Стежки-дорожки. Литературные нравы недалекого прошлого
Шрифт:
Назначение Гулиа заведующим всеми русским публикациями в «Литературке» сильно укрепило его позиции в издательском мире. Он и прежде не испытывал проблем с выпуском своих книг: многолетний работник «Литгазеты», он был ещё и членом ревизионной комиссии большого союза, то есть Союза писателей СССР. Но недаром в нашем «Клубе 12 стульев» существовала рубрика «Ты – мне, я – тебе». То, над чем потешались на шестнадцатой странице газеты, пышным цветом процветало в её первой тетрадке и, в частности, в отделе Гулиа. Там печатались прозаики и поэты, бывшие одновременно директорами издательств или главными редакторами периодических изданий. Они в свою очередь печатали прозу Гулиа, его исторические романы о древних философах
А Синельников нашим редактором пробыл недолго. И, по правде сказать, сильно облегчил мне жизнь своим уходом. Постоянные мои с ним стычки подталкивали меня искать другую работу. Но не подворачивалось ничего интересного. Звали меня, например, в журнал «Литература в школе».
Правда, был момент, когда я собрался уже уходить хоть в этот журнал, хоть «на вольные хлеба», – лишь бы не работать в «Литературке». Это случилось, когда в газете появилась за подписью какого-то историка гнусная реплика по поводу напечатанного в «Юности» стихотворения Олега Чухонцева «Повествование о Курбском». Я был убеждён, что этим историком на деле является Михаил Синельников: та же невнятица, те же проклятия автору и те же злобные ему угрозы. Особенно бешено облаивал Чухонцева репликист за такую фразу из монолога Курбского: «Чем же, как не изменой воздать за тиранство, / если тот, кто тебя на измену обрёк, / государевым гневом казня государство, / сам отступник, добро возводящий в порок».
– Ну, и что тут крамольного? – спрашивал я у летучки. – Перечитайте Карамзина, у которого сказано, что Грозным современники называли не тирана Ивана IV, а его деда, Ивана III. Ивана IV при жизни называли Мучителем. Перечитайте Алексея Константиновича Толстого…
– А вам не приходило в голову, – сладким голосом спросил меня Чаковский, – что Курбского здесь очень легко заменить генералом Власовым?
– Не приходило, – ответил я. – У них разные судьбы. Курбский бежал от тирана, а не попадал в плен. Он действовал осознанно. Не попади Власов в плен, ещё не известно, как сложилась бы его судьба.
– Но он попал в плен, – уточнил Чаковский. – И судьба его известна. А насчёт того, чем он отличается от Курбского… Знаете такой анекдот. Стоит еврей, смотрит на Кремль и громко говорит: «Чтоб они сдохли, мерзавцы!» «Кого вы имеете в виду, гражданин?» – вежливо интересуются у него двое в штатском. «Империалистов, поджигателей войны! – отвечает еврей. – А вы кого имели в виду?» Курбский не просто бежал от Грозного, – сменил тон Чаковский. – Курбский повернул оружие против русского войска, он воевал на стороне поляков.
– Но история этого ему в вину не ставит, – сказал я. – Потому что не было тогда такого патриотического понятия, как русское войско. А было войско Ивана IV, состоявшего, кстати, из множества наёмников.
– История – это историки, – ответил Чаковский. – Одни не видят вины Курбского в его походе с поляками на Русь, а другие видят.
– Другие, – сказал я, – это вроде того историка, которого мы напечатали. Но вы-то говорите о том, что поэт под видом Курбского вывел Власова. А ведь ещё Пушкин выступал против подобной подозрительности, когда просил Николая разрешить ему публикацию «Бориса Годунова». «Все русские бунты похожи друг на друга», – писал он. И царь согласился с этим.
– Не первый раз, – подвёл итоги нашей дискуссии Сырокомский, – вы, Геннадий, выступаете против политики газеты. Так, может быть, вам лучше было бы из неё уйти?
Всё! Терпение моё кончилось. И надо же! В тот момент, когда сел писать заявление об уходе на имя Сырокомского, он меня к себе вызвал.
– Пойдёмте прогуляемся, – предложил он. И когда мы вышли из здания, остановился во дворе и сказал. – Эта скотина, Синельников, пришёл ко мне с якобы согласованным в отделе предложением о вашем увольнении. Я ему сказал: «Сначала пусть ваши сотрудники научатся работать, как Красухин, а потом мы будем рассматривать их предложения». Но, Гена, зачем вы всё время лезете на рожон? Ну, для чего вы сегодня полезли. Вы знаете, кто этот историк?
– Синельников? – спросил я.
– Мелентьев, – ответил Сырокомский. – И будьте уверены, что стенограмму летучки он прочитает.
– Ну и пусть!
– Вам – пусть, а отдуваться нам с Чаковским! По этому стихотворению было закрытое решение ЦК. Давайте впредь поступать так: если вам что-то не нравится, вы ко мне приходите, а не летучке рассказывайте. Ведь вы же не мальчик. Знаете, сколько там очень внимательных ушей!
Мелентьев в ту пору был заведующим сектором отдела культуры ЦК, а уже через год стал заместителем заведующего этого отдела. А еще через несколько лет пал жертвой скандала, который сам и затеял. Зоологический антисемит, он написал Брежневу пространную записку о проникновении сионистов во все сферы идеологической жизни страны. Читал ли её Брежнев или сразу переправил Суслову, поставив на ней знак вопроса, – точно неизвестно. Известно только, что идеолог партии Суслов усмотрел в мелентьевской записке грубое попрание принципов социалистического интернационализма и приказал гнать её автора из аппарата. После короткой борьбы в Политбюро Мелентьев был назначен министром культуры РСФСР.
Он попробует отыграться, когда ставший вторым секретарём ЦК Кириленко переведёт в Москву с Урала секретаря обкома партии Тяжельникова, которого изберут первым секретарём ЦК комсомола и который окажется чуть ли не духовным близнецом Мелентьева. Главным редактором «Комсомолки» Тяжельников поставит Ганичева, нынешнего председателя Союза писателей России, а тогда бывшего руководящего работника комсомольского аппарата, возглавившего издательство «Молодая гвардия» и не помышлявшего поначалу ни о каком писательстве. Ганичев укрепит «Комсомольскую правду» своими кадрами, Тяжельников подберёт подходящих людей для укрепления комсомольского аппарата, Мелентьев будет помогать в этом тому и другому. И вот уже в Москве в среде так называемой творческой интеллигенции зародится кружок, очень похожий по своей направленности на общество «Память» или на фашиствующее баркашовское «Русское единство».
Кружок, разумеется, возникнет не без ведома КГБ и не обойдётся без внедрённых в него агентов, которые станут оповещать партийное и чекистское руководство обо всём, что там происходит.
С подачи КГБ появится ещё и откровенно профашистский кружок Скурлатова, идеалом для которого станет гитлеровский режим с его окончательным решением еврейского вопроса.
Позже Тяжельников оставит пост первого секретаря ЦК комсомола и будет назначен заведующим отделом пропаганды ЦК партии, где начнёт работу по сближению обоих кружков. Тем более, что принципиальных разногласий между скурлатовцами и такими, скажем людьми, как заведующий редакцией «Жизни замечательных людей» издательства «Молодая гвардия» Сергей Семанов, не было.
Но тут случится осечка. То ли в верхах не договорятся между собой, то ли там почувствуют для себя какую-то нешуточную опасность, но Тяжельникова выкинут из ЦК послом в Румынию, Ганичева из «Комсомолки» в не слишком престижное издание – «Роман-газету», а Мелентьева спустя некоторое время отправят на пенсию.
Я увижу его незадолго до его смерти – несколько лет назад в доме книги на Новом Арбате. «И сколько рублей всё это потянет?» – деловито спросит он у кассира, посматривая на него поверх золотой оправы очков. А я еще раз вздохну о том, какие всё-таки неграмотные ничтожества руководили идеологией при коммунистах!