Стихи

Мартынов Леонид Николаевич

Зной

О зное Скажу лишь одно я: Он был И вернется назад. …Решеток железо резное По грудь опоясало сад. И весь он наполнился зноем. И даже в тени, под стеной, Под гравием, под перегноем, Повсюду он был, этот зной. Настала Погода сырая. Но он и неделю и две, На теплые капли взирая, Таился в намокшей листве. И что-то Еще подрастало, Где мелочь цветная пестра. Но все-таки осень настала, Листву взворошили ветра. Ночь Будет холодной и лунной, — И быть ей не должно иной, — Но там, за решеткой чугунной, Останется все-таки зной. Он Будет почти незаметен, Когда на него ни смотреть, Но все-таки будет иметь он Способность и светить и греть. Управится Ветер

с листвою, Окрепнет массив ледяной, Но будут какие-то двое Сидеть на скамейке одной. К чему бы Сидеть и молчать им У клумбы, что вовсе бела? Но, видимо, этим объятьям В избытке хватает тепла. Недаром И галочья стая Кричит у нагого куста, Где даже и в стужу густая Таится в снегах теплота,

III

«Мы как мы!..»

Мы как мы! Всегда мы наготове Продолжать, волнуясь и смеясь, Ту беседу, что на полуслове Года два назад оборвалась. Вновь и вновь Встает не подлежавший Никаким сомнениям вопрос, Но подросток, в комнату вбежавший, Года на два все-таки подрос. И старик В безмолвии суровом Года на два постарел еще… Ну, а мы опять о чем-то новом Продолжаем спорить горячо.

«Событье свершилось…»

Событье Свершилось, Но разум Его не освоил еще, Оно еще пылким рассказом Не хлынуло с уст горячо, Его оценить беспристрастно Мгновенья еще не пришли, Но все-таки Все было ясно По виду небес и земли, По грому, По вспугнутым птицам, По пыли, готовой осесть. И разве что только по лицам Нельзя было это прочесть!

«Такие звуки есть вокруг…»

Такие звуки есть вокруг, Иными стать их не заставишь, Не выразишь посредством букв, Не передашь посредством клавиш. И поручиться я готов: Иную повесть слышать слышим, Но с помощью обычных слов Ее мы все же не запишем. И своевольничает речь, Ломается порядок в гамме, И ходят ноты вверх ногами, Чтоб голос яви подстеречь. А кто-то где-то много лет Стремится сглаживать и править. Ну что ж! Дай бог ему оставить На мягком камне рыбий след.

«Из смиренья не пишутся стихотворенья…»

Из смиренья не пишутся стихотворенья, И нельзя их писать ни на чье усмотренье. Говорят, что их можно писать из презренья. Нет! Диктует их только прозренье.

«Я понял! И ясней и резче…»

Я понял! И ясней и резче Жизнь обозначилась моя, И удивительные вещи Вокруг себя увидел я. Увидел то, чего не видит Иной вооруженный глаз И что увидеть ненавидит: Мир я увидел без прикрас! Взор охватил всю ширь земную, Где тесно лишь для пустоты. И в чащу он проник лесную, Где негде прятаться в кусты. Я видел, как преображала Любовь живое существо, Я видел Время, что бежало От вздумавших убить его. Я видел очертанья ветра, Я видел, как обманчив штиль, Я видел тело километра Через тропиночную пыль. О вы, кто в золоченой раме Природы видите красу, Чтоб сравнивать луга с коврами И с бриллиантами росу, Вглядитесь в землю, в воздух, в воду И убедитесь: я не лгу, А подрумянивать природу Я не хочу и не могу. Не золото лесная опаль, В парчу не превратиться мху, Нельзя пальто надеть на тополь, Ольху не кутайте в доху, Березки не рядите в ряски, Чтоб девичью хранить их честь. Оставьте! Надо без опаски Увидеть мир, каков он есть!

Страусы

Когда Пахнёт Великим хаосом — Тут не до щебета веселого, И кое-кто, подобно страусам, Под крылья робко прячут головы. И стынут В позах неестественных, Но все-таки и безыскусственных, Забыв о промыслах божественных И обещаниях торжественных, Бесчувственны среди бесчувственных. И смутные, Полубесплотные, Покуда буря не уляжется, Одним тогда они встревожены: А вдруг кому-нибудь покажутся Ножнами их подмышки потные, Куда, как шпаги, клювы вложены.

«Мне кажется, что я воскрес…»

Мне кажется, что я воскрес. Я жил. Я звался Геркулес. Три тысячи пудов я весил. С корнями вырывал я лес. Рукой тянулся до небес. Садясь, ломал я спинки кресел. И умер я… И вот воскрес: Нормальный рост, нормальный вес — Я

стал как все. Я добр, я весел. Я не ломаю спинки кресел… И все-таки я Геркулес.

Моря

Когда Ненастья Черный веер Разводит бурную волну, Моряк хватается за леер: — Ну, ничего! Не утону! И подтверждает Скрип штурвала И белой пены кутерьма, Что этот веер вышивала Совсем не смерть, А жизнь сама. За Северным Полярным кругом Лежат студеные моря, Над средиземноморским югом Пылает древняя заря. На Антарктических просторах Седой июль лелеет льды, Есть лунные моря, в которых Ни льда, ни рыбы, ни воды, Есть Море Мертвое, Плотнее, Чем серебрящаяся ртуть, Но море жизни всех бурнее — Ты понимаешь — вот в чем суть!

«И вскользь мне бросила змея…»

И вскользь мне бросила змея: «У каждого судьба своя!» Но я-то знал, что так нельзя — Жить извиваясь и скользя.

IV

Музыкальный ящик

Что песня? Из подполья в поднебесье Она летит. На то она и песня. А где заснет? А где должна проснуться, Чтоб с нашим слухом вновь соприкоснуться? Довольно трудно разобраться в этом, Любое чудо нам теперь не в диво. Судите сами, будет ли ответом Вот эта повесть, но она — правдива. Там, Где недавно Низились обрывы, Поросшие крапивой с лебедою, Высотных зданий ясные массивы Восстали над шлюзованной водою. Гнездится Птица Меж конструкций ЦАГИ, А где-то там, За Яузой, В овраге, Бурля своей ржавеющею плотью, Старик ручей по черным трубам скачет. Вы Золотым Рожком его зовете, И это тоже что-нибудь да значит… …Бил колокол на колокольне ближней, Пел колокол на колокольне дальней, И мостовая стлалась все булыжней, И звон трамвая длился все печальней, И вот тогда, На отдаленном рынке, Среди капрона, и мехов, и шелка, Непроизвольно спрыгнула с пластинки Шальная патефонная иголка. И на соседней полке антиквара, Меж дерзко позолоченною рамой И медным привиденьем самовара Вдруг объявился Ящик этот самый. Как описать его? Он был настольный, По очертаниям — прямоугольный, На ощупь — глуховато мелодичный, А по происхождению — заграничный. Скорей всего, он свет увидел в Вене, Тому назад столетие, пожалуй. И если так — какое откровенье Подарит слуху механизм усталый? Чугунный валик, вдруг он искалечит, Переиначит Шуберта и Баха, А может быть, заплачет, защебечет Какая-нибудь цюрихская птаха, А может быть, нехитрое фанданго С простосердечностью добрососедской Какая-нибудь спляшет иностранка, Как подобало в слободе немецкой, Здесь, в слободе исчезнувшей вот этой, Чей быт изжит и чье названье стерто, Но рынок крив, как набекрень одетый Косой треух над буклями Лефорта. И в этот самый миг На повороте Рванул трамвай, Да так рванул он звонко, Что вдруг очнулась вся комиссионка И дрогнул ящик в ржавой позолоте И, зашатавшись, встал он на прилавке На все четыре выгнутые лапки, И что-то в глубине зашевелилось, Зарокотало и определилось, Заговорило тусклое железо Сквозь ржавчину, где стерта позолот. И что же? Никакого полонеза, Ни менуэта даже, ни гавота, И никаких симфоний и рапсодий, А громко, так, что дрогнула посуда, — Поверите ли? — грянуло оттуда Простое: «Во саду ли в огороде». Из глубины, Из самой дальней дали, Из бурных недр минувшего столетья, Где дамы в менуэте приседали, Когда петля переплеталась с плетью Когда труба трубила о походе, А лира о пощаде умоляла, Вдруг песня: «Во саду ли, в огороде — Вы слышите ли? — девица гуляла»!

Сон женщины

Добрая женщина, Пожилая Мне рассказала, что видела сон — Будто бы с неба спустился, пылая, Солнечный луч, и попался ей он В голые руки, и щекотно, колко, Шел сквозь него электрический ток… Кончик луча она вдела в иголку — Вздумала вышить какой-то цветок, Будто из шелка… И тем вышиваньем Залюбовался весь мир, изумлен. Женщина, с искренним непониманьем Робко спросила: к чему этот сон? Я объяснил ей, что сон этот — в руку Если уж солнцем пошла вышивать — Это не склоку сулит и не скуку И неприятностям тут не бывать. Это навеяно воздухом вольным! Ведь неспособна ни рваться, ни гнить Даже в ушке этом тесном игольном Великолепная светлая нить. — Будьте, — сказал я, — к удаче готовы! Так не приснится и лучшей швее В перворазрядном большом ателье. Женщина робко сказала: — Да что вы!