Стихи

Жуков Геннадий

Письма из города. Гений

Раскрой свое железное крыло И помавай над сталью и бетоном — Здесь в недрах гулких, в гаме монотонном, В холодном эхе долгих анфилад Родился твой неоперенный брат. Овей его покатое чело И осени перстами с перезвоном. Се — брат твой, Гений! Он, как теплый воск, Из лона матери сошел на чрево мира. Здесь будет он оттиснут, как просвира, Воспримет воск эпохи блеск и лоск, И мудрость — цвета зрелого сапфира — Да, мудрость граждан — словно бы сапфир — Он обоймет и будет мудр, как мир. Так осеняй, пока не вышел срок — Не отросло, в пушистых завитушках, Перо. Он будет возлежать в подушках Крылом в тюфяк, зубами в потолок. Он будет хлюпать ночи напролет Гундосыми слюнявыми слогами, Он к «лю» и к «ля» диезы подберет И вытрет стенку квелыми ногами. Так три пройдет, и тридцать лет пройдет, И выйдет срок: Он сопли подберет, И пустит слюни, и в восторг придет, Когда войдет — в заштопанном и сиром — Любовь его и утку поднесет, И удалится клокотать сортиром… И — подавившись собственным

клистиром — Он — в простыне запутавшись — умрет, Избранник века — полный идиот — В гармонии с собой и с этим миром.

Коллапс

1. Когда сворачивается пламя костра, Чернее ночи уголья костра. И в черной земле зияет дыра — Чернее черной земли дыра. Когда сворачивается пламя звезды, Ночь на планете чернее беды. И в черном небе зияет дыра — Чернее черного неба дыра. Когда сворачивается пламя души, Свет возвращается, круг завершив. И в черной душе зияет дыра — Чернее черной души — дыра. Но ранний твой свет протекает, врачуя и раня, И длится во времени ярое раннее пламя, И словно домашние звери за теплою пищей — Чужие планеты идут на тепло пепелища. Там пламя кричит, заключенное в углях остылых, Но свет возвращается — свет продолжаться не в силах! — И, бросив орбиты — за светом на тайные меты Идут и приходят, и в бездну уходят планеты. Любимая! Дальше орбитой иди кочевою. К другому колодцу ходи за водой ключевою. Что свет катастрофы тому, кто единожды молод, Тому, кто и сам нарождается, словно звезда? Здесь гулкое горло зияет, как гибельный голод. Здесь мерзлое пламя клубится, как гибельный холод. Здесь даже вода запекается в жаркую жажду, Спекается в черствую глыбу сухая вода. 2. Вот ведь какая беда, Я сворачиваюсь, как сворачивается звезда. Будь то люденыш какой, иль сын собачий, иль конь, Иль безделушка какая — красивая утварь — Я пальцы тянул к ним для ласки, А нынче — ладонь о ладонь — схлопываюсь пальцами внутрь. Женщина тянет мне певчие губы свои: — Спой, — говорит. — меня, голос вдохни в мою стать. — Нет, — говорю ей. — Отчаянно не до любви. — Нет, — говорю ей. — Мне нечем тебя обнимать. Розы ли мерзлые где-то дают на углу, — Кто научился предсмертный их цвет продавать? — Колкие стебли, как пальцы подростка беру И отпускаю: мне нечем тебя обнимать. Конь на весь город один — не узнаю коня. Конь от меня отвернется в обиде святой. Конь, на весь город один, не узнает меня. Дрогнет капризной губою: …чужой. …Внутрь завернуты пальцы, а обе руки В душу завернуты, как в одеяльце. Отогреваю — разбитые вдрызг — кулаки. 3. Не гляди в мою душу, сестра — Там сегодня не будет костра. Не гляди в мою душу, жена — Потому, что душа без дна. Там, на черной покатой стене Черный всадник на черном коне. Это я — сам один — сам с собой Нынче вышел на праведный бой… Я швырну в эту бездну перо, И расколется в бездне ядро. Год пройдет или столько-то лет — Будет свет.

Убежала бусина с нитки суровой

Убежала бусина с нитки суровой, Побежала бусина дальней дорогой. Как же ты о бусине не спохватилась? Укатилась бусина… Укатилась… Завяжи на нитке узелок на память, Погляди с улыбкой — если грустно станет — В этом месте ниточки всё и случилось. Укатилась бусина… Укатилась… Убежала бусина с нитки суровой, Побежала бусина дальней дорогой. Вся судьба на ниточке крепко держалась, Только эта бусина… Экая жалость…

Свеча на перроне

Эти белые клавиши — белые дни. Эти черные клавиши — черные дни. И на белых прощальные пляшут огни, И на черных прощальные пляшут огни. Проплывает последний вагон: догони. Проплывает последний вагон: догони, догони. Будто пальцы по клавиатуре идут и стучат. Будто сняли все струны — сустав за суставом стучат. Будто сняли все рельсы — состав за составом стучат. Я свихнусь, наконец, От квадратного мерного стука! Уплывает вокзал. И стоит на перроне свеча. Оглянешься назад — и стоит на перроне свеча. Мной однажды в протяжную ночь зажжена, Все горит и горит! Эта жизнь распроклятая штука! Мой огарочек горький — судьба, сумасбродка, жена, Все горит при дороге — стоит при дороге свеча. Словно жертвенник жаркий, стоит при дороге свеча. Мой священный огонь, моя смертная мука…

Друзьям

А идите вы с вашей версификацией! С вашим Ладом неладным, Размером и ямбом неладным, С вашей пломбой на сердце, С александрийским апломбом, С вашей темой готической И снулым холодным стихом! — Боже мой! — говорю я, — Пока мы надменные лиры наладим, Эта женщина, этот подкидыш в пустой электричке Будет длиться и длиться в пустой электричке Меж холодным стеклом И сивушным дурным мужиком… — Боже мой! — говорю я, — По всевышней поденной привычке Будет, зябко нахохлившись, тупо глядеться в окно Эта женщина, эта ворона… Считать перегоны И читать полустанки, солидно нахохлившись, но Глядеть из угла, Как нашкодивший малый ребенок Смотрит длинное, скучное взрослое наше кино… Боже мой! Неужели же нам все равно! С нашей мыслью готической И заостренным стихом, С нашим словом аттическим, Где царит, словно в римском каре, железный закон. Как пробиться в ее одиночество, В холод космический — За стекло, за предел, за барьер — В отраженный вагон? Там, в другом — отраженном — вагоне, Ее волосы рвутся о кроны. Там, в другом — отраженном — вагоне, Колошматят ее светофоры. В пристяжном эфемерном вагоне Сквозь нее пролетают столбы. Боже мой… Что могу совершить я хорошего, кроме — Попросить пересесть, Чтобы бешеный встречный скорый Не хлестал, Не считал бы ее, Как штакетник кривой, разноперый — Когда вылетишь прочь из седла Этой жизни катящейся… Этой многоколесной судьбы…

Попутчица

1. За Доном, за долгою степью сквозит синева, Юлит электричка борзая в отвесных откосах, С высоких откосов в окно залетает листва, И желтые смерчи, вращаясь, идут по проходу… Я долго гляжу, как в глазищах раскосых — В пиалах овальных — хрустальная плещет беда. И темный зрачок проступает сквозь горькую воду. Прижав локотки напряженно — как будто бежала — Сидела спокойно, но в ломаном лете бровей, В том, как оглянулась — почудилось: кони по шпалам! Погоня по шпалам! Торопятся кони за ней! 2. Должно быть, не так, но спросил я тогда: — Откуда ты, лярва? Ты ликом — звезда, До боли бела, а очами — орда… Видал я таких! Только чья ты беда? Все длинные ноги и все поезда Уносят от этих коней не всегда… — Чьи кони? — спросил я. — Сама ты откуда? И девушка мне отвечала: …туда. И сгорбилась, словно старуха: туда. И темной ладошкой махнула туда, Где синюю степь заливала полуда. Должно быть, не так, но сказала: …юнец, Очами — отчаян, поломан — да выжил, Что нянчишь гитару? Садись-ка поближе, Сыграем про разные эти дела: Как лисья была я. Как рысь я была. Все рыскала градом, Как горло искала… Шакала ласкала, С шакалом спала. Шалавой звалась И шалавой жила, И как унесла два залапанных липких крыла И сердца огрызок в щемящую степь от вокзала! …Ах, мать-перемать! — кабы голос — Уж я бы сыграла! 3. Вот так эта девушка, эта старуха сказала. Быть может, не теми словами, да смысл такой. Сказала: …сыграй мне, пока я себе не сломала Синюшную шею на синей свободе степной! И в гулком вагоне, качаясь и плача, плясала — Как об ногу — ногу присохшую грязь оббивала. И листья звенели над ней, словно дикие осы, И карие косы, А может быть, карие космы, А может быть, крылья плясали за хрупкой спиной…

На живой ноге в бутсе «Адидас»

На живой ноге в бутсе «Адидас» Инвалид по проходу шоркает. А другая нога — что твой карандаш: Одной пишет — другой зачеркивает. Как колоду карт, развернет меха, Заведет гармонь заунывный зык… Не берет уже инвалид верха. Не берет уже инвалид низы. Не болит душа, не болит рука Нажимать на грудь и на клавиши. А болит нога, и болит спина, И хребет болит низко кланяться. Ах, мы выросли до высот стиха — Дорасти бы нам до поэзии… Не берет уже инвалид верха. Не берет уже инвалид низы, Двери сходятся, как два лезвия. Откусила дверь голубой сквозняк. Гомон тамбурный: так и пере-так… И зачем в карман с дыркой лезу я? Только что с меня возьмешь — с дурака? Догоню в другом вагоне старика. Суну мелочь в задрожавший кулак — За поэзию. За все… И за так…

Чабрец

В смиренье тягостном влача Асфальт, налипший на подковы, Влача обноски и обновы, Я было умер сгоряча… Но был у города конец. И кровь слилась с древесным соком — Я горло жег зеленым током, Зеленый хрупая чабрец. Еще гортань была в огне, Когда со страхом пилигрима Я чуял, как неистребимо Язычник деется во мне. О, я не знал, слетая с круга, — Как хрип с пластинки шансонье, — Что петь мне звонко и упруго, Что мне играть на тетиве! Возьми мой кашель перочинный И возврати, моя земля, Гортанный хохот лошадиный И плач гортанный журавля! Пусть эта боль — на боль похожа… Пусть. Я согласен онеметь, Пока сползают слизь и кожа И нарастают сталь и медь.

Дорога, дорога…

Был старик велик и сед — В темных клочьях моха… Ему было триста лет — Целая эпоха. Ясным утром — белым днем Спрашивал дорогу: — Пособи, сынок, огнем, Потерял, ей-богу… Оглядел я чистый дол — Ясная картина: Ветер в поле бос и гол, Ни креста, ни тына. Ни тропинки, ни тропы… Коршун в небе стынет. Как не выправи стопы — Нет тропы в помине… Волчий зык да птичий крик — Там овраг, там яма. Говорю: «Иди, старик, Все дороги прямо». И побрел старик слепой — Вижу — влево тянет, Захлестнет стопу стопой, Господа помянет… Посох — что твоя слега — Вязнет в диких травах. А запнется, и нога — Тело тянет вправо. Восемь бед — один ответ — Я его обидел… Только впрямь дороги нет. Я сказал — что видел. Нет тропы, дороги нет. Рыскает эпоха, Будто чует чей-то след, Только чует плохо. Как не выправит стопы — То овраг, то яма. А в нехоженой степи Все дороги прямо.

Легенда о Пане

В полночь, когда вьюга выла и мела, Звонарю подруга старца родила. И лежал он молча на пустом столе, И зияли молча два зрачка во мгле, И сжимались молча пальцы в кулаки, И сияли волчьи белые клыки. Он лежал и думал на кривом столе, Проступала дума на кривом челе. Все лежал и думал: … странные дела — Звонарю подруга старца родила… Глупые вы дети, мама и отец. Расставляйте сети, мама и отец. И поставьте черный у двери капкан. Ждали вы мальчонку, а родился Пан. Зачинал раб божий Божия раба. Понесла рабыня Божия раба… Да кишат рабами божьи небеса — Я тряхну рогами и уйду в леса. Посох мой наследный бросьте у дверей — Я сломаю посох на число частей. Крестик на гайтане бросьте мне за дверь — Я свяжу гайтаном панскую свирель. Не плачь, мать родная, ах, не голоси. Вервие тугое, отец, не тряси — Не слыхать за лесом материнских слов, И проклятий отчих, и колоколов. А пройдут все долга, и когда в апрель Принесут к порогу теплую свирель, Суженой верните Панов самодуд — Бросьте мою дудку в деревенский пруд.