Стервятники
Шрифт:
Вечерняя «разведка» по ручью подтвердила: те самые места! Где-то версты три до золотого водопада. Будто вчера всё это было: басовито гудящая исполинская колонна воды, неяркая радуга-дуга поверх облака водяной взвеси и взрывающая рассудок картина. Как нервный росчерк гигантской кисти - жила! Никогда, ни до, ни после, Новиков не видел подобного. На многих приисках побывал, увесистые самородки в руках держал, но чтобы такое!.. Так и непонятно до сегодняшнего дня, кто же столь фартовым оказался - старый проныра-хозяин Кузнецов или его правая рука - худосочный Минька?..
Волна озноба тряхнула Новикова от этих воспоминаний. Эх, Минька, Минька. Метким стрелком оказался Иоганн Шнелль. Ванька Шустрый. Такой же шустрый, как Назар. Из озноба Новикова прямо- таки в жар бросило: это что же, получается, повторилось всё? Тогда Минька, нынче Горлов.
Хотя, почему повторилось? В тот раз всех их, и Новикова с немцем, и Миньку с его революционными компаньонами, золото заманило, а теперича. Злая судьбина завела. Не о золоте думалось, когда от красных драпали. Ноги бы унести за кордон, пока бошки целы. А только бес крутит! Искушает, кровью причащая к тельцу золотому.
Новиков сбросил бурку, сел, привалившись к старому пню, за которым выбрал себе то ли лежанку на ночлег, то ли позицию на случай появления красных на тропе. Скоропалительный конец Горлова спутал все планы. У того связи в Маньчжурии были, а он, Новиков, кто там? Шелупонь, красными недобитая! Это ежели еще благополучно до Маньчжурии добраться. Но за Саянами - Монголия. А там лихих людей - с избытком, не считая пограничных цириков. И не церемонятся они с нашим братом. Горлов, в принципе, был неплохой мужик, надежный, хоть и себе на уме. А кто нынче не так? По крайней мере, через Монголию с ним можно было идти и у китайцев бы не пропали. А теперь. Может, и вправду, засунуть все эти маньчжурские мечтания в.
Воистину в народе бают: утро вечера мудренее. Усталость все-таки победила ночные раздумья Новикова. Так и заснул, сидя у пня.
Проснулся рано, заледенев, но с головой светлой, полный злой и категорической решимости.
Как и намеревался, созвал своих казачков в круг. И объявил неожиданное: за кордон не пойдет, не видит смысла. Бодаться с красными - тоже. Предлагает каждому самому свою судьбу решить. Сам для себя решил: домой, в Иркутск. А там уж - куда кривая вывезет.
Казачки поначалу ошарашенно молчали. Потом встрепенулся Брязгин, заявивший, что ему обратная дорога заказана, поэтому он - за кордон. Заявление бывшего урядника быстро разделило остатки отряда на две части: большая взяла сторону Новикова, а пяток самых непримиримых решили пробиваться в Маньчжурию. Без зла и ненависти распрощались бывшие боевые други и подались в разные стороны.
Вверх по тропе, опять навстречу красной опасности, но возвращаясь к родимому порогу, ушли Новиков и с ним согласные, а Брязгин и еще четверо, среди которых оказался и угрюмый Назар Путинцев, остались у тлеющего кострища. Решение верного Назара судьбе начальника не следовать принесло Новикову даже какое-то облегчение, он сам не знал почему.
Братья Леоновы подались вместе с Новиковым. Даже когда вышли из гольцов, и Новиков предложил разойтись, мол, гуртом держаться небезопасно, да и у каждого своя дорога к дому, - Леоновы попросились пробираться к Иркутску одной компанией - с Новиковым.
Ему это было не с руки, потому как бывший начальник колчаковского отряда понимал: самая удобная дорога к родному порогу - дорога кружная. А братья в родную Александровку рвались нетерпеливо и бесшабашно, напрямки.
Новиков категорически заявил: дальше идем врозь, а то нарвемся на неприятности. Тут-то старший Леонов и выложил козырную карту, признавшись Новикову про сохраненные документы Горлова. Когда Новиков их увидел - голова пошла кругом! Вот так «вашбродь»!
И сразу наполнились значительностью доселе абсолютно будничные, как считал Новиков, разговоры с Горловым о маршруте выхода отряда к границе через Саяны, полезли в голову какие-то эпизоды. Полустертые в памяти, они наполнялись теперь неведомым скрытым смыслом. Неплохой и надежный мужик Горлов превращался в загадочную и зловещую фигуру.
Откуда было знать Новикову, наглотавшемуся мистики и кровушки, связанных с проклятой, снившейся по ночам золотой жилой, что ничего не ведал на самом деле практически пришедший к жиле Горлов, что привычная для него секретность сыграла с ним злую шутку, а теперь играла ее и с Новиковым.
Но неведомым образом оказавшиеся у Горлова бумаги и полуистлевший кожаный лоскут с чертежом - всё это так напугало Новикова, что хватило его на единственное: наказал Леоновым бумаги «вашбродия» хранить, а самим помалкивать. До определенной поры. Новиков пообещал найти братьев после того, как удастся устроиться, и минует опасность попасть под красный террор. Надо подождать, сказал Новиков братьям, до спокойных времен.
Он много еще чего им говорил. Показалось, убедил. Тем более, что на документы убитого «вашбродия» не претендовал. Дескать, храните, хлопцы, свое сокровище и в этом ваше богатое будущее. Для Новикова эти бумажки уже ценности не представляли. Дорога к месторождению ему известна и без деминского чертежика. Но сейчас вопрос стоял о жизни и смерти. Не до золота. Вот как благополучно всплыть и оказаться на твердом берегу в нынешнем бедламе? Это был всем вопросам вопрос.
В пригороде Иркутска Новиков и Леоновы распрощались. Парни устремились в Александровку, предварительно избавившись от карабинов и прочей белопартизанской атрибутики. То же проделал и Новиков, убежденный, что в большом и бурлящем Иркутске его появление будет незаметным. Не в штабе же у Колчака служил он, в конце концов.
Эх-ма, благие желания да Богу бы в уши! От зоркого пролетарского глаза колчаковский командир не спрятался. На вторую ночь за ним пришли суровые дяди в порыжелых кожанках. Иркутские чекисты не дремали, как и доброхоты-соседушки.
А чего он, бравый начальничек белопартизанского отряда, хотел-то? Аль запамятовал, как на кауром жеребце гарцевал, поскрипывая новехонькими ремнями амуниции на серой бекеше со смушковым воротником, в лихо заломленной косматой папахе, как поигрывал, щерясь, нагайкой, то и дело сплевывая через зубы? Специально гарцевал и красовался - словно мстил притихшей соседской своре, всем этим крикливым, насмешливым бабам, которые столько раз поносили его ранешне последними словами, когда только одним и промышлял - заливался горькой под воротник, до беспамятства, от страха и безысходности, от убогости своей и ненужности в этой жизни. А вот и перевернулась, как верил тогда, жизня гладким боком кверху! Нате вам, с кисточкой! Жритя, коровы брюхатые!.. Да-а. Вот и аукнулось гарцевание. И знал же, знал! Предполагал, что такое случится! И снова эта дурацкая надежда на глупый «авось». Столько раз этот «авось» хлестал наотмашь, бил с размаху о стол, бухал по маковке - ан, нет! Полез в теплую домашнюю конуру, как пес шелудивый.
Две недели спустя, которые Новиков провел в подвале Иркутской губчека, он, измочаленный чередой допросов, недосыпом, голодом и регулярными порциями добротных тумаков и пинков, оказался в концентрационном лагере для «всякой недобитой белой сволочи».
Кстати сказать, братцы Леоновы под родной крышей тоже задержались ненадолго. Почуяли вскорости «ба-альшой антирес» к себе со стороны местного красного ревкома, но благополучно смылись из Александровки и по железной дороге, а где и пехом, добрались до Читы.