Стихи

Жуков Геннадий

Дорога, дорога…

Был старик велик и сед — В темных клочьях моха… Ему было триста лет — Целая эпоха. Ясным утром — белым днем Спрашивал дорогу: — Пособи, сынок, огнем, Потерял, ей-богу… Оглядел я чистый дол — Ясная картина: Ветер в поле бос и гол, Ни креста, ни тына. Ни тропинки, ни тропы… Коршун в небе стынет. Как не выправи стопы — Нет тропы в помине… Волчий зык да птичий крик — Там овраг, там яма. Говорю: «Иди, старик, Все дороги прямо». И побрел старик слепой — Вижу — влево тянет, Захлестнет стопу стопой, Господа помянет… Посох — что твоя слега — Вязнет в диких травах. А запнется, и нога — Тело тянет вправо. Восемь бед — один ответ — Я его обидел… Только впрямь дороги нет. Я сказал — что видел. Нет тропы, дороги нет. Рыскает эпоха, Будто чует чей-то след, Только чует плохо. Как не выправит стопы — То овраг, то яма. А в нехоженой степи Все дороги прямо.

Видение на Мертвом Донце

С верховий горных — там, где снег Таит ручьи, кристаллами блистая — Знакомым

звездам сумрачно кивая, Плыл на спине прошедший человек. Светились спелым яблоком белки, Зрачки темнели, тайное скрывая, Тянулись вслед две смуглые руки, Прощальным жестом жизнь благословляя. А в берегах мерцали города, Мосты мерцали, станы выгибая. В азовский плес размеренно впадая, Чуть шелестела, тело омывая, Тяжелая, немая, неживая Холодная летейская вода. И клокотал запаянный внутри Глоток ночного воздуха сырого: — Прошу тебя — на выдохе умри! Тебя прошу — на выдохе умри — Верни глоток дыхания земного. Верни с прощальной щедростью собрата Прощальный выдох травам и цветам… Ужель ты что-то крикнуть хочешь там, Там, где река кончается, и там, Где ночь без дна, где бездна без возврата?

Письма из города. Гений

Раскрой свое железное крыло И помавай над сталью и бетоном — Здесь в недрах гулких, в гаме монотонном, В холодном эхе долгих анфилад Родился твой неоперенный брат. Овей его покатое чело И осени перстами с перезвоном. Се — брат твой, Гений! Он, как теплый воск, Из лона матери сошел на чрево мира. Здесь будет он оттиснут, как просвира, Воспримет воск эпохи блеск и лоск, И мудрость — цвета зрелого сапфира — Да, мудрость граждан — словно бы сапфир — Он обоймет и будет мудр, как мир. Так осеняй, пока не вышел срок — Не отросло, в пушистых завитушках, Перо. Он будет возлежать в подушках Крылом в тюфяк, зубами в потолок. Он будет хлюпать ночи напролет Гундосыми слюнявыми слогами, Он к «лю» и к «ля» диезы подберет И вытрет стенку квелыми ногами. Так три пройдет, и тридцать лет пройдет, И выйдет срок: Он сопли подберет, И пустит слюни, и в восторг придет, Когда войдет — в заштопанном и сиром — Любовь его и утку поднесет, И удалится клокотать сортиром… И — подавившись собственным клистиром — Он — в простыне запутавшись — умрет, Избранник века — полный идиот — В гармонии с собой и с этим миром.

Коллапс

1. Когда сворачивается пламя костра, Чернее ночи уголья костра. И в черной земле зияет дыра — Чернее черной земли дыра. Когда сворачивается пламя звезды, Ночь на планете чернее беды. И в черном небе зияет дыра — Чернее черного неба дыра. Когда сворачивается пламя души, Свет возвращается, круг завершив. И в черной душе зияет дыра — Чернее черной души — дыра. Но ранний твой свет протекает, врачуя и раня, И длится во времени ярое раннее пламя, И словно домашние звери за теплою пищей — Чужие планеты идут на тепло пепелища. Там пламя кричит, заключенное в углях остылых, Но свет возвращается — свет продолжаться не в силах! — И, бросив орбиты — за светом на тайные меты Идут и приходят, и в бездну уходят планеты. Любимая! Дальше орбитой иди кочевою. К другому колодцу ходи за водой ключевою. Что свет катастрофы тому, кто единожды молод, Тому, кто и сам нарождается, словно звезда? Здесь гулкое горло зияет, как гибельный голод. Здесь мерзлое пламя клубится, как гибельный холод. Здесь даже вода запекается в жаркую жажду, Спекается в черствую глыбу сухая вода. 2. Вот ведь какая беда, Я сворачиваюсь, как сворачивается звезда. Будь то люденыш какой, иль сын собачий, иль конь, Иль безделушка какая — красивая утварь — Я пальцы тянул к ним для ласки, А нынче — ладонь о ладонь — схлопываюсь пальцами внутрь. Женщина тянет мне певчие губы свои: — Спой, — говорит. — меня, голос вдохни в мою стать. — Нет, — говорю ей. — Отчаянно не до любви. — Нет, — говорю ей. — Мне нечем тебя обнимать. Розы ли мерзлые где-то дают на углу, — Кто научился предсмертный их цвет продавать? — Колкие стебли, как пальцы подростка беру И отпускаю: мне нечем тебя обнимать. Конь на весь город один — не узнаю коня. Конь от меня отвернется в обиде святой. Конь, на весь город один, не узнает меня. Дрогнет капризной губою: …чужой. …Внутрь завернуты пальцы, а обе руки В душу завернуты, как в одеяльце. Отогреваю — разбитые вдрызг — кулаки. 3. Не гляди в мою душу, сестра — Там сегодня не будет костра. Не гляди в мою душу, жена — Потому, что душа без дна. Там, на черной покатой стене Черный всадник на черном коне. Это я — сам один — сам с собой Нынче вышел на праведный бой… Я швырну в эту бездну перо, И расколется в бездне ядро. Год пройдет или столько-то лет — Будет свет.

Речитатив для флейты

Сонате № 4 для флейты и клавесина И.С.Баха

1. В магазине — где дают брюки в полосочку поперек — я купил продольную флейту. Брюки стоят столько же, но они не такие теплые, как флейта. И я учусь играть на флейте. Поверьте, это только так говорят: семь нот. Это семь чувств… Поверьте, первая «до» была еще до слуха, и у кого нет слуха, а есть только слухи, нередко путают ее с нотой «ми», милой нотой осязания мира. Меж осязаньем и слухом — нота «ре», как ревнивое око в ресницах. Здесь вечная нота «фа», как выдох носом: «фа», как фамильярный философ, фарцующий коттоном и Эллингтоном, как выдох носом: фа! — когда чуешь всякое фуфло… Здесь странная нота «соль», чтобы жизнь не казалась сахаром всякому, играющему на флейте. Я трогаю ее языком. Здесь вечная нота «ля», как ля в зале, и ля-ля в кулуарах. Как ля с трибуны, но ля-ля в очереди… Спросите лабуха: где играть шлягер? В ля-ля миноре… Это страшное чувство ля-ля! Оно обжигает мне лицо в кровь, когда я выдыхаю его из отверстой флейты. О, высокая нота «си», чистая нота «си!» Кто способен на чистое «си» — способен на многое. 2. …Холодно, а кровь Уже не греет, лишь в печаль, Лишь в крик, лишь в шепот невзначай Уходит с выдохом любовь, Пока учусь играть на флейте. …Не моя вина: Еще не выпита до дна Святая эта флейта, но Уходит с выдохом вино, Пока учусь играть на флейте… Слышишь, как это звучит: па-па-рам, па-рам? Звуки двоятся в ночи по парам, парам… Лишь сквозняк — со мной в одном ключе — В ключ свистит, нахохлясь на плече, Но иссяк мой утомленный ключ В черной флейте. Холодно, любовь Уходит — как сквозь пальцы — звук. (Кого же я просил: мой друг, Хоть для страданий, хоть для мук Мне флейту полную налейте?) 3. Ах, быть поэтом ветрено и мило, Пока еще не кончились чернила, И авторучка ходит на пуантах Вслед музыке печали и любви, И образа талантов в аксельбантах Преследуют с осьмнадцати годов Всех девочек… Ты к этому готов, О, мой собрат, ходящий в музыкантах? Ах, быть поэтом ветрено и мило! Но ради всех святых, таи, Что уж давно окончились чернила, Что флейта рот истерла до крови. Что флейта? — флейта — продолженье горла. А в горле — в горле — музыка прогоркла. Там вопль один протяжный. Ну и что же? Держи в руках отверстый вопль — до дрожи, Держи в руках, пока не лопнет кожа — Все быть должно на музыку похоже. И даже смерть. Ее споют потом… А девочкам — в бирюлечках и бантах — Ты накарябай лопнувшим ногтем, Что авторучка ходит на пуантах. И будь поэтом. Ветреным притом.

Яблоко

Вначале яблоко… Здесь возникает плод Из ничего, из света, из причины. Она его торжественно берет И проникает в плоть до сердцевины. Вначале яблоко… Я помню этот жест В тот смутный день судилища Париса. О, как она свой приз достойно съест, Раскинувшись под сенью кипариса, И вытряхнув три сердца на ладонь, Сердца опустит в жертвенный огонь… Вначале яблоко… Я помню вкус его И запах на губах, и то мгновенье — Грехопадение и грехоискупленье — И низость всех времен и торжество. …Библейские глаза твои люблю За страстный час, за изгнанность из рая, За то, что, холодея, обмирая, Я путь земной — как путь земной терплю. Брось в гроб мне яблоко — Когда промерзший ком О крышку приколоченную стукнет, Когда последним сдавленным глотком Моя душа кого-нибудь аукнет, Когда окликнет Нечто и Ничто Из вечной глубины, из глуби тленной: «Ты был?». Я предъявлю его Вселенной: «Я был. Оно надкушено Еленой. Я был и был знаком…»

Посвящение гитаре

«Что Вы плачете здесь, одинокая, глупая деточка…»

Александр Вертинский

Не тесны ли тебе, моя девочка, эти объятья? Потерпи, моя девочка, я уже годы терплю. Я одену тебя по весне в белоснежное платье. Я тебе по весне белоснежное платье сошью. А по осени ткань раскрою и затею заботу. И к зиме приодену в затейливый теплый наряд. Ты не зябни, душа, нам с тобою опять на работу — Куда люди зовут, куда теплые ветры велят. Усажу я тебя на колени и струны настрою. Ах, не надо б при людях, да век уж такой на дворе. Не смущайся, уже мы помолвлены долгой молвою. А венчать нас затеются только на смертном одре… А закончится бал — мы еще раз споем под луною. Как ни с кем я не пел и не плакал лет десять подряд. Начинай, моя девочка, я подхвачу, я с тобою. Но вот этой обиды вовеки тебе не простят. А того, что мой голос, в семейные дрязги впряженный, Этой ночью, как конь пристяжной, в твои дрожки впряжен, Мне уже не простят мои милые нежные жены И грядущие следом мужья моих преданных жен. Продолжай, моя девочка. Я подхвачу. Я с тобою. Те бессмертьем грозятся. А эти кончину сулят. А устанем — в футляр запакуют и крышкой накроют. Тебя в дом занесут. А меня занесут в листопад. Скажут: «Экая жалость, один да один». И зароют. И возложат бумажный венок, как размокший псалтырь. И того не поймут, моя девочка — нас было двое, Я и ты, моя верность — гитара, судьба, поводырь.

Малиновое варенье

Сквозь дверь проступало дрожание света, Шуршание платьев, Волнение складок, А воздух за дверью был розов и сладок, Как в детстве в малиновых недрах буфета. Как в детстве влекла меня сладкая сила В тягучей истоме, В дремучей истоме. Я долго стоял, опершись о перила, И чуял всем телом, что делалось в доме. А там о стаканы звенели бокалы, И чайные ложки О чайные чашки, А запах тянулся, как сок из баклажки, И был он малиновый, розовый, алый… Войду. Поскучаем один вечерок Над блюдцем с вареньем — как некогда в детстве. С опасною темой в ближайшем соседстве, Где нужно не влипнуть, как муха в сироп. Войду. И всего-то! — легонько толкнуть Открытые двери, открытые дверцы Открытого ясного женского сердца, Внушавшего в юности темную жуть. И главное — вдруг — за степенной гульбой Случайно не вымолвить — вместо итога — О том, что — до горечи! — сладкого много И до беспокойства спокойно с тобой. И главное — в речи пространной и длинной Слегка намекнуть на семейный скандал, Когда я в буфет набегал за малиной, Но в праздник над полной тарелкой скучал, Что главное — это, внушавшее жуть, Запретное сердце, подобное чуду… Но главное то, что я больше не буду Все пробовать тайно, случайно, чуть-чуть.

Письма из города. Трапеза

Подвалом влажным и тугой табачною золой Подвалом бражным и густой асфальтовой смолой, Опухшим выменем души и головой творца, Промявшей плюшевый диван седалищем лица, Утробным воем парных труб системы паровой Клянусь, что это все — со мной. Да, это все — со мной: Я гость на пиршестве немых, собравшихся галдеть, Они ревели над столом, а мне велели петь И заглушать вороний ор оголодавших душ. …А лестница вела во двор, и там играли туш! Там пожирали пиджаки карманные часы, Глотали вяленых коров парсеки колбасы, Глодал ступни свои плясун и — под кромешный крик — Оратор — с пеною у рта — заглатывал язык. …А дверь в огромный мир вела, и там играли марш. И там пила тайгу жрала, разбрызгивая фарш, И там впивался в недра бур коронкою вставной, И присосавшийся насос пил земляной настой. Я гость за трапезным столом, Где рвут мой теплый труп. Я озираю этот дом, где я стекаю с губ, Сочусь по выям, по локтям и по горжеткам дам Кровавым соком. Я стократ разорван пополам, И пополам еще сто раз. Я в дом зашел на час И непрожеванным куском в зубах его увяз. Клянусь, что это все со мной, Все наяву, все здесь. Клянусь, что правду говорю, и буду землю есть. И род людской, что Землю ест, не умеряя прыть, Обязан — пусть с набитым ртом — но правду говорить. А правда жестче горных руд и горестней песка, А правда соли солоней трясин солончака: Здесь некто мыслил о птенце, а сотворил толпу. И мы беснуемся в яйце и гадим в скорлупу.

Песня шута [1]

Когда еще был я зелен и мал, — Лей, ливень, всю ночь напролет! — Любую проделку я шуткой считал, А дождь себе льет да льет. Я вырос, ничуть не набравшись ума, — Лей, ливень, всю ночь напролет! — На ключ от бродяг запирают дома, А дождь себе льет да льет. Потом я, как все, обзавелся женой, — Лей, ливень, всю ночь напролет! — Ей не было сытно и сухо со мной, А дождь себе льет да льет. Хоть годы меня уложили в постель, — Лей, ливень, всю ночь напролет! — Из старого дурня не выбьете хмель, А дождик все льет да льет. Пусть мир существует бог весть как давно, Чтоб дождь его мог поливать, — Не все ли равно? Представленье дано, А завтра начнется опять!

1

Вильям Шекспир, «Двенадцатая ночь».

Перевод С. Я. Маршака.