Стихотворения и поэмы

Заболоцкий Николай Алексеевич

Взаимоотношения человека с природой предстают перед Заболоцким в противоречивом переплетении: извлечение человеком из природы величайших уроков для себя, с одной стороны, и опасность субъективистского привнесения в природу своих собственных мыслей и желаний, чтобы потом отыскать их там как якобы изначально ей самой присущие, — с другой. Открытия человеческого разума, приводящие к неизбежному вторжению в «тайное тайных» природы, и неиссякаемая прелесть простейших ее явлений, во многом остающаяся неразгаданной. Мнимое противоречие между «мертвящим» разумом и бессознательной природой. Кажущийся противоестественным процесс уничтожения мыслящей материи, особенно в его физиологической обнаженности, — и стройность всех природных метаморфоз в целом.

Признание закономерности вечного круговорота

природы долго выглядело у поэта рационалистическим и декларативным. В эмоциональном же восприятии его стихов «смутный шорох тысячи смертей» часто заглушал голос «младой жизни». Отсюда такое пристальное, временами кажущееся патологическим внимание к распаду живого тела («Искушение»), отсюда строки о море — «морде гроба», поглотившей Атлантиду («Подводный город»), отсюда в какой-то мере и отношение к природе как к «высокой тюрьме», удел обитателей которой — «равномерное страданье» («Прогулка»).

О противоречии своих взглядов на природу откровенно сказал Н. Заболоцкий в «Лодейникове»:

Природы вековечная давильня Соединяла смерть и бытие В один клубок, но мысль была бессильна Соединить два таинства ее.

Михаил Зощенко писал о некоторых тогдашних стихах поэта, что в них «поражает какая-то мрачная философия и… удивительно жизнерадостный взгляд на смысл бытия… Кажется, что поэт никак не может примириться с тем, что все смертны, что все, рождаясь, погибают». [30]

30

Мих. Зощенко. Рассказы, повести, фельетоны, театр, критика. 1935–1937. Л., 1937, стр. 383.

Это «бессилие мысли» сказывалось в характере образности. «Таинство» смерти неизменно рисуется Н. Заболоцким как жесточайший, почти отталкивающий акт. По видимости примирившись с его необходимостью и естественностью, поэт «проговаривается» образами. Даже простая стряпня в его изображении приобретает «людоедства страшные черты», выражаясь словами Бомбеева («Деревья»):

Приготовленье пищи так приятно — Кровавое искусство жить! Картофелины мечутся в кастрюльке, Головками младенческими шевеля…

(«Обед»)

Однако к середине тридцатых годов Н. Заболоцкий освобождается от этого обостренного восприятия природного круговорота в его жестоких проявлениях, «таинство» смерти воспринимается им уже как неотъемлемое звено жизненного процесса:

Чтоб кровь моя остынуть не успела, Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел Я отделил от собственного тела!

(«Метаморфозы»)

«О единстве органического мира советский поэт стал говорить с пафосом убежденного материалиста, нашедшего в подобном взгляде на действительность и истину и поэзию одновременно», — пишет в своей интересной статье «Поэзия Н. Заболоцкого» И. Роднянская. [31]

31

«Вопросы литературы», 1959, № 1, стр. 131.

Как всё меняется! Что было раньше птицей, Теперь лежит написанной страницей; Мысль некогда была простым цветком; Поэма шествовала медленным быком; А то, что было мною, то, быть может, Опять растет и мир растений множит.

(«Метаморфозы»)

В 1936 году Н. Заболоцкий написал одно из прекраснейших своих стихотворений — «Всё, что было в душе». Оно в значительной мере знаменовало собой итог его раздумий о природе. В нем поначалу как на очную ставку или на смертельную дуэль сходятся «прекрасное тело цветка», как оно есть в природе, и «чертеж» его в книге, кажущийся «черным и мертвым» по сравнению с «оригиналом»:

И цветок с удивленьем смотрел на свое отраженье И как будто пытался чужую премудрость понять. Трепетало в листах непривычное мысли движенье, То усилие воли, которое не передать. И кузнечик трубу свою поднял, и природа внезапно проснулась, И запела печальная тварь славословье уму, И подобье цветка в старой книге моей шевельнулось Так, что сердце мое шевельнулось навстречу ему.

Чудо природы и чудо человеческого ума не противоречат Друг другу. Ни отвержение «мертвящего» разума во имя природы, ни пренебрежение к «косности» последней не находят в Заболоцком поддержки:

…Мир Во всей его живой архитектуре — Орган поющий, море труб, клавир, Не умирающий ни в радости, ни в буре.

(«Метаморфозы»)

«Взгляд на природу как на торжество противоречий, мир вечного уничтожения и возрождения… необычен для русской лирики», — утверждает И. Роднянская в той же статье. [32] Вряд ли это полностью верно. Уже в стихах Державина слышится горестное размышление о противоречии между сладостным обилием земных благ и преходящестью их, между способностью человека к наслаждению ими и краткостью отпущенных для этого сроков. Мысль поэта с трудом осваивается с представлением об относительности и взаимных переходах добра и зла:

32

«Вопросы литературы», 1959, № 1, стр. 127.

Видишь ли, Дмитрев! всего изобилье, Самое благо быть может нам злом; Счастье и нега разума крылья Сплошь давят ярмом.

(«Лето»)

Самый твой торг — империй цвет, слава, Первый к вреду, растлению шаг…

(«Весна»)

Недаром некоторые пейзажи-размышления Баратынского, в котором нельзя не видеть, как и в Тютчеве, поэтического «предка» Заболоцкого, почти цитатно совпадают с державинскими (державинская «Осень во время осады Очакова» и «Осень» Баратынского, например).

Однако Баратынский несравненно рельефнее выразил мысль, едва затронутую его знаменитым предшественником, и несмотря на свой пессимизм мудро подметил диалектику смерти и рождения в природе, их взаимосвязи:

Смерть дщерью тьмы не назову я И, раболепною мечтой Гробовый остов ей даруя, Не ополчу ее косой. О дочь верховного эфира! О светозарная краса! В руке твоей олива мира, А не губящая коса. …Даешь пределы ты растенью, Чтоб не покрыл гигантский лес Земли губительною тенью…