Стихотворения и поэмы. Том 1

Белый Андрей

1906

Серебряный Колодезь

Похороны

Толпы рабочих в волнах золотого заката. Яркие стяги свиваются, плещутся, пляшут. На фонарях, над железной решеткой, С крыш над домами Платками Машут. Смеркается. Месяц серебряный, юный Поднимается. Темною лентой толпа извивается. Скачут драгуны. Вдоль оград, тротуаров, – вдоль скверов, Над железной решеткой, — Частый, короткий Треск Револьверов. Свищут пули, кося… Ясный блеск Там по взвизгнувшим саблям взвился. Глуше напев похорон. Пули и плачут, и косят. Новые тучи кровавых знамен — Там, в отдаленье – проносят.

1906

Москва

Пока над мертвыми людьми

Пока над мертвыми

людьми Один ты не уснул, дотоле Цепями ржавыми греми Из башни каменной о воле. Да покрывается чело, — Твое чело, кровавым потом. Глаза сквозь мутное стекло — Глаза – воздетые к высотам. Нальется в окна бирюза, Воздушное нальется злато. День – жемчуг матовый – слеза — Течет с восхода до заката. То серый сеется там дождь, То – небо голубеет степью. Но здесь ты, заключенный вождь, Греми заржавленною цепью. Пусть утро, вечер, день и ночь — Сойдут – лучи в окно протянут: Сойдут – глядят: несутся прочь. Прильнут к окну – и в вечность канут.

Июнь 1907

Петровское

В летнем саду

Над рестораном сноп ракет Взвивается струею тонкой. Старик в отдельный кабинет Вон тащит за собой ребенка. Над лошадиною спиной Оголена, в кисейной пене, — Проносится – ко мне, за мной! Проносится по летней сцене. Прощелкает над ней жокей — Прощелкает бичом свистящим. Смотрю… Осанистый лакей С шампанским пробежал пьянящим. И пенистый бокал поднес… Вдруг крылья ярко-красной тоги Так кто-то над толпой вознес — Бежать бы: неподвижны ноги. Тяжелый камень стекла бьет — Позором купленные стекла. И кто-то в маске восстает Над мертвенною жизнью, блеклой. Волнуются: смятенье, крик. Огни погасли в кабинете; — Оттуда пробежал старик В полузастегнутом жилете, — И падает, – и пал в тоске С бокалом пенистым рейнвейна В протянутой, сухой руке У тиховейного бассейна; — Хрипит, проколотый насквозь Сверкающим, стальным кинжалом: Над ним склонилось, пролилось Атласами в сиянье алом — Немое домино: и вновь, Плеща крылом атласной маски, С кинжала отирая кровь, По саду закружилось в пляске.

1906

Серебряный Колодезь

На площади

Он в черной маске, в легкой красной тоге. И тога щелком плещущим взлетела. Он возглашает: «Будете как боги». Пришел. Стоит. Но площадь опустела. А нежный ветер, ветер тиховейный, К его ногам роняет лист каштана. Свеваясь пылью в зеркало бассейна Кипит, клокочет кружево фонтана. Вознес лампаду он над мостовою, Как золотой, как тяжковесный камень. И тучей искр взлетел над головою Ее палящий, бледный, чадный пламень. Над головой дрожит венок его из елки. Лампаду бросил. Пламя в ней угасло. О мостовую звякнули осколки. И пролилось струёй горящей масло. За ним следят две женщины в тревоге С перил чугунных, каменных балконов. Шурша, упали складки красной тоги На гриву черных, мраморных драконов. Открыл лицо. Горит в закатной ласке Оно пятном мертвеющим и мрачным. В точеных пальцах крылья полумаски Под ветром плещут кружевом прозрачным. Холодными прощальными огнями Растворены небес хрустальных склоны. Из пастей золотыми хрусталями В бассейн плюют застывшие драконы.

1906

Мюнхен

Прохождение

Я фонарь Отдаю изнемогшему брату. Улыбаюсь в закатный янтарь, Собираю душистую мяту. Золотым огоньком Скорбный путь озаряю. За убогим столом С бедняком вечеряю. Вы мечи На меня обнажали. Палачи, Вы меня затерзали. Кровь чернела, как смоль, Запекаясь на язве. Но старинная боль Забывается разве? Чадный блеск, смоляной, Пробежал по карнизам. Вы идете за мной, Прикасаясь к разодранным ризам. – «Исцели, исцели Наши темные души…» Ветер листья с земли Взвеет шелестом в уши… Край пустынен и нем. Нерассветная твердь. О, зачем Не берет меня смерть!

1906

Мюнхен

Безумие

В полях

Я забыл. Я бежал. Я на воле. Бледным ливнем туманится даль. Одинокое, бедное поле, Сиротливо простертое вдаль. Не страшна ни печаль, ни тоска мне: Как терзали – я падал в крови: Многодробные, тяжкие камни Разбивали о кости мои. Восхожу в непогоде недоброй Я лицом, просиявшим

как день. Пусть дробят приовражные ребра Мою черную, легкую тень! Пусть в колючих, бичующих прутьях Изодрались одежды мои. Почивают на жалких лоскутьях Поцелуи холодной зари. Над простором плету, неподвижен, Из колючей крапивы венок. От далеких поникнувших хижин Подымается тусклый дымок. Ветер, плачущий брат мой, – здесь тихо. Ты пролей на меня свою сонь. Исступленно сухая гречиха Мечет под ноги яркий огонь.

1907

Париж

Матери

Я вышел из бедной могилы. Никто меня не встречал — Никто: только кустик хилый Облетевшей веткой кивал. Я сел на могильный камень… Куда мне теперь идти? Куда свой потухший пламень — Потухший пламень… – нести. Собрала их ко мне – могила. Забыли все с того дня. И та, что – быть может – любила, Не узнает теперь меня. Испугаю их темью впадин; Постучусь – они дверь замкнут. А здесь – от дождя и градин Не укроет истлевший лоскут. Нет. – Спрячусь под душные плиты… Могила, родная мать, Ты одна венком разбитым Не устанешь над сыном вздыхать.

Январь 1907

Париж

Полевой пророк

В. В. Владимирову

Средь каменьев меня затерзали: Затерзали пророка полей. Я на кость – полевые скрижали — Проливаю цветочный елей. Облечен в лошадиную кожу, Песью челюсть воздев на чело, Ликованьем окрестность встревожу, — Как прошло: всё прошло – отошло. Разразитесь, призывные трубы, Над раздольем осенних полей! В хмурый сумрак оскалены зубы Величавой короны моей. Поле – дом мой. Песок – мое ложе. Полог – дым росянистых полян. Загорбатится с палкой прохожий — Приседаю покорно в бурьян. Ныне, странники, с вами я: скоро ж Дымным дымом от вас пронесусь — Я – просторов рыдающих сторож, Исходивший великую Русь.

Январь 1907

Париж

На буграх

Песчаные, песчаные бугры, — Багряные от пиршества заката. Пространств моих восторги и пиры В закатное одеты злато. Вовек в степи пребуду я – аминь! Мои с зарей – с зарею поцелуи! Вовек туда – в темнеющую синь Пространств взлетают аллилуйи. Косматый бог, подобием куста Ко мне клонясь, струит росу листвою В мои, как маки, яркие уста, — Да прорастут они травою. Твой ныне страж убогих этих мест Я, старый бог, степной завет исполню: Врагов твоих испепелю окрест, Прияв трезубец жарких молний. Пред ним простерт, взываю: «Отче наш». Бурмидским жемчугом взлетело утро. Косматый бог лист лазурь из чаш И водопад из перламутра. Заря горит: ручьи моих псалмов Сластят уста молитвою нехитрой. На голове сапфиром васильков Вся прозябающая митра.

1908

Серебряный Колодезь

Полевое священнодействие

Н. Н. Русову

Я помню день: враги с окрестных сел Восстали на меня – и вот: погибли, Когда на них молитвенно пошел, Закляв словами травных библий. Когда, как месть, волшебств туманный ток, Дымящийся росою и ветрами, Подъяв, заклятьем пролил на восток Над охладненными лугами. Эй. ты! Падешь, коль вновь возмнишь восстать На божество, как пал в веках твой прадед, — И мой репейник бешеный, как тать, Иглою шип под сердцем всадит. Я вольный поп: и ныне, как и встарь, Сюда кустом на брань рукоположен. И вещий – сам. И вещий мой алтарь Из крепких, красных камней сложен. Колючий клир (ревнивое репье) — Мои прозябшие цветами прихожане — Вознес над вами, скрыв лицо мое, Благославляющие длани. Вот соберу с болот зеленый хвощ, От ульев – мед, от нивы – колос хлебный! Teкут века… Я утро, день и нощь Служу целебные молебны. Цветись, цветок, – и в ветер венчик кинь! Взлетайте выше, ладанные струи! Вовек туда, в темнеющую синь Пространств восходят аллилуйи. Медовый ветр струит густой елей, Cлacтит уста и льется быстротечно. Стоят холмы, подъяв престол полей Тысячелетия, извечно. И космами над синею водой Вдали поник в бунтующей порфире Сердитый бог с зеленой бородой — Последний бог в пустынном мире. Твой вопль глухой гудит, летит, твердит, — Твердит в поля. лиет елей и стынет; Зеленой хлябью вновь – и вновь – вскипит, Листвяной купой хладно хлынет. Из уст твоих – златые словеса! Из уст дуплистых, сластно в высь кидаясь, Они туда – в немые небеса Текут, потоком изливаясь. Как возвещу в простор окрестных сел Сладчайших уст, о куст порфирородный, — Как возвещу бунтующий глагол, Неизреченный и свободный. Из вековой, из царственной глуши Ты – сук сухой наставя, как трезубец, — Туда – во мрак трухлявой их души Грозишь, косматый душегубец.