Степная радуга(Повесть-быль)
Шрифт:
— Она? — спросил Кадилин, погасив спичку.
— Она самая. Дунька-председательша, — ответил Вечерин.
— Что ж так тяжело бежит? Больная, что ли?
— Четырех щенят народила и еще хочет…
— В таком-то виде и страху на вас напустила? Гм, — хмыкнул в усы Кадилин и повернулся к солдатам. — Всем спрятаться. Пусть злодейка войдет в избу Там ее и сцапаем.
Дуня вбежала в опустевший двор и встревоженно огляделась. Повсюду разбросана солома. Разбитая лампа валяется у крыльца. Дети взаперти. Заплаканные, они тарабанят по окну, руками машут, зовут к себе. Она рванулась к сеням, сильно дернула дверь. Железный засов, звякнув, отлетел
— Родненькие мои! Голубята мои синеокие, — разбросала руки Дуня, пытаясь обнять всех четверых сразу. — Не чаяла вас увидеть. Нам с бабушкой сказали, будто бандиты в дом нагрянули…
— Они нас заиками хотели сделать. Но я ни капельки не испугался, — похвастался Гришутка. — А эти испугались. У-у, плаксы!
— Усатый дяденька нас кнутом стращал, — сказала Клава. — Как щелкнет! Как щелкнет! Страх божий.
— Ничего, ничего, моя маленькая. Вот подрастешь немножко и будешь смелой, как Гришутка, как твой папаня, который рядом с Чапаевым белых бьет… — Дуня сняла фартук со стенки, надела на себя. — Проголодались, поди? Сейчас слазаю в погреб и принесу вам малосольных огурчиков. Хотите?
— Во двор нельзя. Там бандиты, — предупредил Гришутка.
— Нет там никаких бандитов. Я же видела.
— Они под сарай попрятались. Как выйдешь, так схватят. Они очень злые и с ружьями. И тебя не любят. Нехорошими словами ругали…
Громыхая сапогами, в комнату ворвались солдаты. Взведенный револьвер в руке Кадилина целился в Дуню.
— Пообнималась со своими оборванцами, и будет! Пойдешь, гадюка, с нами в штаб. Потолкуем.
— Слышишь, Дунька, что тебе господин Кадилин приказывает? — торжествующе повел густыми бровями Вечерин. — Сматывай манатки! Перед общинным судом отбрехалась. А тут не отбрешешься! Заткнут поганую глотку. Уяснила? Ну!
Он резко рванул ее за руку, толкнул к двери. Детишки заголосили. Побежали за матерью. Облепили ее со всех сторон. И Дуня, понимая, что пришел час расставания, каждого крепко прижимала к груди, целовала.
— Телячьи нежности. Довольно! — Кадилин взмахнул револьвером, отпихнул малышей в угол.
Малютка Катя с ревом уцепилась за материнский фартук и не отпускала:
— И я хочу с тобой, маманя!
Дуня опустила ладонь на белесую головку дочери, глянула с отчаянием и болью на детей, сказала тихо:
— Не плачьте, милые. Помните маманю свою…
Солдаты прикладами вытолкнули ее в сени, связали руки за спиной и повели через двор к телеге у калитки. Дуня шла тяжело, пригнув голову, и страшным усилием воли сдерживала себя, чтобы не показаться слабой. А Катя все еще молила тоненьким, всхлипывающим голоском:
— К ма-ма-а-не хо-чу-у! К маа-м-а-а-не…
Дробный топот донесся с улицы. Дуня подняла голову. Увидела мужа на коне. Ахнула от неожиданности, покачнулась, словно от удара. Архип, наверное, не догадывается, что за люди топчутся возле дома, какая опасность подстерегает его. Дуня крикнула, чтобы сворачивал назад, не лез в лапы бандитам.
Но было уже поздно. Пятеро солдат накинулись на Архипа, вышибли его из седла. Кадилин зачем-то пальнул из револьвера в лошадь. Конь дико заржал, закружился на месте. А на дороге Архип боролся с солдатами. Прижатый к земле, он пытался дотянуться до нагана. Архипа обмотали веревкой, потащили к калитке, бросили в телегу к Дуне.
— На ловца и зверь бежит! — ликующе оскалил зубы Кадилин и поднял запыленную фуражку с земли, нахлобучил на Архипа. — Теперь от нас не уйдете, голубчики!
Когда телега, следуя за тарантасом Кадилина и конниками, выехала на дорогу, Дуня попрощалась взглядом с родной избенкой, увидела мать, всполошенно бегущую по улице, и с грустным облегчением подумала: «Хорошо, что задержалась, маменька… А то и тебя бы… С кем бы детишки остались?» При думах о детях Дуня почувствовала острую, гнетущую тяжесть на душе, придвинулась ближе к Архипу. Он не мог ни пошевелиться, ни слова вымолвить — мешали веревки, а рот был забит тряпкой. Но глаза его все время говорили ей о чем-то нежном и тревожном, что-то выспрашивали у нее.
Напротив дома старосты тарантас остановился. Черномазый казак-кучер посадил рядом с Кадилиным и Вечериным еще двоих — Гришку Заякина и Ефима Полякова.
— Так вот, Григорий Никитич и Ефим Иваныч, — говорил им Кадилин, — свидетельствовать на допросе будете как подписавшие прошение по воле народной. Все, как есть, изложите. Припрем большевичков к стенке, чтобы знали — не самосудом занимаемся. Законное, святое дело вершим! Не сами по себе выступайте, а от имени мужиков сельских. Так-то оно вернее. По больному месту ударим главарей босяцких…
Аким Вечерин вторил своему покровителю, поучал дружков:
— С достоинством держитесь, по-купечески. Уяснили? За кажду нашу обиду кровью ответят, паскуды!
— Да я их! Как кутят! Кишки распотрошу! — Гришка Заякин признательно склонял голову перед Кадилиным. — Вы для нас, ваше благородие, как ангел-спаситель…
— Предупреждал я Архипку — отстранись от пролетарского Ленина, к состоятельным прижимайся ближе, — вспомнил Ефим Поляков. — Не послушался, стервец. К злодею Чапаю прильнул, калягинский прихвостень. Поплатится сполна! Все его былые прегрешения припомню, по-родственному расквитаюсь!
Конный отряд по команде Кадилина двинулся в Макарьево, в главный белогвардейский штаб.
Арестованных втолкнули в мрачный, пропахший сыростью и мышами подвал и по очереди стали таскать на допрос.
За длинным штабным столом высоко и чинно, как судья, сидел в роскошном кресле Кадилин, а по обе стороны от него, на скамейках, — красноярские кулаки. Когда черномазый кадилинский кучер подвел Дуню к столу, они зашушукались, задвигали бородами. Кадилин важно поднялся с кресла, сумрачно глянул на дружков. Те разом примолкли. Слышно было, как за окном, у коновязи, шлепала губами, жуя травинку, лошадь и как тикали часы на столе перед Вечериным.
— Судить тебя будем, гражданка Калягина Евдокия Архиповна, — официальным тоном заговорил Кадилин. — За все те бесчинства, которые творила ты со своими комбедчиками по отношению к крестьянам, представители коих присутствуют здесь.
Кончики Дуниных губ дрогнули, скривились в усмешке:
— Тоже мне — судьи! Нет у вас прав, чтобы судить меня. Я перед революцией ответчица. Больше ни перед кем.
Гришка Заякин слюной брызнул из-за стола:
— Смолкни, паршивая лахудра! Цыц у меня! Укоротим язык! Ишь ты, господину Кадилину дерзить! Он сущую правду говорит. Знакомы нам твои проделки. Не отвертишься, хоть юлой крутись! Кто нашу землицу, зерно, нашими стараниями накопленное, себе прикарманил? Кто, спрашиваю? Ты! Все ты! И твои вшивые голодранцы, будь они прокляты! Мало этого, так еще и контрибуцией обложили состоятельных хозяев, сеялки и бороны, лошадей и волов забрали! На чужих конях да прямо в рай. Ишь ты! Вертай немедля, что у нас захапала!