Степные боги
Шрифт:
– Ну, чего? – наконец спрашивал тот. – Играет очко?
– Ага, – сознавался Петька. – Жутковато маленько.
– Они специально в стабилизатор эту свистелку ставят, – продолжал Одинцов. – В авиабомбах такие же. Психическое воздействие. Только из самолета они дольше летят. А когда минометы бьют, они быстрей долетают. Сначала такой чпок, потом свист, и вот она уже здесь, родная.
Старший лейтенант затягивался и качал головой.
– А мы даже на берег выползти не смогли. Лежим прямо в воде, и когда сзади большая волна, то просто воздуху побольше заранее набираем. Потому что вдруг за ней будет еще одна. А холод такой, что даже дышать невозможно. –
Петька слушал старшего лейтенанта и представлял себе этих огромных моряков, прыгавших в воду – как они поглубже натягивают свои бескозырки, снимают автоматы с плеча, и как вода вскипает под катерами и летит брызгами им в лицо, оседая крупными каплями на грубых бушлатах.
– А какое там море? – спрашивал он. – Как оно называется?
– Балтийское, – отвечал старший лейтенант и некоторое время просто молчал, очевидно, вспоминая тот песок, то небо и то море. – А потом, когда поднялись, весь берег уже был в черных бушлатах. Как стая больших птиц. Только мертвые. Улеглись на песок, и крылья так, знаешь… как будто раскинули. Они ведь широкие у них, эти бушлаты… А потом моя прилетела. Я даже видел, как она летит. Метрах в двух от меня в песок воткнулась. Если бы не братишка, который уже до этого там лежал, меня бы, как сито, осколками насквозь побило. Но она, сука, сначала взвизгнула и его на части разорвала, а потом уже, что осталось там от нее, – до меня долетело… Вот так, брат… Такая история.
Мина, которая взорвалась рядом со старшим лейтенантом, ударила одним осколком его в лоб, и от этого у него получилась контузия. Врачи сказали, что он должен сойти с ума, но старший лейтенант Одинцов не сошел. Вначале, правда, не сразу мог сложить семь и двенадцать, но потом научился. Сам не заметил как.
– Не знаю, почему им нравилось именно семь и двенадцать. А у меня, как назло, все остальные цифры друг с другом соединялись легко. Я, знаешь, представлял, как будто они обнимают друг друга, и потом целуются, и потом у них это… ну, в общем… рождался ребенок. Я смотрел на него, и вот он – ответ. Но семь и двенадцать – ну ни в какую! Ты знаешь, зло такое брало.
Старшего лейтенанта выписали из госпиталя, так и не дождавшись, когда он сложит двенадцать и семь. Но он был упрямый, и однажды, проворочавшись в постели всю ночь, вышел из казармы и написал известкой прямо на зеленой стене: «7 + 12 = 19». А чуть ниже дописал: «Пошли в жопу!»
– Я же детдомовский. У нас там упертые были все. А известка в бочке рядом с казармой стояла. На следующий день всю стену заставили перекрашивать. Но мне было все равно. Я уже знал – сколько это будет. Даже не надо было на свою надпись известкой смотреть.
А со всем остальным у старшего лейтенанта было в порядке. Комиссия признала его вменяемым, но со службы решили комиссовать.
– На то они и комиссия… А мне куда? В детдом, что ли, к себе возвращаться? Профессии никакой. Я думаю – сейчас война закончится, мужики с фронта попрут. Вообще тогда не найду никакой работы. Кому я нужен? Взял и написал маршалу Жукову письмо.
Петькины глаза при словах «маршалу Жукову» стали совсем круглые, и он, в общем-то, даже перестал дышать.
– Не знаю – читал он или не читал. Но из армии вроде бы не поперли. Сижу теперь
Старший лейтенант замолчал и стал смотреть в окно. Потом усмехнулся.
– Кстати, насчет «кантуюсь»… Мне потом в госпитале один политрук сказал, тоже контуженый, что в Кенигсберге немецкий философ похоронен, по фамилии Кант… В честь него, наверное, кант у фуражки называется… Так вот этот самый философ говорил, что счастливым стать очень легко… Надо только хотеть поменьше.
Одинцов продолжал смотреть в окно, за которым охранники подталкивали прикладами бредущих с лесоповала пленных.
– А может, и наврал политрук. Я не знаю. Я до Кенигсберга так и не дошел. Сам этого Канта не видел, врать не буду.
Они сидели молча несколько минут, курили в обступившей их темноте, смотрели в окно и как будто ждали чего-то.
Наконец старший лейтенант глубоко вздохнул и повернулся темным на фоне окна лицом к Петьке.
– Слушай, так ты говоришь – у тебя отца нет? А куда он делся-то? Расскажи.
* * *
Вопрос старшего лейтенанта Одинцова если и встревожил Петьку, то лишь на секунду – на такое же примерно мгновение, какое необходимо паутинке с летящим на ней паучком, чтобы скользнуть в скучный ветреный день ближе к осени по стеклу и тут же исчезнуть, не оставив по себе никакой памяти.
Кроме обидного прозвища «выблядок», разумеется.
Но это словечко Петька глубоко в своем сердце относил только к себе. Делить его с кем бы то ни было он не привык. Оно было такой же неотъемлемой его частью, как его собственные ободранные коленки, как шершавые пятки или как дырка от выбитого Ленькой Козырем зуба, и никакие сгинувшие в безвестность отцы в этом смысле его не волновали.
Нет, уснуть в ту ночь ему было трудно из-за другого.
Прилетев поздно вечером как на крыльях из лагеря домой, Петька повертелся во дворе у бабки Дарьи, отказался, к ее полнейшему изумлению, от картошки с луком, юркнул на сеновал, тут же соскочил обратно и побежал домой к мамке, но даже и там долго еще не мог прийти в себя после всего, что произошло с ним в лагере у «япошек».
Он таращился с печки на мамку, давно уже сидевшую перед зеркалом, блестел глазами, чесался и даже не приставал к ней со своим обычным нытьем: «Ну хватит, ну чего ты уселась опять?»
Петька вспоминал ефрейтора Соколова и его усы. Он вспоминал его широкий нож и надежную руку, в которую банка тушенки ложилась как влитая, как будто всегда и была там. Петька таращил глаза на закопченное стекло мамкиной керосиновой лампы и в неверном дрожании огонька видел, как идет в атаку морская пехота, и даже слышал плеск волн и гулкие удары мин по песку, и повторял еле слышно красивое и новое для него слово: «Кенигсберг, Кенигсберг», а потом – «черти полосатые», и улыбался неизвестно чему.
Теперь даже тетка Алена казалась ему гораздо более важной теткой, потому что она явно была там своей – среди охранников в лагере, среди этих удивительных, прекрасных людей, и Петька уже был готов простить ей даже то, что она была Ленькиной мамкой. Теперь это было почти неважно.
Он вспоминал камнедробилку и странного японца, которому понадобился его спирт. Он вспоминал старшего лейтенанта Одинцова и жмурился, как кот на сметану, при мысли о том, какие у него теперь есть друзья, и что Ленька Козырь должен просто сдохнуть от зависти, помереть в страшных корчах, потому что вот даже тетка Алена не может этого придурка туда привести, хоть ее там все знают, а Петьке вход на охраняемую территорию теперь настежь открыт.