Стихи

Жуков Геннадий

На живой ноге в бутсе «Адидас»

На живой ноге в бутсе «Адидас» Инвалид по проходу шоркает. А другая нога — что твой карандаш: Одной пишет — другой зачеркивает. Как колоду карт, развернет меха, Заведет гармонь заунывный зык… Не берет уже инвалид верха. Не берет уже инвалид низы. Не болит душа, не болит рука Нажимать на грудь и на клавиши. А болит нога, и болит спина, И хребет болит низко кланяться. Ах, мы выросли до высот стиха — Дорасти бы нам до поэзии… Не берет уже инвалид верха. Не берет уже инвалид низы, Двери сходятся, как два лезвия. Откусила дверь голубой сквозняк. Гомон тамбурный: так и пере-так… И зачем в карман с дыркой лезу я? Только что с меня возьмешь — с дурака? Догоню в другом вагоне старика. Суну мелочь в задрожавший кулак — За поэзию. За все… И за так…

Письма из города. Идиот

У маленькой мамы в прорехе халата Глядело набухшее нежное тело, Носок бесконечный вязала палата, Стенала — сопела — зубами скрипела. Зачуханный доктор по розовым попкам Похлопывал рожениц в знак одобренья, И в этот же час совершались творенья, И квело вопили творенья. Детей фасовали по сверткам, по стопкам, И в мир вывозили носами вперед. И был там один, он чуть было не помер, (Не понял, как нужно дышать, но не помер), Потом

он смеялся — как льдинка в бокале — А прочие свертки над ним хохотали: Мол, экая штучка, мол, выкинул номер — Не понял, как нужно дышать, но не помер, Не понял, как нужно дышать, идиот. (А он и не понял. И он не поймет). Он будет глядеть им в лицо — не дыша — В мальчишечьи рты в пузырях и сметанах — О, выдох и вдох — два огромных шиша, Два кукиша, спрятанных в разных карманах, Два страшных обмана… Пульсирует сон, Как выдох и вдох неизвестной причины. И он, не дыша, подглядел, как мужчины Пульсируют мерно в объятиях жен, И как равномерно пульсирует плод, Гудит, наполняясь таинственным соком. На все поглядел он задумчивым оком. И все он оплакал, смешной идиот. А все потому, что за выдохом — вдох, И вдох утекает в свистящие щели, И шар опадает. И лишь — асфодели, Цикута — амброзия — чертополох… И он в разбеганье вселенских светил Увидел вселенских светил возвращенье. И мир опадает. И только забвенье, Забвенье — молчанье — клубящийся ил… И он оглядел эту даль, эту ширь, Да, он оглядел и сказал: это плохо! И выдохнул, выдул вселенский пузырь, И честно держал — до последнего вдоха.

Такой вальс

Если б был я большой — Если б в жизни мне так повезло, Я бы мальчиков всех лопоухих собрал под крыло. Я бы девочек всех конопатых собрал под крыло, Чтобы было не скучно им, Чтобы им было тепло… Всем по миске большой. Всем по кружке большой. А большущую ложку — Девчоночке самой меньшой. То-то было б мне весело, Если бы подле меня — Вот такая возня! Ах, какая была бы возня… Если б был я большой — Я бы, прочим моралям назло, Всех бы женщин, еще желторотых, собрал под крыло, Потому что, когда обрывается прошлая нить — Очень нужно любить им… Кого-нибудь нужно любить… И поэтому ходят они с очень гордым лицом. И поэтому ищут они, чьи бы губы испить. И порхают они горькой стаей потерянных чад. — Чьи мы? Чьи мы? — кричат… Будто чибисы в поле кричат. В этом мире огромном, Где столько огромных людей, Разничейные женщины Нянчат ничейных детей… И приходят в мой дом — словно ставят судьбу на «зеро», И растерянно смотрят: вот кресло, вот стол, вот перо… Так растерянно смотрят, что горло по сердце свело — Где, мол, Ваше крыло? Где, мол, теплое Ваше крыло?

Двух женщин я жалею — две сестрицы

Двух женщин я жалею — две сестрицы, Два воздуха, два вдоха, два покоя. Случилось вдруг печальное такое — Две женщины любимые криницы. Случилось вдруг печальное такое. Две девочки с похожею судьбою — Одна дитя, другая божество. Когда б меня, мой друг, хотя бы двое, Но, брат, меня ни одного. Случилось вдруг печальное такое. Две женщины, как сложенные крылья, Который год, но более того — Когда б меня, мой друг, хотя б один я, Но, брат, меня ни одного. Случилось вдруг печальное такое. Глаза сомкну — забудутся — забыться… Забудусь вдруг, а в веки до утра — Стучат «Открой!» — Открою: на ресницах — На левых милосердная сестрица, На правых милосердная сестра. Случилось вдруг печальное такое.

Эрот и Эрато

Не путайте Эрота и Эрато, Лукавого затейливого брата, И глупую, но честную сестру. Не путайте Эрота и Эрато. Не путайте великую игру Мечты своей с ничтожностью желанья Ей обладать. Не сводничай, Эрот! Пусть мимо эта женщина пройдет В лучах светила, в охре светотени, Пусть лишь мелькнут колени, как форели, Пусть лишь качнутся тяжкие бутоны Исполненной желания груди. Несносная Эрато, уходи! Вослед тебе потянутся свирели, Затеплятся дрожащие фаготы, Туманные гитары задрожат… И пусть дурак, мальчишка, хвостопад, Нам сводный твой подмигивает брат — Ты знай дорогу, что тебе дана: Вдоль длинного и низкого окна, Вдоль улицы. Вот ты еще видна. Вот я могу, на цыпочки привстав, О, боже мой! увидеть на мгновенье Шафранных складок легкое волненье. Вот спутник твой, вцепившийся в рукав, Вновь оглянулся и глядит, глядит, Глядит назад в недоуменье.

Быстрые сны

1. Когда мы все уснули и во сне Друг друга видели, я видел в сновиденье — Та женщина лежала на спине В сиротском платье; и в оцепененье Я тронул узкую ступню: иди сюда… Был дом, как жили мы всегда — Глухой подвал, и капала вода. И стены облупились и ступени Вели во двор; я женские колени Вдруг обнял и сказал: Ты, сирота! Я, видит Бог, не знаю, на черта — Ты снишься, лишняя. Ты — лишняя. Взгляни, Так мирно спят они. У них сегодня было обрученье Иль что-то наподобие, но в храм Мы не ходили, шлялись тут и там, И прочее; взгляни в дверной проем: Мы здесь живем, как водится, втроем. Ты лишняя, и это вне сомненья, И ты случайно вдруг приснилась нам. И снулый локон сонно теребя, Я вдруг соврал: Ведь я любил тебя Там, наяву — но, видимо, забыл… Снег белым был, а я холодным был. Но я хочу помочь тебе — смотри! — Я руки согреваю изнутри, Я на спину кладу тебе ладонь, Ты слышишь этот бережный огонь? Сквозь этот сон, Сквозь этот чадный дым О, слушай! — мы сейчас взлетим. И мы взлетели ровно, как всегда, И ровно закатились в никуда, И кувыркнулись с чертовой кровати, Пролили чай, и сели на полу, И спали, хохоча, а те в углу Проснулись и на нас во сне глядели Так ровно, медленно, так, словно пели. И были взгляды — звуки; и глаза, Встречаясь взглядами — звенели. 2. И дог из дальней комнаты пришел. И видел дог, что это хорошо. 3. А я сказал: Счастливая стезя! Но я сказал: Послушайте, нельзя Так жить на зависть тем, кто чередой Стучится в дверь с очередной бедой. И я сказал: Послушайте! Поэт Должно быть, должен жить вослед Тем, кто идет за ним; народ Придет, и что он разберет В бреду поэтов, медленно бредущих По снам былых возлюбленных своих, Чтобы утешить их во снах грядущих, Чтоб этот вечный плач утих, Сиротский плач утих? 4. А он сказал: Должно быть, и во сне Ты лайб на разухабистой сосне. Ты хочешь быть любезен, аки тать Под Муромом, и чувства пробуждать. И он сказал: Мы бяше не вода В разливе сглаза кровного народа, И пашалык гугнивого урода Нам паче чаянья — и это навсегда! — Она — и я — и мы — все ты! И кода Все об одном — о собственном сиротстве. Мы, доки, буки веди два аза, Мы, буки, веди, брат, но в первородстве — Из нам и них туку наста песотстве. И «домелю э ба иён» песотстве — Слеза… Твоя сиротская слеза… 5. Мы веди буки, брат, но в первородстве — Твоя сиротская слеза.

Лодка

Не уходи. Я жизнью заплачу За твой побег… Вернешься — не заплачу, Не засмеюсь, От ревности не вздрогну, От боли от былой не закричу. Любимая, все это не любовь! Друзья поймут и все осудят снова. Но выше понимания людского, Любимая, вся эта нелюбовь! Нам высший смысл ниспослан с высоты. Смысл этой жизни странной и короткой, Смысл жизни — жить! Тебе я буду лодкой Средь моря этой смертной суеты. Как ты одна — печаль моя и страх — Как ты пойдешь по этой глубине? Когда плывешь — зачем ты не во мне? Когда я пуст — зачем я на волнах?

Я помню, там, в каком-то там былом

Я помню, там, в каком-то там былом, Былого не было, все было лишь сегодня. Сегодня улица, и дерево, и дом. И девочка- да, девочка — увы, (Осьмнадцать было ей, Что, собственно, не то же Что восемнадцать, а — на век — моложе), Однажды не сносила головы. Мою ли голову несла тогда судьба, Ее ли голову, но тайное пристрастье К истокам первородного греха Мы называли счастием — да, счастьем… Хоть счастье, как мы помнили — борьба… Все было чисто, искренне и мило: Я брился полотенцем и без мыла, Спал до полудня, ел, что бог пошлет. Бог посылал в лице, ну, скажем, тещи — Ни искушенье, ни святые мощи, А всякое клубничное с малиной И прочее — для дочери любимой, Что в эти годы только и идет впрок и не впрок, О да! ученья ради, И что нам только почта ни несла! — Плодов заморских нежные тела Когда десятком, а когда по паре, А чаще же в едином экземпляре, Поскольку, знать, не ведала она, Ну, скажем, теща, что ее ребенок Едва-едва из бантов и пеленок, И, Боже мой! Любовница! Жена! Наложница! Возлюбленная! Право… Любовь в те годы — детская забава. Я помню там, в каком-то там былом, Былого не было. Все было лишь сегодня. Сегодня улица, и дерево, и дом… И дерево! Да, дерево, не сводня, А дерево, словно свеча Господня, Нас каждой полночью венчало в доме том. Во тьме светилась женщина нагая, И дерево, к ней ветви простирая, Одаривало ломким серебром. И помню я, как юная Даная Смеялась, эти слитки отвергая, Укрывшись моим стареньким плащом. Я помню там, в каком-то там былом… В ином оно мне явится иным: Отвесно восходящее, как дым В безветрии, в бесстрастности высокой Оно летит, летит у самых окон… Но не серебряным, а пепельно-седым Мне видится все тот же летний тополь, Но не серебряным, а пепельно-седым.

Речитатив о ночном выпасе

1. Ночи беззвездной литая десница Гулкою чашей лежит на глазницах. Спичку зажгу — все легче, все лучше! — Опознавательный факел заблудших. Черное небо все глуше, все ниже. Агнец в подпалинах рыжих Дрожит меж ладонью и сердцем, как дека дутара. То к сердцу, саднящему, словно саднящая рана, Прильнет исступленно, То дрогнет и ринется прочь. И кличет, и кличет надменную мглу: — Где моя мама? — Кто моя мама? …Ушла на закат отара. Ночь. Ночь гулкою чашей лежит на глазницах. Коня моего умыкнула степная весна — На травах настоянных, пьяных кровей — кобылица! Не тронь меня, агнец, Хватит с меня чабана. Не тронь меня, агнец тихий, не тронь! Не тронь меня, агнец — ушла на закат отара. Лежу в чабреце, как обломок кентавра — Сбросил меня конь! 2. В общем — простое дело. Сбросил — как голову тело. Бремя ему голова моя. Тяжкое бремя. Этой отаре заблудшей — я пастырь слепой. Ах, забери меня, клан мой — трамвайное племя! Я здесь — из города, Я здесь — изгой. Горе… Не то, что на влажной лошажьей спине на скаку, на бегу — Я на степи этой буйной сидеть не могу! Горе… Колеса, достойные лавров, и многие лета Колесовали кентавров на лошадей и поэтов. Так и живем… Уже вечность живем одне — В смутном родстве. И смутной вине… 3. Друг мой, собрат, если станет коню невтерпеж — Конь твой уйдет — ты другого коня не найдешь. Друг мой, собрат, если канет отара к закату — Стадо посеешь — такую же ночку пожнешь! Ночку — ни зги! — Встретишь навзничь, как город в развалинах. Все возвратимо… По кругу. По ободу. Все… И у судьбы колесо. И у истории колесо. Лишь у свободы четыре точеных ноги. А у любви — и того-то! — лишь крылья в подпалинах. 4. Не тронь меня, агнец тихий, не тронь. Агнец светлый! — слетай, Там, за бездною ночи — огонь. …Там очерчен магический круг на холмах, Где лепечет костер о семи языках. Там чабан — будто посох чабаний, носат — Из трубки сипатой сосет самосад. Там подпасок в ладони зажал уголек, Чтобы я свое сердце саднящее пеплом прижег. Скажи им: я слышу — трава врастает мне в спину. Скажи им: я знаю — нет ног у меня. Скажи, пусть вернут мне мою половину! — Коня мне! Пугливого, словно крыло вдохновенья, Коня мне. Полтела отдам за коня!

Комос. Сатир

И поздно радоваться и, Быть может, поздно плакать… Лишь плакать хохоча и хохотать до слез. Я слышу горб. Ко мне вопрос прирос. Я бородой козлиною оброс. Я в ноги врос. Я рос, я ос, я ’эс’ Напоминаю абрисом своим. Я горб даю погладить и полапать. Я грозди ягод вскинул на рога. Я позабыл, где храм и где трактир — И что же есть комедия, Сатир, И в чем же есть трагедия, Сатир. Я спутник толстобрюхих алкашей, Наперсник девок пьяных вдрабадан. Я в грудь стучу, как лупят в барабан, И рокочу всей шкурою козлиной, И флейту жму, и выпускаю длинный Визгливый звук, похожий на кукан. И на кукане ходит хоровод И пьет и льет мясистая порода. И что же есть комедия, народ? И в чем же есть трагедия народа? …Смотри, смешно, мы все идем вперед, Комедия, мы все идем по кругу, И трезвый фан в кругу своих забот — Что пьяный фавн, кружащийся по лугу… …Смотри, смешно, сюда ведут дитя, Комедия, веселенькая штука, Я вновь ее увижу час спустя, Она повиснет на руке у внука… О, шире круг, поскольку дело швах! В чем наша цель, не знает царь природы. Меж тем — и ах! — проходят наши годы В хмельных целенаправленных трудах. И все страшней, все шире, все быстрей, И дудка воет, как над мертвым сука: Лишь мертвый выпадает из цепей, А лица веселей и веселей. Но, Боже мой, какая мука… Вот в трезвом опьянении ума Бредет старик, заглядывая в лица, По тощей ляжке хлопает сума, Он позабыл, куда ему крутиться. Он смотрит так, как будто виноват, Он спрашивает, словно трет до дыр: — Так в чем твоя комедия, Сатир? — А в чем твоя трагедия, Сократ?