Стихотворения и поэмы. Том 1

Белый Андрей

1908

Серебряный Колодезь

Паутина

Калека

Там мне кричат издалека, Что нос мой – длинный, взор – суровый, Что я похож на паука И страшен мой костыль дубовый, Что мне не избежать судьбы, Что злость в моем потухшем взгляде, Что безобразные торбы Торчат и спереди, и сзади… Так глухо надо мной в дупло Постукивает дятел пестрый… Глаза – как ночь; как воск – чело; На сердце – яд отравы острый; Угрозою кривится рот; В ресницах стекленеют слезы… С зарей проносится и гнет Едва зеленые березы Едва запевший ветерок И кружится на перекрестках, И плещется там мотылек На кружевных, сребристых блестках В косматых лапах паука; Моя дрожащая рука Протянется и рвет тенета… В душе – весенняя тоска: Душа припоминает что-то. Подглядываю в мягких мхах, Весь в лиственном, в прозрачном пухе, Ребенок в голубых цветах Там крылья обрывает мухе, — И тянется к нему костыль, И вскрикивает он невольно, И в зацветающую пыль Спасается – мне стыдно, больно — Спасается, в кулак свистя, И забирается в валежник. Я вновь один. Срываю я Мой нежный, голубой подснежник, — А вслед летят издалека Трусливые и злые речи, Что я похож на паука И что костыль мне вздернул плечи, Что тихая моя жена, Потупившись, им рассказала, Когда над цветником она, Безропотная, умирала, Как в мраке неживом, ночном Над старым мужем – пауком — Там плакала в опочивальне, Как изнывала день за днем, Как становилась всё печальней; — Как безобразные горбы С

ней на постель ложились рядом, Как, не снеся своей судьбы, Утаивала склянку с ядом, И вот… Так медленно бреду. Трещат и пикают стрекозы Хрустальные – там, на пруду. В ресницах стекленеют слезы; Душа потрясена моя. Похрустывает в ночь валежник. Я вновь один. Срываю я Цветок единственный, подснежник.

1908

Москва

Весенняя грусть

Одна сижу меж вешних верб. Грустна, бледна: сижу в кручине. Над головой снеговый серп Повис, грустя, в пустыне синей. А были дни: далекий друг, В заросшем парке мы бродили. Молчал: но пальцы нежных рук, Дрожа, сжимали стебли лилий. Молчали мы. На склоне дня Рыдал рояль в старинном доме. На склоне дня ты вел меня, Отдавшись ласковой истоме, В зеленоватый полусвет Прозрачно зыблемых акаций, Где на дорожке силуэт Обозначался белых граций. Теней неверная игра Под ним пестрила цоколь твердый. В бассейны ленты серебра Бросали мраморные морды. Как снег бледна, меж тонких верб Одна сижу. Брожу в кручине. Одна гляжу, как вешний серп Летит, блестит в пустыне синей.

Март 1905

Москва

Предчувствие

Чего мне, одинокой, ждать? От радостей душа отвыкла… И бледная старушка мать В воздушном капоре поникла, — У вырезанных в синь листов Завившегося винограда… Поскрипывающих шагов Из глубины немого сада Шуршание: в тени аллей Урод на костылях, с горбами, У задрожавших тополей, Переливающих листами, Подсматривает всё за мной, Хихикает там незаметно… Я руки к выси ледяной Заламываю безответно.

1906

Москва

Паук

Нет, буду жить – и буду пить Весны благоуханной запах. Пусть надо мной, где блещет нить, Звенит комар в паучьих лапах. Пусть на войне и стон, и крик, И дым пороховой – пусть едок: — Зажгу позеленевший лик В лучах, блеснувших напоследок. Пусть веточка росой блеснет; Из-под нее, горя невнятно, Пусть на меня заря прольет Жемчужно-розовые пятна… Один. Склонился на костыль. И страстного лобзанья просит Душа моя… И ветер пыль В холодное пространство бросит, В лазуревых просторах носит. И вижу — Ты бежишь в цветах Под мраморною, старой аркой В пурпуровых своих шелках И в шляпе с кисеею яркой. Ты вот: застенчиво мила, Склоняешься в мой лед и холод: Ты не невестой мне цвела: Жених твой и красив, и молод. Дитя, о улыбнись, – дитя! Вот рук – благоуханных лилий — Браслеты бледные, – блестя, Снопы лучей озолотили. Но урони, смеясь сквозь боль. Туда, где облака-скитальцы, — Ну, урони желтофиоль В мои трясущиеся пальцы! Ты вскрикиваешь, шепчешь мне: «Там, где ветвей скрестились дуги, Смотри, – крестовик а вышине Повис на серебристом круге…» Смеешься, убегаешь вдаль; Там улыбнулась в дали вольной. Бежишь – а мне чего-то жаль. Ушла – а мне так больно, больно… Так в бирюзовую эмаль Над старой, озлащенной башней Kacатка малая взлетит — И заюлит, и завизжит. Не помня о грозе вчерашней; За ней другая – и смотри: За ней, повизгивая окол, В лучах пурпуровой зари Над глянцем колокольных стекол — Вся черная ее семья… Грызет меня тоска моя. И мне кричат издалека, — Из зарослей сырой осоки, Что я похож на паука: Прислушиваюсь… Смех далекий, Потрескиванье огонька… Приглядываюсь… Спит река… В туманах – берегов излучья… Туда грозит моя рука, Сухая, мертвая… паучья… Иду я в поле за плетень. Рожь тюкает перепелами; Пред изумленными очами Свивается дневная сень. И разольется над лугами В ночь умножаемая тень — Там отверзаемыми мглами, Испепеляющими день. И над обрывами откоса, И над прибрежною косой Попыхивает папироса, Гремит и плачет колесо. И зеленеющее просо Разволновалось полосой… Невыразимого вопроса — Проникновение во всё… Не мирового ль там хаоса Забормотало колесо?

1908

Москва

Мать

Она и мать. Молчат – сидят Среди алеющих азалий. В небес темнеющих глядят Мглу ниспадающей эмали. «Ты милого, – склонив чепец, Прошамкала ей мать, – забудешь, А этот будет, как отец: Не с костылями век пробудешь». Над ними мраморный амур. У ног – ручной, пуховый кролик. Льет ярко-рдяный абажур Свой ярко-рдяный свет на столик. Пьет чай и разрезает торт, Закутываясь в мех свой лисий; Взор над верандою простер В зари порфировые выси. Там тяжкий месяца коралл Зловещий вечер к долам клонит. Там в озера литой металл Темноты тусклые уронит; — Тускнеющая дымом ночь Там тусклые колеблет воды — Там – сумерками кроет дочь, Лишенную навек свободы.

1908

Серебряный Колодезь

Судьба

Меж вешних камышей и верб Отражена ее кручина. Чуть прозиявший, белый серп Летит лазурною пустыней — В просветах заревых огней Сквозь полосы далеких ливней. Урод склоняется над пей. И всё видней ей и противней Напудренный, прыщавый нос, Подтянутые, злые губы, Угарный запах папирос, И голос шамкающий, грубый, И лоб недобрый, восковой, И галстук ярко огневой; И видит — где зеленый сук Цветами розовыми машет Под ветром, – лапами паук На паутинных нитях пляшет; Слетает с легкой быстротой, Качается, – и вновь слетает, И нитью бледно-золотой Качается, а нить блистает: Слетел, и на цветок с цветка Ползет по росянистым кочкам. И падает ее рука С атласным кружевным платочком; Платочек кружевной дрожит На розовых ее коленях; Беспомощно она сидит В лиловых, в ласковых сиренях. Качается над нею нос, Чернеются гнилые зубы; Угарной гарью папирос Растянутые дышат тубы; Взгляд оскорбительный и злой Впивается холодной мглой, И голос раздается грубый: «Любовницей моею будь!» Горбатится в вечернем свете В крахмал затянутая грудь В тяжелом, клетчатом жилете. Вот над сафьянным башмачком В лиловые кусты сирени Горбатым клетчатым комком Срывается он на колени. Она сбегает под откос; Безумие в стеклянном взгляде… Стеклянные рои стрекоз Летят в лазуревые глади. На умирающей заре Упала (тяжко ей и дурно) В сырой росе, как серебре, Над беломраморною урной. Уж в черной, лаковой карете Уехал он… В чепце зеленом, В колеблемом, в неверном свете, Держа флакон с одеколоном, Старушка мать над ней сидит, Вся в кружевах, – молчит и плачет. То канет в дым, то заблестит Снеговый серп; и задымит Туманами ночная даль; Извечная висит печаль; И чибис в полунощи плачет…

1906

Москва

Свадьба

Мы ждем. Ее все нет, все нет… Уставившись на паперть храма В свой черепаховый лорнет, Какая-то сказала дама. Завистливо: «Si jeune… Quelle ange…» [4] Гляжу – туманится в вуалях: Расправила свой флер д'оранж, — И взором затерялась в далях. Уж регент, руки вверх воздев, К мерцающим, златым иконам, Над клиросом оцепенев, Стоит с запевшим камертоном. Уже златит иконостас Вечеровая

багряница. Вокруг уставились на нас Соболезнующие лица. Блеск золотых ее колец… Рыдание сдавило горло Ее, лишь свадебный венец Рука холодная простерла. Соединив нам руки, поп Вкруг аналоя грустно водит, А шафер, обтирая лоб, Почтительно за шлейфом ходит. Стою я, умилен, склонен, Обмахиваясь «Chapeau claque'ом». [5] Осыпала толпа княжон Нас лилиями, мятой, маком. Я принял, разгасясь в углу, Хоть и не без предубежденья, Напечатленный поцелуй — Холодный поцелуй презренья. Между подругами прошла Со снисходительным поклоном. Пусть в вышине колокола Нерадостным вещают звоном, — Она моя, моя, моя… Она сквозь слезы улыбнулась. Мы вывали… Ласточек семья Над папертью, визжа, метнулась. Мальчишки, убегая вдаль, Со смеху прыснули невольно. Смеюсь, – а мне чего-то жаль. Молчит, – а ей так больно, больно. А колокольные кресты Сквозь зеленеющие ели С непобедимой высоты На небесах заогневели. Слепительно в мои глаза Кидается сухое лето; И собирается гроза, Лениво громыхая где-то.

4

Такая молодая… Какой ангел… (фр.)

5

Складная шляпа, цилиндр на пружинах (фр.)

1905–1908

Серебряный Колодезь

После венца

Глядят – невеста и жених Из подвенечной паутины, Прохаживаясь вдоль куртины, Колеблемой зефиром; их — Большой серебряный дельфин, Плюющийся зеркальным блеском, Из пурпуровых георгин Окуривает водным блеском. Медлительно струит фонтан Шушукающий в выси лепет… Жених, охватывая стан, Венчальную вуаль отцепит; В дом простучали костыли; Слетела штора, прокачавшись. Он – в кружевной ее пыли, К губам губами присосавшись. Свой купол нежно-снеговой Хаосом пепельным обрушит — Тот облак, что над головой Взлетающим зигзагом душит; И вспучилась его зола В лучей вечеровые стрелы; И пeпeл серый сеет мгла, Развеивая в воздух белый; Чтоб неба темная эмаль В ночи туманами окрепла, — Там водопадом топит даль Беззвучно рушимого пепла.

1908

Москва

Город

Старинный дом

В.Ф. Ходасевичу

Всё спит в молчанье гулком. За фонарем фонарь Над Мертвым [6] переулком Колеблет свой янтарь. Лишь со свечою дама Покажется в окне: — И световая рама Проходит на стене, Лишь дворник встрепенется, — И снова головой Над тумбою уткнется В тулуп бараний свой. Железная ограда; Старинный барский дом; Белеет колоннада Над каменным крыльцом. Листвой своей поблеклой Шушукнут тополя. Луна алмазит стекла, Прохладный свет лия. Проходят в окнах светы — И выступят из мглы Кенкэты и портреты, И белые чехлы. Мечтательно Полина В ночном дезабилье Разбитое пьянино Терзает в полумгле. Припоминает младость Над нотами «Любовь, Мечта, весна и сладость — Не возвратитесь вновь. Вы где, условны встречи И вздох: Je t'aime, Poline…» [7] Потрескивают свечи, Стекает стеарин. Старинные куранты Зовут в ночной угар. Развеивает банты Атласный пеньюар. В полу ослепшем взоре Воспоминаний дым, Гардемарин, и море, И невозвратный Крым. Поездки в Дэрикоэ, Поездки к У чан-Су… Пенснэ лишь золотое Трясется на носу. Трясутся папильотки, Колышется браслет Напудренной красотки Семидесяти лет. Серебряные косы Рассыпались в луне. Вот тенью длинноносой Взлетает на стене. Рыдает сонатина Потоком томных гамм. Разбитое пьянино Оскалилось – вон там. Красы свои нагие Закрыла на груди, Как шелесты сухие Прильнули к ней: «Приди, — Я млею, фея, млею…» Ей под ноги луна Атласную лилею Бросает из окна. А он, зефира тише, Наводит свой лорнет: С ней в затененной нише Танцует менуэт. И нынче, как намедни, У каменных перил Проходит вдоль передней, Ища ночных громил. Как на дворе собаки Там дружною гурьбой Пролаяли, – Акакий — Лакей ее седой, В потертом, сером фраке, С отвислою губой: — В растрепанные баки Бормочет сам с собой. Шушукнет за портретом, Покажется в окне: — И рама бледным светом Проходит на стене. Лишь к стеклам в мраке гулком Прильнет его свеча… Над Мертвым переулком Немая каланча. Людей оповещает, Что где-то – там – пожар, — Медлительно взвивает В туманы красный шар.

6

Переулок в Москве

7

Я люблю тебя. Полин…(фр.)

Август 1908

Суйда

Маскарад

М. Ф. Ликиардопуло

Огневой крюшон с поклоном Капуцину черт несет. Над крюшоном капюшоном Капуцин шуршит и пьет. Стройный черт, – атласный, красный, — За напиток взыщет дань, Пролетая в нежный, страстный, Грациозный па д'эспань, — Пролетает, колобродит, Интригует наугад Там хозяйка гостя вводит. Здесь хозяин гостье рад. Звякнет в пол железной злостью Там косы сухая жердь: — Входит гостья, щелкнет костью, Взвеет саван: гостья – смерть. Гость – немое, роковое, Огневое домино — Неживою головою Над хозяйкой склонено. И хозяйка гостя вводит. И хозяин гостье рад. Гости бродят, колобродят, Интригуют наугад. Невтерпеж седому турке: Смотрит маске за корсаж. Обжигается в мазурке Знойной полькой юный паж. Закрутив седые баки, Надушен и умилен, Сам хозяин в черном фраке Открывает котильон. Вея веером пуховым, С ним жена плывет вдоль стен; И муаром бирюзовым Развернулся пышный трон. Чей-то голос раздается: «Вам погибнуть суждено», — И уж в дальних залах вьется, — Вьется в вальсе домино С милой гостьей: желтой костью Щелкнет гостья: гостья – смерть. Прогрозит и лязгнет злостью Там косы сухая жердь. Пляшут дети в ярком свете. Обернулся – никого. Лишь, виясь, пучок конфетти С легким треском бьет в него. «Злые шутки, злые маски», — Шепчет он, остановясь. Злые маски строят глазки, В легкой пляске вдаль несясь. Ждет. И боком, легким скоком, — «Вам погибнуть суждено», — Над хозяйкой ненароком Прошуршало домино. Задрожал над бледным бантом Серебристый позумент; Но она с атласным франтом Пролетает в вихре лент. В бирюзу немую взоров Ей пылит атласный шарф. Прорыдав, несутся с хоров, — Рвутся струны страстных арф. Подгибает ноги выше, В такт выстукивает па, — Ловит бэби в темной нише — Ловит бэби – grand papa. [8] Плещет бэби дымным тюлем, Выгибая стройный торс. И проносят вестибюлем Ледяной, отрадный морс. Та и эта в ночь из света Выбегает на подъезд. За каретою карета Тонет в снежной пене звезд. Спит: и бэби строит куры Престарелый qrand papa. Легконогие амуры Вкруг него рисуют па. Только там по гулким залам — Там, где пусто и темно, — С окровавленным кинжалом Пробежало домино.

8

Дедушка (фр.)