузьмич! Спасибо! — воскликнул он. — Если бы все православные християне исполняли свой долг перед богом и многострадальной Россией так же бескорыстно, как вы, то не пошатнулись бы устои государственные и произволу большевиков, анархизму босяцкому давно бы конец был положен. Светлую веру и надежду возбуждают в душе люди, подобные вам, Максим Кузьмич! Так будьте здоровы! В вашем здравии — здравие и долголетие всея святой Руси заключено.
Он залпом осушил стакан: Гришка Заякин заискивающе смотрел на него, припрыгивал на стуле, говорил восхищенно:
— Вот это голова! Скажет так уж скажет! — И, склонив голову к Максиму, добавил: — На какую высоту тебя поднял, к святой Руси приравнял. Гордись! О кажнем-то человеке ноне так не выскажешься. Своевольный, задиристый народишка-то пошел, нахальству босяцкому предела нет. Давеча вон кокнули мы ревкомовского караульного. Так он, мерзавец, в смертный свой час глумиться над нами вздумал. Мало того, что правду о комиссаре скрыл — не выдал, куда тот подевался, так еще, пакостник, и плеваться начал в светлейшее лицо благодетеля нашего Ефима Васильевича. Разве так можно! Он для всех нас все одно что отец родной. И даже дороже…
Максим помрачнел. Зря, видно, он на родича донес. И кто за язык тянул! Надо было сказать, что знать, мол, ничего не знает. Один часовой свидетель. Но часового, оказывается, уже нет в живых. Случись что с Архипом, придется тяжкий грех на свою душу принять, и будешь до конца дней своих совестью маяться. Может, пока не поздно, отправить соседского мальчонку в сторону Злобинки? Пусть предупредит комиссара…
Максим вышел из-за стола.
Встревоженная Анфиса Ивановна нагнала его на кухне:
— Ты куда, Максюша? Вижу — надумал что-то…
— Предостеречь надо Архипа. Погубят они его…
— Ты что, выжил из ума? Посуди сам, они тебе вон какое уважение оказывают, к новой власти хотят приблизить, а ты им подножку ставишь. Да они нас за это… Неужто сам не понимаешь?
Лоб у Максима покрылся испариной.
— Пожалуй, ты права, — неуверенно пробормотал он. — Архипу так или иначе от них не уйти. И без моей подсказки его схватили бы. Сам виноват…
— Ну, конечно же, сам! — подхватила Анфиса Ивановна. — Кто же еще? Не мы же! Политика его под- вела. Так что себя, милый, понапрасну не казни и меня не расстраивай. Пошли, Максюша, в горницу. А то еще, упаси господь, заподозрят что-то недоброе…
Максим возвратился к гостям, успокоенный разумными доводами жены. Кадилин раскупорил новую коньячную бутыль. И полились застольные речи.
Архипа Назаровича Максим увидел из окна. Прихрамывая сильнее обычного, понуро ковылял он через двор. Голова без фуражки, руки заломлены назад. Ревкомовская кожаная куртка застегнута на все пуговицы, но уже без ремней на груди, без портупеи и длинной деревянной кобуры на боку. Рядом шагал, с любопытством оглядывая двор, незнакомый Максиму рослый парень в белой распоясанной рубахе с расстегнутым воротом. Он то и дело дергал руками, пытаясь освободиться от веревки за спиной.