Какая темная пора — ночь нарождения на свет.Еще далеко до утра, и мгла весома и зерниста,Еще бледнеет силуэт и скорбный профиль органиста,Еще в ушах стоит трезвон и рокот погребальной стали,И комья не отгрохотали, а я опять на свет рожден…Так, значит, снова все сначала: галдеть, талдычить, толковать.За много лет душа устала одно и тоже повторять.Так, значит, снова я рождаюсь, тысячелетнее дитя,И повторяю — повторяясь. И прихожу — не преходя.Еще мгновение вглядеться в лицо уставшему врачу,Еще услышать: сердце… сердце…Вдохнуть и крикнуть. И кричу:
Письма из города. Дворик
… ты качала,Ты лелеяла, нянькала глупую душу мою,Дворовая родня — обиталище тасок и сплетен.Гей! Урла дорогая! Мне страшно, но я вас люблю.Мне уже не отречься, я ваш, я клеймен, я приметенПо тяжелому взгляду, железному скрипу строки —Как ножом по ножу — и, на оба крыла искалечен,В три стопы — как живу — так пишу, и сжимает вискиЖгут тоски по иному, по детству чужому… Я меченЭтим жестким жгутом, он мне борозды выел на лбуИ поставил навыкат глаза — на прямую наводку,Чтоб глядел я и видел: гляжу я и вижу в гробуЭтот двор, этот ор, этот быт, эту сточную глоткуДворового сортира (в
него выходило окно)Взгляды жадных старух, эту мерзость словесного блуда…Я люблю вас и я ненавижу. Мне право дано —Я из наших, из тутошних, я из своих, я отсюда.Испытателем жизни — вне строп, вне подвесок, вне лонж —Меня бросили жить, и живу я, края озирая,Из какого же края, залетный восторженный «бомж»,Залетел я? И где же — ну где же! — края того края?Камень краеуголен… Но взгляд мой, по шару скользя —Как стекло по стеклу — возвращается к точке начала…Ну, нельзя было в этом дворе появляться, нельзя!Не на свет и на звук, а на зык и на гук ты качала..
Письма из города. О смысле
Зачем, чтоб понюхать цветы — убивают цветы?Зачем драгоценные листья сжигают в кострах?В стандартных квартирах, какие должны быть мечты?А что за любовь обитает в стандартных домах?Зачем виноград, как любовник, ползет на балкон,А женщина окна завесила влажным бельем?Зачем же мы Землю одели в стекло и бетон?А где же нам жить, если мы на Земле не живем?Зачем ты деревья согнал в ботанический садИ толстой чугунной решеткой деревья обнес?Зачем же ты плачешь, когда чей-то брошенный песБежит за тобой и глядит, будто в чем виноват?А кошка зачем? Ну, к чему тебе чванный тотем,Что ходит и спит, и слегка согревает судьбу.Зачем эта кошка? Но ей недоступно — зачем.Но ты-то, зачем из владычицы сделал рабу?А сколько скопить нужно денег, чтоб выстелить гроб?А сколько в бездонную душу копеек войдет?А сколько кормить нужно тело, чтоб выправить лоб,И сделать таким же тугим и большим, как живот?..А впрочем, зачем… И кому мою радость повем,Уж если узнаю, на что же мы обречены?Зачем у меня только дочь — продолженье жены,А сына не будет… Кому ты расскажешь — зачем?Зачем же ты куришь всю ночь — аж в квартире темно —И травишь смущенную душу сырым табаком?А если зажечь черновик — открываешь окно,Ну, что ж ты не дышишь своим вдохновенным стихом?— Зачем — говорю я, а время идет и идет…Окно открываю — восходит туман в синеву…Я знаю куда — ну, конечно же, вверх и вперед.И знаю ответ — почему: потому, что живу.— Зачем — говорю я. Ну, кто же мне смысл одолжит,Единственный смысл этой жизни на множество лет?Уж если не знают судьба и эпоха ответ,Так как же мне цель полагать и направленно жить?Так выберем смысл из бессмыслицы и воспоем,И будем гордиться пред вечностью именно тем,Что выбрали смысл из бессмыслицы… Только зачем?И все-таки жили — не ведая, так ли живем.
Ты ненависть. Тебя я ненавижу
Ты ненависть. Тебя я ненавижу.За то, что ненавидеть ты велишь.Но в зверя ты меня не обратишь,Я смерть твою бездарную предвижу.Я к ненависти ненависть терплю,Но злобою себя я не унижу.Ты ненависть — тебя я ненавижу,А ты любовь, и я тебя люблю.
Ты глядела так…
Я боюсь за тебя. Не тебе — и к чему? —Этот лоб гениальный, оправленный в пепел текучий.Ты глядела так третьего дня — не тебе — и к чему? —Древний взор и в зрачке влажный отблеск потопа. Что случай,Этот прихвостень Бога — удумал, когда обряжалСократический ум в эти плечики, ручки и ножки —Две ладони в мою уместились ладонь,Две ступни поместились в ладошке…Всё, что ци-ви-ли-за-ци-я вы-хри-пе-лаВ драках — муках — мольбах — и тягучей зевоте,Ты взвалила на стол и сидишь у стола,Напряженная, словно дискант на завышенной ноте…Я боюсь за тебя. Не тебе — и к чему? да, к чему! —Непомерная мудрость такого-то года.Там, где видишь ты свет, — я познал только тьму.Я боюсь за тебя. Ты меняешься, точно погода.От поветрий, течений и даже сквозняк от страницШевелит (я боюсь за тебя) твои слабые крылья. Не кури…Ты, как воздух вокруг этих лиц,Принимаешь черты (не кури же!) стального насилья,Добродетели мраморной, бронзовой чести, любви —Страсти книжной, бумажной, чернильной и — Боже, — буквальной.Все, что писано буквами — здесь же — в кровиЗарождает волну мировую… И только случайнойГорсткой слов «я боюсь за тебя» — да и эти — не те —Я сейчас существую. И чтобы мне встретиться взглядом, —Не кури! — говорю. Отвечаешь: …я рядом …я рядом…На! И брошенный взгляд, как монетка, летит в пустоте.
Виктория
И дом мой опустел. И мир обрел чертыВеликосветской тягостной обедни.Я слушаю затасканные бредни,Затейливые речи немоты.И в пустоте — в движенье пустоты —В струящемся и вьющемся потоке,Слова мои — как вьюшка в водостоке —Стекают в горло с небной высоты.И в часовой захватанный стаканДрузья мне льют первач из туберозы.И в горле собирается туман,Восходит вверх. Мне называли: слезы…И что еще? Ах, да, чуть слышный зудВ губах, однажды выстуженных Летой.И что еще? И почему зовутВсе это поражение — победой?Да мне ли — на обугленных костяхТаскающему драповое тело —Возрадоваться вдруг, что потеплело,Оттаяло признанье на устах?И мне ли — полыхавшему в кострахСмут вековых — оплакивать мгновенье.Викторией зовется этот крах.…И вот еще одно стихотворенье.
Письма из города. Часы
1.Как зверь, что ищет соль земли, не ведая, чего же хочет,Мы проходили и прошли, и вот над нами смерть хохочет.Среди потоптанных долин стоим обуты и одетыИ знать хотим — чего хотим, когда уже желаний нету…Мы недра выскребли земли, мы сотворили мир свой вещий,Но вот надкушенные вещи вкруг нас валяются в пыли.2.Я знать хочу — чего хочу,И обнажаю понемногуСвой дом, и волочу к порогуОбноски, что давно влачу.И здесь останутся часы —Свидетель крайнего позора:Я нищ — я нищ — я нищ, и скороОни затеются, как псы,Трястись и взлаивать надрывно,Напоминая в пять утраЧто жизнь уходит непрерывно,И что пора — пора — пора.
Письма из города. Трапеза
Подвалом влажным и тугой табачною золойПодвалом бражным и густой асфальтовой смолой,Опухшим выменем души и головой творца,Промявшей плюшевый диван седалищем лица,Утробным воем парных труб системы паровойКлянусь, что это все — со мной. Да, это все — со мной:Я гость на пиршестве немых, собравшихся галдеть,Они ревели над столом, а мне велели петьИ заглушать вороний ор оголодавших душ.…А лестница вела во двор, и там играли туш!Там пожирали пиджаки карманные часы,Глотали вяленых коров парсеки колбасы,Глодал ступни свои плясун и — под кромешный крик —Оратор — с пеною у рта — заглатывал язык.…А дверь в огромный мир вела, и там играли марш.И там пила тайгу жрала, разбрызгивая фарш,И там впивался в недра бур коронкою вставной,И присосавшийся насос пил земляной настой.Я гость за трапезным столом, Где рвут мой теплый труп.Я озираю этот дом, где я стекаю с губ,Сочусь по выям, по локтям и по горжеткам дамКровавым соком. Я стократ разорван пополам,И пополам еще сто раз. Я в дом зашел на часИ непрожеванным куском в зубах его увяз.Клянусь, что это все со мной, Все наяву, все здесь.Клянусь, что правду говорю, и буду землю есть.И род людской, что Землю ест, не умеряя прыть,Обязан — пусть с набитым ртом — но правду говорить.А правда жестче горных руд и горестней песка,А правда соли солоней трясин солончака:Здесь некто мыслил о птенце, а сотворил толпу.И мы беснуемся в яйце и гадим в скорлупу.
Письма из города. Горацию
Они убивают цветы и приносят любимым.И пьют, чтобы плакать, а чтоб веселиться — едят.И вдох наполняют синильным сиреневым дымомОни позабыли: есть мера — все мед и все яд.Они правят пир. Это траурный пир. После пираОни будут жрать своих жирных раскормленных псов.Они позабыли: вот образ гармонии мира —Великий покой напряженных до звона весов.Они говорят: это смерть. Мол, такой и такой я…Они и не знали — наполнив всю жизнь суетой,Что счастье — гармония жизни — мгновенье покоя.А смерть — это вечность покоя и вечный покой.Они строят скалы и норы в камнях, а из трещинСочится наваристый запах обильных борщей.Но тяжко глядеть мне на этих раскормленных женщин,И больно глядеть мне на этих оплывших детей.О, если бы к детским глазам мне доверили вещийИ старческий ум! Я бы смог примириться и жить,И клеить, и шить, и ковать всевозможные вещи,Чтоб вещи продать и опять эти вещи купить.Такое твоим мудрецам и не снилось, Гораций.Все что-то не эдак и, видимо, что-то не так…Зачем эти люди меняют состав декорацийИ в мебели новой все тот же играют спектакль?Зачем забивают обновками норы — как поры.Здесь есть, где лежать. Но здесь некуда быть. (или стать?).На свалках за Городом дымные смрадные горы —Здесь тлеют обноски обновок. Здесь нечем дышать.И горы обносок превысили горы природы.На вздыбленной чаше пизанской грудою стоитПизанское небо над нами. Пизанские воды.Пизанская жизнь… Утомительный вид…И эти забавы превысили меры и числа,И в эти забавы уходят все соки земли.Они не торопятся строить свои корабли,Поскольку забыли, что смысл в со-искании смысла.Что разум без разума в этой глуши одинок —Как я одинок без тебя, мой любимый Гораций —Что нужно спешить — ах, нет, не спешить, но стараться,Поскольку назначена встреча в назначенный срок.
Дверной проем
«В степи цимбалы кочевали и навевали суховей,Среди сатиновых полей две флейты в бубне ночевали,Светало, и запели спички, и распустили языки,Когда заначка и две нычки сошлись в течении реки…»…Твой мир пьянит, как цинандали,И я гляжу в проем дверей:Что мыслить мне в твоей печали,Что мыслить в радости твоей?Здесь, по ту сторону проема,Мой странный мир, где я живу.Здесь все не так, здесь все знакомо,Все ясно, зримо, наяву.Здесь в джунглях каменных кочуют цветы и навевают сплин.Среди желтеющих маслин птенцы в наушниках ночуют.Светает, запевает ящик и распускает дребедень,И старый пень заначки тащит, и нычки ищет старый пень…Ты подойди, ты сбрось сандалии,Смотри сюда — в проем дверей…Что мыслишь ты в моей печали?Что мыслишь в радости моей?Как мы смешны… Нам нужен третий.Пойдем глядеть в его проем —Что мыслить радостью на свете,Над чем печалиться вдвоем?…Здесь суетятся горожане, ночник желтеет на стене,Спят дети на одном диване и сказки слушают во сне.Светает. Хриплый репродуктор завел чухню свою чуть свет.Портвейн из гниловатых фруктов. И где-то есть пять сигарет.О, как же шаток, ирреаленИ зыбок мир в его дому…И он отменно не печален,Хоть нету радости ему.
Речитатив для флейты
1.В магазине — где дают брюки в полосочку поперек — я купил продольную флейту. Брюки стоят столько же, но они не такие теплые, как флейта. И я учусь играть на флейте. Поверьте, это только так говорят: семь нот. Это семь чувств… Поверьте, первая «до» была еще до слуха, и у кого нет слуха, а есть только слухи, нередко путают ее с нотой «ми», милой нотой осязания мира. Меж осязаньем и слухом — нота «ре», как ревнивое око в ресницах. Здесь вечная нота «фа», как выдох носом: «фа», как фамильярный философ, фарцующий коттоном и Эллингтоном, как выдох носом: фа! — когда чуешь всякое фуфло… Здесь странная нота «соль», чтобы жизнь не казалась сахаром всякому, играющему на флейте. Я трогаю ее языком. Здесь вечная нота «ля», как ля в зале, и ля-ля в кулуарах. Как ля с трибуны, но ля-ля в очереди… Спросите лабуха: где играть шлягер? В ля-ля миноре… Это страшное чувство ля-ля! Оно обжигает мне лицо в кровь, когда я выдыхаю его из отверстой флейты. О, высокая нота «си», чистая нота «си!» Кто способен на чистое «си» — способен на многое.2.…Холодно, а кровьУже не греет, лишь в печаль,Лишь в крик, лишь в шепот невзначайУходит с выдохом любовь,Пока учусь играть на флейте.…Не моя вина: Еще не выпита до днаСвятая эта флейта, ноУходит с выдохом вино,Пока учусь играть на флейте…Слышишь, как это звучит: па-па-рам, па-рам?Звуки двоятся в ночи по парам, парам…Лишь сквозняк — со мной в одном ключе —В ключ свистит, нахохлясь на плече,Но иссяк мой утомленный ключВ черной флейте.Холодно, любовьУходит — как сквозь пальцы — звук.(Кого же я просил: мой друг,Хоть для страданий, хоть для мукМне флейту полную налейте?)3.Ах, быть поэтом ветрено и мило,Пока еще не кончились чернила,И авторучка ходит на пуантахВслед музыке печали и любви,И образа талантов в аксельбантахПреследуют с осьмнадцати годовВсех девочек… Ты к этому готов,О, мой собрат, ходящий в музыкантах?Ах, быть поэтом ветрено и мило!Но ради всех святых, таи,Что уж давно окончились чернила,Что флейта рот истерла до крови.Что флейта? — флейта — продолженье горла.А в горле — в горле — музыка прогоркла.Там вопль один протяжный. Ну и что же?Держи в руках отверстый вопль — до дрожи,Держи в руках, пока не лопнет кожа —Все быть должно на музыку похоже.И даже смерть. Ее споют потом…А девочкам — в бирюлечках и бантах —Ты накарябай лопнувшим ногтем,Что авторучка ходит на пуантах.И будь поэтом. Ветреным притом.
