Стежки-дорожки. Литературные нравы недалекого прошлого
Шрифт:
Закрытое решение ЦК по стихотворению Чухонцева о Курбском стоило места заместителя главного редактора «Юности» Владимиру Воронову, который только что пришёл в журнал по распределению из Академии общественных наук. Кажется, это был первый номер, где он выступил как ведущий редактор и никакой крамолы не почуял. Не удивительно. Он был вполне нормальным человеком и, значит, не умел вынюхивать в тексте то, что цензура назвала «неуправляемыми аллюзиями».
А секретариат Союза писателей, откликаясь на закрытое решение ЦК, поручил поговорить с Чухонцевым не самому свирепому из своих секретарей – Виталию Михайловичу
Видимо, разговор с Сырокомским подействовал на Синельникова. Наверняка он сделал вывод, что есть у меня в газете мощный покровитель. Но работать мне с ним было всё равно тяжело.
Эта тяжесть усугублялась ещё и быстрым привыканием к людям нашего куратора Евгения Алексеевича Кривицкого, который спустя недолгое время после назначения Синельникова редактором отдела уже, казалось, жить без него не мог. Вызывал по многу раз в день, советовался по каждому пустяку, прислушивался к его советам. Понятно, что ничего хорошего о тех материалах, которые я хотел протолкнуть через начальство, Синельников Кривицкому не говорил.
Выручила жена Синельникова, очень красивая и странная женщина с безразличным взглядом, смотрящим не на тебя, а сквозь тебя.
У Синельникова было два любимых существа: жена и кошка. Кошку, гладкую, серебристую с большим пушистым хвостом он нередко приносил с собой в корзине. Она носилась по кабинету, забиралась на диван, на стол, прыгала к нему на колени, тёрлась об него и быстро-быстро розовым язычком лакала молоко из мисочки, которую ставила перед ней Лидия Георгиевна Катунина.
С женой Синельников мурлыкал, как кошечка с ним: «Ну как, Леночка? Что ты сейчас делала? Спала? Сладко?
Может, выпьешь крепкого чайку для бодрости? Конечно, родная! Поступай, как тебе хочется!»
Изредка жена Синельникова появлялась в газете. Она почти ни с кем не разговаривала. Она обводила всех глазами, в которых не зажигалось никакого интереса к кому-либо.
Потом, когда несколько лет спустя она покончила с собой, открылось, что она была не совсем психически здоровым человеком.
Ей мы и обязаны тем, что Синельникова перестала удовлетворять приставка «и. о.».
Дело в том, что Ахияр Хасанович Хакимов, возглавлявший отдел литературы народов СССР, тоже был исполняющим обязанности редактора. И вот его назначили полноправным редактором, ввели в редколлегию. Жена заставила Синельникова идти выяснять отношения с Чаковским.
Не думаю, чтобы Синельников на самом деле не понимал, что происходит. Еврей-главный редактор вряд ли согласился бы ввести в редколлегию еврея-редактора всей русской литературы. Не такое тогда было время! «Он должен был войти в положение Александра Борисовича!» – сокрушался Кривицкий на следующий день после ухода Синельникова из редакции. Но Синельников не стал входить ни в чьё положение. Он предъявил Чаковскому ультиматум: или меня вводят в редколлегию, или я ухожу? И Чаковский подписал его заявление об уходе.
На Кривицкого было больно смотреть. Он собрал нас, объявил, что отдел снова распадается на два и что он хотел бы, чтобы оба отдела – Смоляницкого и Чапчахова работали так, как если бы Михаил Ханаанович был с нами.
Не знаю, что произошло в доме Синельникова, но через полгода он пришёл к Чаковскому проситься обратно. Он обещал не ставить больше вопроса о членстве в редколлегии. «Я ведь не занимаюсь кадровыми вопросами, – ответил Чаковский. – Идите к Виталию Александровичу». А Сырокомский переправил Синельникова к Кривицкому: «Вам работать с ним, а не со мной». Окрылённый Синельников появился у Кривицкого, чтобы услышать:
– Да, Михаил Ханаанович, вы должны были бы работать со мной. Но я опросил отделы. Никто с вами работать не хочет. И я не хочу.
Отвыкал от людей Евгений Алексеевич так же быстро, как и привыкал к ним.
А Синельников напомнил о себе ещё через несколько лет. Он работал тогда у Леонарда Лавлинского в журнале «Литературное обозрение» и ввязался в свару, которую сам и затеял. Его однофамилец и тёзка, поэт Михаил Синельников, был намного младше критика. И Михаил Синельников-старший требовал, чтобы Михаил Синельников-младший взял себе псевдоним. «Я уже вошёл в литературу, – надменно говорил он поэту. – Я известный литератор, а вам только предстоит им стать». Но поэт не соглашался. Больше того, имел, по мнению критика, наглость огрызаться, заявляя, что, если ему, поэту, и предстоит ещё завоевать себе литературное имя, то критик напрасно тешит себя надеждой: такого литератора нет.
Подбили Чапчахов с Кривицким Михаила Ханаановича выступить в газете с обзором книг каких-то руководящих, но уж очень плохих поэтов. После того, как обзор был напечатан, Синельников появился в редакции с перекошенным от злобы лицом.
– Нет, вы только посмотрите, что пишет этот мерзавец!
Суть письма младшего Синельникова старшему сводилась к тому, что, пока Михаил Ханаанович писал о прозе, поэт скрипел зубами, но терпел. Теперь же терпеть не станет, раз тот полез в поэзию. «Отойдите от поэзии, в которой вы ничего не смыслите! – гневался адресат критика. – Не хватайте её своими грязными руками!»
– Нет! – злобно говорил всем Синельников-старший. – Он у меня ещё попляшет!
И переправил письмо поэта в секретариат Союза писателей, требуя оградить его, известного литератора, от оскорблений и принять самые строгие меры к вступившему недавно в Союз своему однофамильцу.
В секретариате посочувствовали, но развели руками: дескать, что же мы-то можем сделать? Ведь ничего крамольного поэт критику не написал. Ну, не нравятся поэту статьи критика, что против этого можно предпринять!
Долго ещё скрипел зубами старший Синельников, долго не мог успокоиться. Со многими поделился своим негодованием: это у него-то грязные руки? Это он-то ничего не смыслит в поэзии?
Словом, если и пришлось здесь кому-то плясать, то, скорее, критику. Возникла ситуация, напоминающая ту, что описана в «Евгении Онегине»:
Приятно дерзкой эпиграммойВзбесить оплошного врага……………………………………………….Приятней, если он, друзья,Завоет сдуру: это я!