Стихи и песни

Поженян Григорий Михайлович

Маки

На Федюнинских холмах — тишина. Над Малаховым курганом — сны. Будто не было войны, но война похоронена на дне тишины. И казалось бы, всему вышел срок, столько лет менялась в море вода. А как выйдешь, как шагнешь за порог — и от маков не уйти никуда. Маки, маки, красные маки — горькая память земли. Неужели вам снятся атаки, неужели вам снятся атаки тех, кто с этих холмов не пришли? Над Сапун-горой цветут тополя. Над Сапун-горой летят журавли. Но плывут из края в край по полям маки, маки — совесть земли. И казалось бы, ну что в том за страсть — столько лет они пылают в траве. Ах, как хочется в те травы упасть, в красных маках полежать на земле!

Маки, маки, алые маки — горькая память земли. Неужели вам снятся атаки, неужели вам снятся атаки тех, кто с этих холмов не пришли! На Федюнинских холмах — тишина. Над Малаховым курганом — сны. Будто не было войны, но война похоронена на дне тишины. Всё мне чудится порою: «Ура»! Всё мне слышится команда: «Пли»! И зажмуришься, а видишь: с утра маки, маки по холмам поплыли. Маки, маки, красные маки — горькая память земли. Неужели вам снятся атаки, неужели вам снятся атаки тех, кто с этих холмов не пришли!.. Маки, маки — алые маки…

1974

"Самолёты прежних лет…"

Самолёты прежних лет надо мной опять летают. Стынут ноги, снег не тает, заметает лыжный след. В снежном сумраке ни зги. Кто-то стонет: — Помогите! — И нечетко: — Не бегите! — А в мозгу: «Беги. Беги…» И опять всё тот же стон, он то жалобней, то глуше. Так закладывает уши, будто воздух разряжён. Вдруг набух и лопнул шар. Словно капли через марлю, просочилось: — Жалко парня. Ну, конечно, парня жаль. — Не от страха, не спьяна без сапог лежу я в поле… — Лёд! Ещё!.. — Остатком воли разрываю веки сна… …Неужели ж не вольны белки лёгких снов из детства? О, свинцовое наследство неоттаявшей войны!

"И те, кто в болотах, и те, кто во ржи…"

И те, кто в болотах, и те, кто во ржи, за то, что я выжил, велели: скажи! Велели: скажи, назови, нареки во имя, во славу и вопреки. …Я сам у себя оказался в плену, как будто вернулся с войны на войну, пытаясь на скошенном поле косить, чтоб словом и делом друзей воскресить. И я говорил тем, кто тише воды: зачем вы не слышите голос беды? И я говорил тем, кто ниже травы: как знать вам цвет глаз, не подняв головы? И я говорил в рот набравшим камней: сказавший — не страшен, молчащий страшней. У мирного времени свой обмолот. Но годы войны, словно паковый лёд, сдвигая границы, держали меня. И слёзы катились по морде коня. И чайки клевали глаза мертвецов. А голубь порвался с почтовым кольцом. А я всё сдавал и сдавал города, и в них оставалась душа навсегда. И не хоронил — зарывал, зарывал… Как будто за всех уже отгоревал. И чем, уходящим, нам было тесней, тем красные маки красней и красней. Но выцвела соль у солдатских рубах. Та соль возвращенья как мёд на губах. Возмездья озноб у победной черты, не полдень реванша, а день правоты. И песня, что я ли, не я ль допою, — то песня солдат, уцелевших в бою. От имени тех, кто в болотах, во ржи остались. А нам повелели: скажи!

"Чтоб себя превозмочь…"

Чтоб себя превозмочь, нужно кепочку сбить набекрень. Удлиняется ночь, убывает беспечности день. Но не стоит дрожать, и над пеной любых передряг нужно стойко держать свой потрёпанный временем флаг. Я, как старый боец, дверь ногою в кабак отворю. Опрокину стопец и под пиво его повторю. Навалюсь на метель, обниму на рассвете жену. И, как двери с петель, прямо к зимнему морю шагну. В храме мер и весов не учесть предпоследнюю ночь. Нужно все — на засов, чтоб однажды себя превозмочь.

"Не огорчайся, всё пройдёт…"

Г. К.

Не огорчайся, всё пройдёт. Прошла зима. Пройдёт и это. И будет так, как будет летом. На землю яблоко падёт. Не как цыган из-под полы, к нам август выкатит арбузы, початки рыжей кукурузы утяжелят собой столы. Раскрасит крылья стрекоза, лес отомкнёт свои засовы. И любознательные совы в жару уснут, открыв глаза. А лисы, усмиряя дрожь, откроют заячьи секреты. Когда ты долго лета ждёшь, всё будет так, как будет летом. А если вопреки приметам до срока кончится сезон, природа сохранит

закон: хлебам — тока, оленям — гон. И будет всё, как будет летом.

Жёны

Не паситесь в офсайте, в тени у чужого крыльца. Старых жён не бросайте, несите свой крест до конца. Их негладкие руки, их горькие стрелки морщин — наши с ними разлуки, угрюмство домов без мужчин. От себя не бегите, есть сроки у каждой зимы. Старых жён берегите, — с годами они — это мы. Что у нас под глазами кладёт огорченья мешки, и у них со слезами не уходит, упав со щеки. А что было, то будет: и травы по грудь, — и снега. От морей не убудет, пока у морей — берега.

Роман

— Что вы сказали? — У меня роман… — Роман?! — А что ж… — Роман, подобный грому?! — А может, он сродни аэродрому, с которого уходят на таран. А может, в полдень вспыхнувший пожар в бору, звенящем от сухого зноя? Никто не знает, что это такое. Но неземной плывёт воздушный шар, плывёт легко и плавно над паромом, над колокольней, облаком и громом, над завистью, неверием, тщетой, пронизанный щемящей высотой… Да, у меня роман с моей женой. И кажутся таинственнее двери, смешнее и нелепее потери, когда её дыханье за спиной.

У барьера

Мы ещё не в отставке, просыпайся смелей. Время вносит поправки даже в путь кораблей. Были пряности, были и пребудут, поверь. Ох, как раньше любили! Так не любят теперь. Так теперь не умеют, чтоб в снега — навсегда. Разве пальцы немеют, как немели тогда! За касанье не в меру и за ревностный нрав раньше — сразу к барьеру, прав ты или не прав. Как же мы потеряли тот сиреневый шар? Если мир матерьялен, из чего был тот шарф? Тот особый, воздушный, из весенних небес. …Но опять стало душно, не попутал ли бес? И опять от наката ходуном голова. Я не прав, как когда-то, и опять ты права. Но, срывая премьеру, гордый дух погребя, к сожаленью, к барьеру я веду сам себя.

"Земной не знает, что пребудет там…"

Земной не знает, что пребудет там, за тем холмом, уже иного знанья. Но нет неотомщённым оправданья, пока они не платят по счетам. …Ставраки на допросе хлеб жевал и сам был сер, и мят, и жёлт, и жёван. Но без отцов детей растили жёны, пока он век злодейский доживал. Не высветлило крохотное: «Пли!» — тень вечной вдовьей скорби под глазами. И всё же отомщённость Березани траву надежды сеяла в пыли. …Не обошла судьба и Чухнина. От обшлагов до шеи замарал он матросской кровью китель адмирала. И ненависть была расчехлена. Под окнами, у стражи на виду, тень, удлинившись, сделалась крылатой. Он рухнул под садовничьей лопатой в кустах сирени, в собственном саду. …В заблудшей рясе не ушёл и он — в обманной красной шапочке-поганке, не выпроставший ноги из охранки, продавший душу дьяволу, Гапон. Его в прихожей вздёрнула рука, вдали от причитания и шума. И он повис в своей гапоньей шубе с трагическим лицом еретика. Случалось, грешник дважды был казним. Его из свята камня выносили. И голоса уже не голосили. Но смертный спор ещё не кончен с ним. Так Суллы тень являлась вдруг из мглы. На плитах воскресала тень Нерона. Но сколько б жизней ни жила ворона — она — черна. Снега под ней — белы.

"Скот смело смотрит под ноги…"

Скот смело смотрит под ноги. За право быть скотом он платит высшим подвигом — остывшим животом. Лениво и без гонора он движется легко и опускает голову, чтоб видеть далеко. Его приволье бойкости пасёт в лугах трава. Весомость — вес убойности, а суть его — жратва. Жратва под звёздным пологом, корма да силоса. Скот смело смотрит под ноги, я — робко в небеса. С тревогою и робостью гляжу в ночную тьму и думаю над пропастью над всеми «почему». Опутанный вопросами, в преддверии конца, во власти поздней осени, хочу спросить творца: зачем под жизни вязами, чтоб подчеркнуть родство, одним исходом связаны и тварь и божество?