Стихи

Жуков Геннадий

Комос. Сатир

И поздно радоваться и, Быть может, поздно плакать… Лишь плакать хохоча и хохотать до слез. Я слышу горб. Ко мне вопрос прирос. Я бородой козлиною оброс. Я в ноги врос. Я рос, я ос, я ’эс’ Напоминаю абрисом своим. Я горб даю погладить и полапать. Я грозди ягод вскинул на рога. Я позабыл, где храм и где трактир — И что же есть комедия, Сатир, И в чем же есть трагедия, Сатир. Я спутник толстобрюхих алкашей, Наперсник девок пьяных вдрабадан. Я в грудь стучу, как лупят в барабан, И рокочу всей шкурою козлиной, И флейту жму, и выпускаю длинный Визгливый звук, похожий на кукан. И на кукане ходит хоровод И пьет и льет мясистая порода. И что же есть комедия, народ? И в чем же есть трагедия народа? …Смотри, смешно, мы все идем вперед, Комедия, мы все идем по кругу, И трезвый фан в кругу своих забот — Что пьяный фавн, кружащийся по лугу… …Смотри, смешно, сюда ведут дитя, Комедия,

веселенькая штука, Я вновь ее увижу час спустя, Она повиснет на руке у внука… О, шире круг, поскольку дело швах! В чем наша цель, не знает царь природы. Меж тем — и ах! — проходят наши годы В хмельных целенаправленных трудах. И все страшней, все шире, все быстрей, И дудка воет, как над мертвым сука: Лишь мертвый выпадает из цепей, А лица веселей и веселей. Но, Боже мой, какая мука… Вот в трезвом опьянении ума Бредет старик, заглядывая в лица, По тощей ляжке хлопает сума, Он позабыл, куда ему крутиться. Он смотрит так, как будто виноват, Он спрашивает, словно трет до дыр: — Так в чем твоя комедия, Сатир? — А в чем твоя трагедия, Сократ?

Моралисты

Нас много. Но идем мы друг за другом. Мы как быки, увязанные цугом, Проходим по эпохам и векам. Но, господи, кто там идет за плугом? И кто велит так напрягаться нам? И если вдруг за плугом не идет Господь суровый с длинным кнутовищем, Какой же черт толкает нас вперед? Чего хотим мы, и чего мы ищем? Зачем мы тянем лямку сквозь века, И девственное поле — бороздою — Размежевав на Доброе и Злое, Заботимся — глубока ли строка? Ах, да! конечно! — воин задрожит И повернет обратно колесницы, Когда прочтет: «Не преступай границы! Не преступай начертанной межи!»

Доблесть

…В военных целях, облил мальчика нефтью

и поджег, чтобы посмотреть, горит ли в нефти тело.

Из жизнеописания Александра Македонского

Ты взял Геллеспонт как барьер. Буцефал Замедленных персов топтал. На звонких щитах Буцефал танцевал, На спинах костлявых плясал. Но вспомни! Обугленным телом дрожа На скользких от нефти камнях, Худыми ногами живая душа Скребла эту слизь, этот прах… Когда твой угрюмый железный конвой Мальчишку в багровом бреду Влачил по планете — он черной пятой В земле пропахал борозду. И мир разразился небесной слезой, И в русло вода натекла. Меж правдой военной и правдой святой Межа вкруг земли пролегла. Назад! Захлебнешься горючей водой! Твой конь не пройдет над кипящей рекой. Назад! Содрогнись, непреклонный герой — Вот доблесть, достойная дня! — Души себя — зверя — железной рукой… Ты взял Геллеспонт, но пред этой чертой Сойди, Александр, с коня.

Речитатив для дудки

И была у Дон-Жуана шпага

И была у Дон-Жуана донна Анна

М. Цветаева

И была у мальчика дудка на шее, а в кармане — ложка, на цепочке — кружка, и была у мальчика подружка на шее — Анька — хипушка. Мальчик жил-поживал, ничего не значил и подружку целовал, а когда уставал — Аньку с шеи снимал и на дудке фигачил… Дудка ныла, и Анька пела, то-то радости двум притырочкам! В общем, тоже полезное дело — на дудке фигачить по дырочкам. А когда зима подступала под горло, и когда снега подступали под шею, обнимались крепко-крепко они до весны. И лежали тесно они, как в траншее, а вокруг было сплошное горе, а вокруг было полно войны… Война сочилась сквозь щели пластмассового репродуктора, война, сияя стронцием, сползала с телеэкрана. Он звук войны убирал, но рот онемевшего диктора — обезъязычевший рот его — пугал, как свежая рана. И когда однажды ночью мальчик потянулся к Анне, и уже встретились губы и задрожали тонко, там — на телеэкране — в Ираке или Иране, где-то на белом свете убили его ребенка. И на телеэкране собралась всемирная ассамблея, но не было звука, и молча топтались они у стола. И диктор стучал в экран, от немоты свирепея, и все не мог достучаться с той стороны стекла. А мальчик проснулся утром, проснулся рано-рано, взял на цепочке кружку и побежал к воде, он ткнулся губами в кружку, и было ему странно, когда вода ключевая сбежала по бороде. А мальчик достал из кармана верную свою ложку и влез в цветок своей ложкой — всяким там пчелам назло, — чтобы немножко позавтракать (немножко и понарошку), и было ему странно, когда по усам текло. Тогда нацепил он на шею непричесанную свою Анну. И было ему странно Анну почувствовать вновь… Тогда нацепил он на шею офигенную свою дудку, Но музыку продолжать было странно, как продолжать любовь. Он ткнулся губами в дудку, и рот раскрылся, как рана, Раскрылся, как свежая рана. И хлынула флейтой кровь.

Эолов лук

Все струны любви на эоловой лире Я в ночь без любви сосчитаю со скуки. Но песню о мире — да, песню о мире — Я буду играть на эоловом луке. Ударю я воздух пустой тетивою: Довольно постылой стрелковой науки! Повейте хорошеньких женщин лозою — Я буду играть на эоловом луке. Что было для мести — То будет для песни. Сойдитесь же, лучники всех поколений, — Пусть луки не созданы для песнопений — Я буду играть на эоловом луке. Пернатая смерть тетиву утруждала — У лучников ваших натружены руки. Довольно! — вас мало… Довольно! — нас мало… Я буду играть на эоловом луке. Пусть бранная песня всей музыки старше, Я бью тетиву — и отбой в этом звуке! Две тысячи струн на эоловой арфе, Но эта — одна! — на эоловом луке.

Ветер листья возжег и вспыхнули листья

Ветер листья возжег и вспыхнули листья. Больно, любимая, больно… Ветер тронул ковыль И кони в степи закачались. Не боли, любимая, не боли… Отчего эта вечная тяга к высокой печали? Отчего эта вечная тяга к высокой любви? Мы с годами мудрее, добрее, Друг другом довольней. …Кони тронули ветер, Качнулись в степи ковыли… Это ты? Или это Она? Больно, любимая, больно. Это где-то Высоко болит. Не боли… Не боли…

Я стольких любимых оставил векам

Я стольких любимых оставил векам, Годам и неделям, ночам и часам — В тряпье и порфирах, во храме и хламе. Они оставались в эпохе своей, В теченье ночей и в течение дней. И Хронос глотал своих бедных детей, Давясь их сухими телами. Я видел — мне тягостно зренье мое! — Я видел, как строилось наше жилье. И видел руины, руины… Мне камень огромный служил алтарем, Огонь совершался на камне, а в нем Спекались рубины, рубины… Был первый мой дом знаменит и высок. Но вот я сквозь пальцы просеял песок И я не нашел сердцевины… Я стольких любимых оставил векам, Годам и неделям, ночам и часам. Я вышел. Да, я их оставил здесь, в доме моем. И вот я меж пальцев размял чернозем, Но сердца я в нем не услышал. Я непобедимее день ото дня, Но смерть и любовь побеждают меня, И я обнимаю, как гостью, хозяйку в дому, И пространство звенит. Там Хронос бесценным рубином скрипит И пес — пересохшею костью.

Прикосновение

Ты просишь рассказать, какая ты… Такая ты… Такая ты… вестимо — Ты мне понятна, как движенья мима, И как движенья — непереводима. Как вскрик ладоней, И как жест лица… И вот еще — мучения творца — С чем мне сравнить любимую? С любимой? Я слово, словно вещего птенца, Выкармливал полжизни с языка, Из клюва в клюв: такая ты, такая… Дыханьем грел: такая ты, такая… И лишь сегодня понял до конца — Тобой моя наполнилась рука — Вот жест всепонимания людского! А слово… Что ж, изменчивое слово, Как птичий крик, вспорхнет и возвратится, Изменчивости детской потакая, Изменчивостью детскою губя. И лишь прикосновенье будет длиться. И только осязанье длится, длится. Так слушай же: такая ты… такая… О, слушай же, как я люблю тебя!

Вернись — тебя я попросил. Но ты уже вошла

— Вернись — тебя я попросил. Но ты уже вошла. И подбежал к ногам сквозняк из дальнего угла. И дрогнула у кресла ель, и медленно сошли К подножью иглы, словно сель. А с уровня земли Из-за окна — где снег лежал каленее стекла — Тянуло в дымное окно поземку через щель. Вернись — тебя я попросил — еще открыта дверь. — Вернись — тебя я попросил. Но ты уже вошла. И руки мне на грудь легли. А из моей груди — Навстречу им — ладони две мою прогнули грудь… О, смилуйся. О, не входи в меня еще чуть-чуть. Ты центром времени была, основой всех основ Как в центре солнечных часов блестящая игла, Что тает в солнечных лучах и в мареве дрожит. А тень на циферблат легла, и здесь она лежит. А тень на циферблат легла, закинув тени рук. Мне тень обозначала час и означала день. О, не входи на этот круг, любимая, мой прежний друг, Ты — как собаку — уведешь возлюбленную тень. Она на звук твоих шагов отозвалась во мне. Ее ладони на груди — на этой стороне… Ну, не входи. Войдешь, и там она прильнет к ногам — Поволочится за тобой — по судьбам — по пятам. Кто мне тогда означит час, чтоб, отвратив свой взгляд От мельтешенья мелких строк, мне оглядеть закат? И доглядеть — отворотив глаза от этих строк — И развернуться в темноте ногами на восток.

Тексты песен

Урок кармы

1. Отвернувшись от мудрости века сего, От железного духа тевтонца, От стоических дам, фамильярных господ, От сутан моралистов с мечами и от Мясников с палашами гвардейскими, от Культуры, что шляется взад и вперед, Парфюмерных низин, фурнитурных высот, Дамских трусиков, мужеских шляп и колгот, Я в Европу захлопнул окно, как киот… Отвернувшись от мудрости века сего К стороне восходящего солнца, Я увидел, как сакура нежно цветет, А под сакурой воин глядит на восход — Вот он меч достает, вот вскрывает живот — И захлопнул второе оконце. Я на север глядел: ледостав, ледоход… Занимался и таял пузырчатый лед. К богу поднял лицо — там скрипел самолет, А над ним набухала гроза. Как рубанок по дереву, шел самолет. А на юге, у гордых тибетских высот, Сбросив плащ, словно черствый чужой переплет, Упираясь босыми ступнями в живот, Человек — словно книга — сидел в разворот. Он сказал: — …Кто живет — эту жизнь не поймет. И закрыл я послушно глаза. 2. Я увидел, как суетно время идет. Чушь собачью, что шляется взад и вперед, Мясников белокурых, степенных господ В дамских трусиках, розовый грешный приплод Дам стоических, пар парфюмерных болот, Самурая, ввернувшего саблю в живот, Облетевшую сакуру, лопнувший лед, И над всем этим грузный чужой самолет, И над всем этим тучу, что в небе растет, А над всем этим синь разреженных высот, Шар земной, упакованный в черный киот, Желтый отблеск лампады, мертвящий полет Бездыханных планет, неживой хоровод Пятен света; и тяжкий надвинулся свод. И в последний, Уже распоследний черед Я увидел Великую Тьму. И сказал я, как старец: …Уже не пойму. И спросил я, как мальчик в пустынном дому: — Что же делать мне здесь одному?