Стихи

Верхарн Эмиль

Перевод Е. Полонской

Плодовые сады

Здесь пели иволги, дрозда звучал напев, Деревья старые, встав двадцатью рядами, Подъяли ветви ввысь, этаж за этажами, С апрельским солнышком опять помолодев. Побеги, чувствуя живительный нагрев, Как будто клейкими покрылись леденцами, И пчелы медленно летали над цветами; Коровы по траве брели, отяжелев. Ложилась поутру, в лучах зари сверкая, На яблони роса пахучая, густая, Полдневный зной листву в дремоту погружал, А к вечеру, когда пылало солнце в тучах, Лучи блестели так среди ветвей могучих, Как будто бы огонь по хворосту бежал.

Перевод Е. Полонской

Нищие

Их спины нищета лохмотьями одела Они в осенний день из нор своих ушли И побрели меж сел по ниве опустелой, Где буки вдоль дорог алеют издали. В полях уже давно безмолвие царило, Готовился покрыть их одеялом снег, Лишь длился в темноте, холодной и унылой, Огромных мельничных белесых крыл разбег. Шагали нищие с сумою за плечами, Обшаривая рвы и мусор за домами, На фермы заходя и требуя еды, И дальше шли опять, ища своей звезды, По рощам и полям, как будто псы, слоняясь, Порой крестясь, порой неистово ругаясь.

Перевод Е. Полонской

Хлебопечение

Служанки белый хлеб готовят к воскресенью, Все лучшее у них — мука и молоко… Их локти голые в стремительном движенье, И каплет пот в квашню — работать нелегко. От

спешки их тела как будто бы дымятся, Вздымается волной в тугом корсаже грудь… И теста рыхлый ком их кулаки стремятся В упругие, как грудь, шары хлебов свернуть. В пекарне углей блеск, багровый и угарный… Служанки, на доске шары сложив попарно, Швыряют в пасть печей плоть мягкую хлебов. А языки огня, стараясь ввысь пробиться, Как свора страшная огромных рыжих псов, Рычат и рвутся к ним, чтоб в щеки злобно впиться.

Перевод Б. Томашевского

Шпалеры

Во всю длину шпалер тянулся веток ряд. На них зажглись плодов пунцовые уборы, Подобные шарам, что в сумерки манят На сельских ярмарках завистливые взоры. И двадцать долгих лет, хотя стегал их град, Хотя мороз кусал в предутреннюю пору, Цепляясь что есть сил за выступы оград, Они вздымались вверх, все выше, выше в гору. Теперь их пышный рост всю стену обволок. Свисают с выступов и яблоки и груши, Блестя округлостью румяных сочных щек. Пускает ствол смолу из трещинок-отдушин, А корни жадные поит внизу ручей, И листья — как гурьба веселых снегирей.

Перевод Е. Полонской

Крестьяне

Работники (их Грез [4] так приторно умел Разнежить, краскою своей воздушной тронув В опрятности одежд и в розовости тел, Что, кажется, они средь сахарных салонов Начнут сейчас шептать заученную лесть) — Вот они, грязные и грубые, как есть. Они разделены по деревням; крестьянин Соседнего села — и тот для них чужой; Он должен быть гоним, обманут, оболванен, Обобран: он им враг всегдашний, роковой. Отечество? О нет! То выдумка пустая! Оно берет у них в солдаты сыновей, Оно для них совсем не та земля родная, Что их труду дарит плод глубины своей. Отечество! Оно неведомо равнинам. Порой там думают о строгом короле, Что в золото одет, как Шарлемань [5] , и в длинном Плаще своем сидит с короной на челе; Порой — о пышности мечей, щитов с гербами, Висящих по стенам в разубранных дворцах, Хранимых стражею, чьи сабли — с темляками… Вот все, что ведомо о власти там, в полях, Что притупленный ум крестьян постигнуть в силах. Они бы в сапогах сквозь долг, свободу, честь Шагали напролом, — но страх окостенил их. И можно мудрость их в календаре прочесть. А если города на них низвергнут пламя — Свет революции, — их проницает страх, И все останутся они средь гроз рабами, Чтобы, восстав, не быть поверженными в прах, 1 Направо, вдоль дорог, избитых колеями, С хлевами спереди и лугом позади, Присели хижины с омшенными стенами, Что зимний ветер бьет и бороздят дожди. То фермы их. А там — старинной церкви башня, Зеленой плесенью испятнанная вкруг; И дальше, где навоз впивает жадно пашня, Где яростно прошел ее разъявший плуг, — Землица их. И жизнь простерлась, безотрадна, Меж трех свидетелей их грубости тупой, Что захватили в плен и держат в луже смрадной Их напряженный труд, безвестный и немой. 2 Они безумствуют, поля обсеменяя, Под градом мартовским, что спины им сечет. И летом, средь полей, где, зыблясь, рожь густая Глядит в безоблачный и синий небосвод,— Они опять в огне, дней долгих и жестоких Склоняются, серпом блестя средь спелых нив; Струится пот по лбам вдоль их морщин глубоких И каплет, кожу рук до мяса напоив, А полдень уголья бросает им на темя, И зной так яростен, что сохнут на полях Хлеба, а сонный скот, слепней влачащий бремя, Мычит, уставившись на солнце в небесах. Приходит ли ноябрь с протяжной агонией, Рыдая и хрипя в кустарнике густом, — Ноябрь, чей долгий вой, чьи жалобы глухие Как будто кличут смерть, — и вот они, трудом Опять согбенные, готовясь к жатве новой Под небом, взбухнувшим от туч, несущих дождь, Под ветром — роются в земле полей суровой Иль просеку ведут сквозь чащу сонных рощ, — И вянут их тела, томясь и изнывая; Им, юным, полным сил, спины не разогнуть; Зима, их леденя, и лето, их сжигая, Увечат руки им и надрывают грудь. Состарившись, влача груз лет невыносимый, Со взором пепельным, с надломленной спиной, С печатью ужаса на лицах, словно дымы, Они уносятся свирепою грозой. Когда же смерть им дверь свою откроет, каждый Их гроб, спускаясь в глубь размякшую земли, Скрывает, кажется, скончавшегося дважды. 3 Когда роится снег и в снеговой пыли Бьет небеса декабрь безумными крылами, В лачугах фермеров понурый ряд сидит, Считая, думая. Убогой лампы пламя Вьет струйку копоти. Какой унылый вид! Семья за ужином. Везде — лохмотьев груда. Объедки детвора глотает второпях; Худой петух долбит облизанное блюдо; Коты костистые копаются в горшках; Из прокаженных стен сочится мразь; в камине Четыре головни сомкнули худобу, И тускло светится их жар угарно-синий. И дума горькая у стариков на лбу. Хотя они весь год трудились напряженно, Избыток лучших сил отдав земле скупой, Хотя сто лет землей владели неуклонно,— Что толку: будет год хороший иль дурной, А жизнь их, как и встарь, граничит с нищетою. И это их сердца не устает глодать, И злобу, как нарыв, они влачат с собою — Злость молчаливую, умеющую лгать. Их простодушие в себе скрывает ярость: Лучится ненависть в их ледяных зрачках; Клокочет тайный гнев, что молодость и старость Страданья полные, скопили в их сердцах. Барыш грошовый им так люб, они так жадны; Бессильные трудом завоевать успех, Они сгибаются под скаредностью смрадной; Их ум неясен, слаб, он мелочен у всех, И не постичь ему явлений грандиозных, И мнится: никогда их омраченный взор Не подымался ввысь, к огням закатов грозных, Багряным озером пролившихся в простор. 4 Но дни лихих кермесс они встречают пиром, Все, даже скареды. Их сыновья идут Туда охотиться за самками. И жиром Пропитанный обед, приправы грузных блюд Солят гортани им, напиться призывая. Толкутся в кабачках, кричат наперебой, Дерутся, челюсти и скулы сокрушая Крестьянам ближних сел, которые порой Влепляют поцелуй иной красотке местной, Имущество других стараясь утащить. Все, что прикоплено, пригоршней полновесной Швыряют, чтоб пьянчуг на славу угостить. И те, чья голова покрепче, горделиво, С осанкой королей, глотают разом жбан — Один, другой, еще! — клубящегося пива. Им в лица бьет огонь, вокруг густой туман. Глаза кровавые и рот, блестящий салом, Сверкают, словно медь, во мраке от луча. — Пылает. оргия. На тротуаре впалом Кипит и пенится горячая моча. Валятся пьяницы, споткнувшись вдруг о кочку; Другие вдаль бредут, стараясь не упасть. И праздничный припев горланят в одиночку, Смолкая, чтоб икнуть иль выблеваться всласть. Оравы крикунов сбиваются кружками На главной площади, и парни к девкам льнут, Облапливают их, в них тычась животами, Им шеи жирные звериной лаской жгут, И те брыкаются, свирепо отбиваясь. В домах же, где висит у низких потолков Угрюмый, серый чад, где пот, распространяясь Тяжелым запахом от грязных тюфяков, Осел испариной на стеклах и кувшинах, — Там пар танцующих толчется тесный ряд Вдоль расписных столов и шатких лавок длинных, И стены, кажется, от топота трещат. Там пьянство, яростней и исступленней вдвое, Топочет, вопиет и буйствует сквозь вой Петушьих, тонких флейт и хриплый стон гобоя. Подростки щуплые, пуская дым густой, Старухи в чепчиках, детины в синих блузах — Все скачут, мечутся в безумной плясовой, Икают. Каждый миг рои пьянчуг кургузых, Сейчас ввалившихся, вступают в грузный строй Кадрили, что точь-в-точь напоминает драку, И вот тогда всего отчаянней орут, И каждый каждого пинает, как собаку, В готовности поднять на самых близких кнут. Безумствует оркестр, нестройный шум удвоя И воплями покрыв ревущий гомон ссор; Танцуют бешено, без лада и без строя; Там — попритихли, пьют, глуша вином задор. И тут же женщины пьянеют, горячатся, Жестокий плотский хмель им зажигает кровь, И в этой буре тел, что вьются и клубятся, Желанья пенятся, и видно вновь и вновь, Как парни с девками, сшибаясь, наступая, Обороняясь, мчат свой исступленный пляс, Кричат, беснуются, толкаясь и пылая, Мертвецки пьяные, валятся и подчас Переплетаются какой-то дикой пряжей И, с пеною у губ, упорною рукой Свирепо платья мнут и потрошат корсажи. И парни, озверев, так поддают спиной, Так бедра прыгают у девушек, что мнится: Здесь свального греха вздымаются огни. 5 Пред тем как солнца жар багряно разгорится, Спугнув туман, что встал в предутренней тени, В берлогах, в погребах уже стихает пьянство. Кермесса кончилась, опав и ослабев; Толпа домой идет и в глубине пространства Скрывается, рыча звериный свой напев. За нею старики, струей пивного пота Одежду грязную и руки омочив, Шатаясь, чуть бредут — сковала их дремота — На фермы, скрытые в широком море нив. Но в бархатистых мхах оврагов потаенных, В густой траве лугов, где блеск росы осел, Им слышен странный шум, звук вздохов приглушенных — То захлебнулась страсть на алом пире тел. Кусты как бы зверьми возящимися полны. Там случка черная мятется в мягких льнах, В пушистом клевере, клубящемся как волны; Стон страсти зыблется на зреющих полях, И хриплым звукам спазм псы хором отвечают. О жарких юных днях мечтают старики. И те же звуки их у самых ферм встречают: В хлеву, где возятся испуганно телки, Где спит коровница на пышной куче сена, Там для случайных пар уютный уголок, Там те ж объятия и тех же вздохов пена, И та же страсть, пока не заблестит восток. Лишь солнце развернет своих лучей кустарник И ядрами огня проломит кругозор — Ржет яро жеребец проснувшийся; свинарник Шатают кабаны, толкаясь о запор, Как охмеленные разгулом ночи пьяным. Помчались петушки, алея гребешком, И утро все звенит их голосом стеклянным. И стая жеребят брыкается кругом. Дерущиеся псы льнут к сукам непокорным; И грузные быки, взметая пыль хвостом, Коров преследуют свирепо и упорно. Тогда, сожженные желаньем и вином, Кровь чуя пьяную в сердцах, в висках горящих, С гортанью, сдавленной тугой рукой страстей, Нашаря в темноте стан жен своих храпящих, Они, те старики, опять плодят детей.

4

Грез Жан-Батист (1725–1805) — французский художник, часто изображавший в идиллических тонах быт крестьян.

5

Шарлемань (Карл Великий, 742–814) — король франков, император средневековой Римской империи, объединявшей территории нынешней Франции, Бельгии, Голландии, значительную часть земель Германии, Италии и некоторых других стран Западной Европы.

Перевод Г. Шенгели

Из книги «Монахи»

(1886)

Дикий монах

Бывают и теперь монахи, что — порой Нам кажется — пришли из древней тьмы лесной. Как будто в сумрачных изваяны гранитах, Они всегда живут в монастырях забытых. Полночный ужас чащ смолистых и густых Таинственно гудит в их душах грозовых, По ветру треплются их бороды, как серый Ольшаник, а глаза — что ключ на дне пещеры, И в складках длинных ряс, как будто в складках мглы, Похожи их тела на выступы скалы. Они одни хранят в мельканьях жизни новой Величье дикости своей средневековой; Лишь страхом адских кар смутиться может вдруг Железной купиной щетинящийся дух; Им внятен только бог, что в ярости предвечной Греховный создал мир для казни бесконечной, Распятый Иисус, ужасный полутруп, С застывшей скорбью глаз, кровавой пеной губ И смертной мукою сведенными ногами, — Как он немецкими прославлен мастерами, — Великомучеников облики святых, Когда на медленном огне пытают их, Да на песке арен терзаемые девы, Которым лижут львы распоротое чрево, Да тот, кто взял свой хлеб, но, о грехах скорбя, Не ест и голодом в ночи казнит себя. И отживут они в монастырях забытых, Как будто в сумрачных изваяны гранитах.

Перевод Н. Рыковой

Из книги «У обочин дороги»

(1882–1894)

Артвельде [6]

Смерть величавая из глубины органа Под свод готический возносит до высот Вождя фламандского, чье имя каждый год В день поминания горит из-под тумана. Кровавой чередой прошли над ним века, Но в битвах и резне, в отчаянье восстанья Народ хранит о нем священные преданья, — Течет в вечерний час рассказ у камелька… Низвергнув королей, он их топтал ногами. Доверчиво к нему стекаясь без конца, Вручал ему народ и руки и сердца, И бушевало в нем стихий народных пламя, Он знал и помыслы и душу знал народа, И он провидел бунт, что в будущем блеснет Как факел огненный; и рук могучий взлет В грядущем предвещал желанную свободу. Творил он чудеса — легенды в мире прозы, — Преграды все ломал, в борьбе добра и зла, Покуда в саван смерть его не облекла, И мрак окутал лоб, где вспыхивали грозы. Он пал в вечерний час, предательски убитый… А в городе народ восстал в вечерний час.

6

Артевельде Якоб ван (1295–1345) — военачальник коммуны города Гента и вождь восстания фландрских городов против их сеньора, графа Фландрского, и французского короля. Погиб в результате внутренних раздоров среди восставших.

Перевод Б. Томашевского

Часы

Ночью, в молчании черном, где тени бесшумные бродят, — Стук костыля, деревянной ноги. Это по лестнице времени всходят и сходят Часы, это их шаги! Вокруг устарелых эмблем и наивных узоров Цифр под стеклом утомительный ряд. О, луны угрюмых, пустых коридоров: Часы и их взгляд! Деревянный киоск роковых откровений, Взвизги напилка, и стук молотков, И младенческий лепет мгновений, — Часы и их зов! Гроба, что повешены всюду на стены, Склепы цепей и скелетов стальных, Где кости стучат, возвещая нам числа и смены… Часы и весь ужас их! Часы! Неутомимы, бессонны, Вы стучите ногами служанок в больших башмаках, Вы скользите шагами больничных сиделок. Напрасно вас молит мой голос смущенный. Вы сдавили мой страх Циркулем ваших безжалостных стрелок.

Перевод В. Брюсова

Не знаю, где

Это где-то на севере, где, я не знаю, Это где-то на полюсе, в мире стальном, Там, где стужа когтями скребется по краю Селитренных скал, изукрашенных льдом. Это — холод великий, едва отраженный В серебряном зеркале мертвых озер; Это — иней, что точит, морочит бессонный, Низкорослый, безлиственный бор. Это — полночь, огромный скелет обнаженный Над серебряным зеркалом мертвых озер, Это — полночь, что точит, морочит, хохочет, Но раздвинуть руками гигантскими хочет Холодный и звездный простор. В дали полуночной безвольной Это смолкнувший звон колокольный, Это убранный снегом и льдами собор. Это хор похоронный, с которым без слов я рыдаю, Литургия Великого Холода в мире стальном. Это где-то — не в старом ли северном крае? — не знаю! Это где-то — не в старом ли северном сердце? — в моем!

Перевод В. Брюсова

Дурной час

С тех пор как схлынули прощальные огни, Все дни мои в тени, все тяжелей они. Я верил в разум мой, где не гнездились тени, И мысль моя (в ней солнца шар пылал, В ней гнев светился, яростен и ал) Кидалась некогда на скалы заблуждений. Надменный, радость я немую знал: Быть одиноким в дебрях света; Я верил лишь в могущество поэта И лишь о творчестве мечтал, Что нежно и спокойно возникает И движется (а путь широк и прям) К тем очагам, Где доброта пылает. Как темен был тот вечер, полный боли, Когда сомненьями себя душа сожгла Дотла И трещины разъяли стену воли! Вся твердость рухнула во прах. Персты? Без сил. Глаза? Пусты. Надменность? Смята. Стучится кровь печальная в висках, И жизнь, как пьявками, болезнями объята… Теперь, сходя во гроб, летя невесть куда, О, как хотел бы я, чтобы над мглой бездонной, Как мрамор, пыткою и славой опаленный, Мое искусство рдело бы всегда!