Степная сага. Повести, рассказы, очерки
Шрифт:
– Ты, как всегда, права, мамуля, надо повидаться с одноклассниками, но и отца оставлять одного пока рискованно, не кувыркнулся бы.
– Да я дюже взбрыкивать не буду, – подал голос Яков Васильевич. – Байдик материн возьму для помощи. Похожу – отдохну, потом еще трошки похожу. А ты сходи проветрись.
В просторной и светлой горнице дома Григорьевых, которую украшали и делали уютной нарядные тюлевые узорчатые гардины на окнах, задорно звенела гитара. Разбитной гитарист, с негустым венчиком рыжеватых волос вокруг лысой
Это был один из пяти оставшихся в станице после окончания школы одноклассников Валентина Середина – Владимир Ложкин – неунывающий разночинец и «великий комбинатор» местного масштаба.
Пока другие одноклассники, пришедшие вместе с ним к Григорьевым, вразнобой шумели вокруг Валентина, приветствуя столичного гостя, Владимир демонстрировал полное равнодушие к мирской суете и был всецело занят служением вечному – музыке. Чуть сипловатым голосом громко выводил:
Из сосны, березы ли саван мой соструган,Не к добру закатная эта тишина.Только шашка казаку во степи подруга,Только шашка казаку в степи жена.– Володя, саван – это одежда или покрывало на покойнике, а не гроб. Полотно состругать нельзя, – обронил реплику в адрес поющего Валентин. – Не по-русски сказано.
– А народ поет, – не прерывая игры, отозвался гитарист. – Значится, понимает образный язык песни. Тебе ли, господин журналист, объяснять такие прописные истины?
Ложкин вновь вдохновенно запел:
На Ивана холод ждем, в Святки лето снится.Зной «махнем» не глядя мы на пургу-метель.Только бурка казаку во степи станица,Только бурка казаку в степи постель.– Слышь-ка, Валентин, а руцкисты и впрямь хотели новую большевицкую диктатуру установить? – тронул Середина за локоть худощавый, как донская чехонь, красноглазый и красноносый Виктор Воробьев.
– Брехня! – живо откликнулся вместо Валентина Петр Столяров – коренастый крепыш с коричневым заветренным лицом и такими же темными, в заскорузлых мозолях, руками. – Диктатуру как раз Ельцин учинил. Растоптал Конституцию и тех, кто пытался ее защищать. Так, братуха?
– Так. – согласился Валентин. – Ельцинисты всему миру показали, что закон в России – ничто, а сила – все. Как в зоне. Теперь будем жить по бандитским понятиям.
– А коммуняки лучше, что ли? – вмешался Ложкин, закончив петь. – Мало они лампасов и погон на казаках нарезали? Атаман Ратин нам рассказывал, кто там вокруг Руцкого и Хасбулатова ошивался. Одни краснопузые и чеченские бандиты. Давить их нужно было. Однозначно. Не то бы они нас.
– Кто «они» и кого «нас»? – вступил в разговор заинтересованно наблюдавший за приятелями Владимир Зимовой. Его небольшая голова, с непокорно торчащим на макушке пучком непричесанных волос, живо поворачивалась из стороны в сторону, оглядывая присутствующих темными бусинами пытливых глаз, точно у настороженного чибиса. И произнесенная фраза была такой же короткой, разрубленной пополам, как окрик этой степной птицы: «Чьи вы?»
– Хватит дурака валять! А то не знаешь? – пыхнул недовольством Ложкин. – Конечно, коммуняки… нас – казаков…
– А Валентин кто, коммуняка или казак? – подначивал Зимовой.
Гитарист хитро скосил глаза на московского гостя:
– Пусть он сам и ответит, я в его мысли не залезал и не знаю, что он на сей счет кумекает. Партбилет имел, это – факт.
– Да я, мои дорогие други, на этот вопрос, вроде как ответил в 1990 году созданием казачьей организации в Москве и в бывших казачьих регионах, в том числе на Дону и Кубани. Нужно ли еще что-то добавлять?
– Под пролетарским знаменем и чутким руководством ЦК КПСС. Так, кажется, писалось в московской прессе? – не унимал критический запал Ложкин.
– Желтая пресса до сих пор так пишет для легковерных читателей, кто привык не сам анализировать информацию, а подставлять уши для развешивания лапши, – ответил Валентин несколько повышенным тоном. – Принцип «разделяй и властвуй» много веков действует на земле безотказно. А поучения Христа о том, что дом, разделившийся сам в себе, стоять не сможет, помнят немногие…
– Што за шум, а драки нет? – прогудел иронично вошедший в комнату хозяин дома Александр Григорьев – широкоплечий здоровяк с явными восточными примесями в лице. Крепкой рукой кузнеца он играючи держал за горловину десятилитровый баллон с домашним вином собственного приготовления. – Никак наш артист москвича жизни учит? Давай, Вовка, крой гнилую столичную интеллигенцию на всю катушку! Наша, народная, правда завсегда правее всех иных!
– Ну ты даешь, Санек! – примирительно хихикнул гитарист.
– Даешь по мозгам завсегда ты, как главный теоретик народной жизни. Если все твои теории и прожекты собрать в книгу, у нас бы половина страны от смеха вымерла. А я, в отличие от тебя, бессловесный практик. Больше рукам доверяю, чем языку. Хотя под григорьевку могу и разбрехаться, как Бимка наш, но потом молча в земле копаюсь. Все мои прожекты – в ней, родимой. Она и кормит, и поит. Вот зараз попробуем на вкус натуральный продукт. Без подмесу. Только виноград с моего подворья. Ну, за встречу! Маэстро, подвигайся ближе к народу, смыкай круг!
На столе в больших эмалированных мисках парили, разваренные в ухе, крупные – с мужской кулак – куски толстолобиков, на сковороде отливали золотистой корочкой поджаренные рыбцы, на тарелках матово блестели моченые яблоки и ломтики сала, алели скибки соленых арбузов и помидорные шары.
– За встречу! – сдвинули стаканы бывшие одноклассники.
– Хороша бражка! – похвалил Воробьев, промокая хлебом влажные губы.
– Это настоящее вино, а не бражка, – уточнил Григорьев, – я же сказал, что натуральный продукт, из чистого виноградного сока, без дрожжей, без сахара.