Стихи и песни

Поженян Григорий Михайлович

"Лёд взломавшая вода…"

М. Рощину

Лёд взломавшая вода тяжко рухнула на молы. Ночь всю ночь варила смолы, с днём покончив навсегда. Сосны гнула, в окна дула, сотрясая валуны, ошалело била в дюнах чугунами в чугуны. А в нетопленном дому, проникая с крыши в печи, чей-то голос человечий, завывая, славил тьму. …Печи стынут без огня, церкви старятся без звонниц. Укрываясь от бессонниц, сны покинули меня. Ночь — длиннее. День — короче. Дни состарятся в года. А куда уходят ночи? Не уходят никуда.

"Что поздних радостей печаль…"

И. Юзовскому

Что поздних радостей печаль и с крутизною спуск опасный, когда осенний полдень ясный меня опять уводит вдаль. Что голых сучьев чернота и крик вороньими ночами, когда к утру над кедрачами опять взметнётся высота. Опять

заря зажжёт кору, и, неподвластна укрощенью, вперёд, наперекор теченью кета пойдёт метать икру. И как бы ни был он зажат, едва зализывая раны, медведь прорвётся к океану, чтоб окрестить в нём медвежат. …К чему ж спешить на суд людской с нетерпеливыми руками, с неопалёнными висками, с непросветлённою тоской.

В ночь на семьдесят четвёртый

1

Хорошо быть одному, если переходишь поле. Пой себе на вольной воле, постигая свет и тьму. Хорошо быть одному на коне или пароме. Даже в многолюдном доме хорошо быть одному. Пей вино или кури, говори по телефону. Чтобы было меньше звону, дверь плотнее притвори. Ни хулы, ни маеты. Сам — и пресный и крылатый. Хорошо б ещё зарплату сам себе платил бы ты. И не будет ни разлук, ни потерь, ни огорчений. Сам себе дурак и гений. Сам себе и враг и друг… И не буйствует запрет: Всё с собою. Под рукою. Боже, что ж это такое! Распоясался поэт. Лоб горит, неровно дышит, на висках холодный пот. В двери рвётся Новый год, за столами — весь народ. Время пить, а он всё пишет. Кот кровать его колышет и дудит в его фагот.

2

Как хорошо, рассвет не скоро! А рядом Толя, ты, Леон. За рамой — снег ли или лён. И я, как вами, окружён непроницаемостью бора. Как хорошо, что мы молчим. Что в этой мгле скрестили руки, как будто таинством мужчин под Новый год, не без причин, мы взяты на ночь на поруки. И нет ни женщин и ни жён. Мёд снова должен стать пчелою, янтарь — затёкшею смолою. Декабрь январём сожжён. Как хорошо, что мы не пьём! Что не от хворости всё это. Воображением поэта я всех вас вызвал для совета, чтоб с вами взять себя живьём. За рамой — снег ли или лён на сонный бор роняет перья. Снег веры или недоверья. Что ж вы молчите, как деревья, и ты, и Толя, и Леон?

"Мой холодильник опустел, как дом…"

Мой холодильник опустел, как дом, в нём ни колбас, ни сыра и ни пива. Боюсь, что даже холоду тоскливо и даже темноте пустынно в нём. А было время: меж хвостов угрей в капусте красной чесноки дремали. В нём, как народы, сосуществовали плоды земли и лакомства людей. Презрев сословность, кастовость и род, не этажу, а передышке рады, к ветчинам плотно жались карбонады, царил внизу рыбец — их антипод. И, не соединённые пока, с жирами не ведя переговоры, сушили миротворческие поры посланцы углевода и белка. А я — владыка их и господин, ещё не торопился хлопать дверцей. Я терпеливо ждал единоверцев, чтоб насладиться жизнью не один. И отстучали женщин каблучки, и голоса друзей угомонились, и те, кто виноваты — повинились. И вновь пусты и сети и сачки. Но в складках остывающей души над магмой несмирившегося плена горчит полынью страсти тень Гогена. И мы, глядишь, ещё пошебаршим.

Поэты

Однажды сказал мне норвежский пастух: — Поэты, как сосны, на скалах растут. Поэты, как сосны, на скалах растут. И всё по-иному им видится тут. И гром, что гнездо в поднебесье обрёл. И в рокоте грома взлетевший орёл. Под ними века, и над ними века. И пропасть у ног, и в бровях облака. Их смолы, как слёзы, светлы и чисты. Их слёзы, как смолы, темны и густы. А корни, нашедшие в камне приют, лишь каменный сок из расщелины пьют. Но им одиноко и холодно им. Отвесно и круто. Нет места двоим. И даже вдвоём с кем-то рядом, они и вроде бы вместе, а всё же одни. Чем круче поэтам, тем лучше стихам. Я в детстве об этом в горах услыхал. И годы спустя на суровой войне слова, как осколки, заныли во мне. Слова, как осколки, заныли: скажи, за что тебя немцы убили во ржи? Зачем над весёлой землёю холмы?! А в этих холмах только мы, только мы?! Зачем по полям — лебеда, лебеда? И есть ли у боли чужая беда? Кто думал об этом, — себя постигал. Чем круче поэтам, тем лучше стихам. Был мудрым лукавый норвежский пастух. Поэты, как сосны, на скалах растут.

Медведь

Всё равно, мне неведом путь в обличье чужом. Лучше гибнуть медведем, чем чирикать чижом. Красоваться мехами, рваным шрамом на лбу. На святого Михайла разморозить гульбу с мёдом и с мордобоем, чтобы шерсть на кустах. Чтоб от леса до моря шла молва неспроста. А на сватанье, тихим (с ней душой не криви), предложить медвежихе сердце с лапой в крови. Задирал, осмелев, забавлялся, смешон… Он на юге был лев, а на севере — слон. Не могли лопари ни прощать, ни говеть. И не зря был в цари ими избран медведь. И не зря в Олонце на заре естества стыл в медвежьем венце их предел божества. Остяки — Извини! — бормотали во тьму, перед тем как они в грудь стреляли ему. Он от боли на задние лапы вставал. И тогда они бойко — наповал, наповал. Ах, медведь мой, за что ж, так безмерно любя, на полати — под нож, у берлоги — тебя? То в овсах, то в хлебах, то, чтоб было видней, на «колёса» — в «грибах», на капкан — у корней. И, чтоб хруст под костями, чтоб недолго от ран: вершковыми гвоздями, под заточкой — чурбан. Петли смётаны ловко, яма в рост — глубока. В рукавице рука — вековая сноровка. И со шкурой — домой. А к обеду — ступни. Летом или зимой ждут медведя они. …Мне страшна и люба, мне горька и близка и медвежья гульба, и медвежья тоска. Всё медведю в зачёт. Не глядели б глаза, как по морде течёт человечья слеза.

Подводя итоги

Что было, что не было — по уши сыт. Помельче просеял бы, — нет таких сит. Осколков своих подпилил бы углы. Да нет такой сикамбриозной пилы. Все ночи в чаду, все похмельные дни размыл бы, вернул, да к чему мне они. Друзей, что обидел я, вот он — мой нож… Да что уповать, тех обид не вернёшь. И всё же, хоть сам я себе не судья: не лгал, не шустрил, не прислуживал я. А дни, что остались (не глянешь на дно), хотел бы дожить, если мне суждено: подальше от клейстера и сургуча, подальше от евнуха и стукача, от бальных снегов и от свальных грехов, от выгоды ложно-опальных стихов. Подальше от лёгких шарнирных дверей, от свах, повитух и от поводырей, от сводных оркестров заблудших отцов, пророков, оракулов и мудрецов, оков золочёных в синильном раю, жуков, стерегущих добычу свою. Пристёгнутых беркутов, пленных орлов, от птиц подсадных и продажных голов. Подальше, подальше от скупочных цен, от ловко придуманных мизансцен. От скромных даров на чужом облучке и от указательных пальцев в зрачке. От добрых ломбардов, от мутной хвалы, от сточных канав голубой похвалы. От каннов немых в ледяном хрустале. Поближе, поближе, поближе к земле.

"Так недолго гостим мы…"

Так недолго гостим мы на зелёной земле. А они — по гостиным при вельможном столе. Ни молитвенной сути, ни открытых рубах. Все при чьём-нибудь супе, с «барским» шлейфом в зубах. Соловьиной тирадой распакованы сны. А они за наградой прохудили штаны. Не как те, что на БАМе в шурфе, с серым лицом. А с мозольными лбами, да с округлым словцом, да с наживкою лживой без любви, без вины. Но не ими мы живы. Ими только черны. Сколько ж их, в полушалках, не гулявших в лугах. Сколько в шапках-ушанках належалось в снегах. Сколько войн отстрадали, сколько сделали дел. А ведь нам недодали на родной трудодень. Но в страданьях рождённых (даль всегда далека), хоть победа горька — нет средь нас побеждённых.

Короли

Сами мы короли — не в ночи, а с утра… Не сжигать корабли. Строить их в ордера. Ни сейчас, ни потом не жалейте кили. После нас — не потоп, если мы — короли. Надоело брюзжать: не чума, не война… Если губы разжать — речь далёко слышна. Время, вскинув свечу, не приходит само… Всё нам, брат, по плечу, если мы не дерьмо.

Поэты

Оттого и поэтому веки были красны… Становились поэтами, возвратившись с войны. Чтоб словами нелживыми день держать в чистоте. Чтоб, пока ещё живы мы, живы были и те. Чтобы не с оговорками, а, черна добела, та война была горькою, раз уж горькой была. И чужой от отчаяния, и своей до конца. Чтоб роднили случайные девять граммов свинца. Чтоб последней разлукою, для тебя, для меня был последнею мукою свет победного дня. Оттого и поэтому были веки красны… Становились поэтами, возвратившись с войны. В орденах, без копеечки, начиная с нуля, шли мы в скошенной кепочке, по Тверскому пыля. И не ждали признания, посыпая, как соль, на горбушку призвания неостывшую боль.