Стихи и переводы разных лет

I. (Леша Зак)

Давай,

как прежде - к саду, по Тверской -

туда, где на углу чернеет башня,

как бастион эпохи фатовской

на грани лет губительных и страшных.

Давай, как прежде - в вату, в боль, в излом,

в молочный сумрак петербургской ночи -

туда, где мы склонились над столом,

рабы свободных торопливых строчек,

и дальше - в мах безудержной строфы -

к аэропортам, пристаням, перронам -

по венам Вены, Рима и Хайфы -

к другим садам, перунам и перонам,

к другим стихам совсем другой земли,

чьи ангелы по-своему крылаты,

чьи кареглазо странны короли,

которых мы оплакали когда-то,

где ночь нежна совсем иной тоской,

другие штормы и другие штили...

Давай, как прежде - к саду, по Тверской,

откуда мы с тобой не уходили.

II. (Боря Квасневич)

Горит, горит на рейде "Альталена" -

Идут года, а пламя всё растёт...

Забудутся и доблесть, и почёт -

Но лишь братоубийство незабвенно.

Снесут святые мощи в пантеон,

Присвоят имя площадям и скверам,

Но лишь братоубийца - только он

Запомнится уроком и примером.

Исчезнет всё в забвения гробу -

И только он один избегнет тлена.

Горит, горит на рейде "Альталена",

Горит клеймо на каиновом лбу.

III. (Илья Доронин)

эта земля давно не принимает шуток

хватит слыхала все каждую и не раз

взгляд её равнодушен тяжек спокоен жуток

много здесь было всяких яких и их и нас

но не спеши ловец пусть отвернувшись глянет

в жёлтую высь и синь равную ей в верхах

и ты увидишь как в небо дорогу тянет

как осязаем луч как беспредметен страх

как соразмерна жизнь на переходе поля

как энергичен ток мира в твоей крови

вот же кратчайший путь вот же покой и воля

вот же иди вперёд вот же живи живи

По вечерам взъерошенная птица

колотится в восточное окно.

"Чего ей надо, дуре? Что стучится?" -

Брось, Эрез, не узнаешь всё равно.

"Да больно уж поганая примета -

по чью-то душу стук, по чью-то плешь..." -

Послушай, Эрез, перестань про это;

давай-ка лучше партию в шеш-беш.

"А может, это парень из Тальмона,

застреленный во вторник на Парсе?" -

Уж лучше б ты заткнулся, слышь, ворона?!

Не каркай и помалкивай, как все...

И Граф встаёт, ладонью бьёт будильник, -

Вставайте, братцы, время, нам пора...

И лезет в джип, как прежде - в холодильник,

а там жара, пустынная жара.

И мы встаём за Графом - я и Сами,

влезаем в джип и двигаем вперёд...

А Эрез... Он выходит вместе с нами.

Не надо бы ему, но он идёт.

Западный ветер - питерский старый знакомый

таскает с моря соленые глыбы тумана,

и тот садится белым мучнистым комом

на гору, проклятую, как ТАНАХом, так и Кораном.

Мой ветхий джип, переваливаясь с кочки на кочку,

натужно ревет, как сухогруз хрипатый.

Внизу постреливают. Шхем. Арафат и прочие

празднуют автономию, милые пострелята.

Еще десяток таких же вот странных дней

среди острых ящериц и дикого винограда

и вниз - в стойло, запрягать коней -

не потому, что хочется, а потому, что зачем-то надо.

Так неохотно, медленно всплываешь

в какой-то скучный, сизый полумрак,

знакомый шкаф таращится, как враг,

а за окошком топчется, зевая,

унылый утренник в похмельной колотьбе,

и все плывет, плывет, плывет куда-то,

и новый день без срока и без даты

небритой харей тянется к тебе...

Довольно, прочь, изыди, сатана!

Гремит посудой в кухне Беатриче,

мурлычет кран и радио талдычит,

и сладко жить в подушке полусна.

Совсем иной расклад в Стране Отцов:

здесь каждый день, как рыночный мухаммед

спешит навстречу, лыбится и манит,

и тычет свой лоток тебе в лицо.

Он хвалится, хитрит, наивно врет,

бежит вдогонку, жалуясь и ноя,

и что-то прячет, прячет за спиною...

а что - того и черт не разберет.

Я просто сунут в это время,

как гриб в лукошко,

и вот несут меня со всеми,

и крошат ножку.

И вот меня перчат и солят,

жуют и давят,

а я хриплю о личной боли,

о личном праве.

О том, что я, де, обворован,

обманут в спешке...

Да брось, какой ты, братец, Ворон?

Ты - сыроежка.