Стихотворения и поэмы

Ручьев Борис Александрович

1934

По земле бредет зверь

Крепкожильное отродье волка с бешеною сукой, на полях хлеба сжигая, в реках воды отравив, ты бредешь по белу свету и столапый и сторукий, по колена и по локти в неоплаканной крови. Ты бредешь по миру в полночь, в полдень ты бредешь под тучей, обнажив на страшной морде, опалив огнем атак, припеченные железом лапы черные, паучьи — клейма псарни Нюрнберга, клейма бешеных собак. Дети Африки сыпучей шли к шакальим стаям горным, жены Африки горючей насмерть падали у скал. С хрипом Африка сжимала перерезанное горло, к перерезанному горлу ты всей пастью припадал. Обнажив ножи косые воспаленными руками, сторожа твоих застенков в полночь Тельмана вели... И о том гремели волны, и о том гудели камни, ты дрожал во всех засадах городов своей земли. Ты глядишь багровым глазом (так багровы рты орудий) на страну, которой в песнях славой вечною греметь, где окованы ворота, где б тебя казнили люди, что стоят у карты мира в красном каменном Кремле. И тебе с восходом мнится, и тебе с закатом снится, что идешь, расставив лапы (где ни ступишь — там иди), от границы белорусской, от украинской границы, по сердцам московских парней, по моей идешь груди. Так велит твой голос крови, закипавшей ядом в ранах всех убийц и всех бандитов, снятых замертво с осин, — королей всемирной биржи с браунингами в карманах, поклонявшихся обрезу кулаков всея Руси... Перед боем, перед боем замолчали пулеметы. Не спеша двенадцать залпов на Москве куранты бьют, на разведку из Мадрида вылетают самолеты, на

мадридских бастионах осажденные поют. Реки Азии краснеют боевыми рубежами, африканские разведки свищут птицами в горах, на портовых батареях люди пушки заряжают, открываются бойницы на осадных крейсерах. Ночь стоит над городами, на крутых бессонных тропах... Вот встает в темнице Тельман, в кандалах ладони сжав... Задыхается Европа, и летит сквозь все преграды телеграмма о тревоге коммунистам всех держав. Я клянусь великой клятвой перед всей моей страною, пусть к тебе приходит клятва, непреклонна и строга, сквозь железные границы, сквозь фашистские конвои, дорогой, далекий Тельман — пленник лютого врага. Я клянусь тебе сердцами парней русских, парней венских, парней гамбургских, мадридских, честных парней всей земли, у кого начало силы, у кого начало песни, у кого отцы по жизни вместе с Лениным прошли. Я клянусь: в минуту боя, под огнем, свинцом и сталью жить! В упор под зверьим взглядом умирающим, но жить. Не жалеть последней пули, не жалеть штыка, а если раздробится штык, — прикладом, сталью кованным, добить.

1936

Стихи о далеких битвах

1 За счастье и за мир родного края и мне пора бы с братьями в строю, оружие в руках своих сжимая, с врагом заклятым встретиться в бою. ...Но далеко колышутся знамена, друзья мои идут в смертельный бой... И в чутких снах долины Оймякона отгул боев я слышу над собой. И в нетерпенье, радостей не зная, всё жду я, сокол, скованный кольцом, — когда же мне страна моя родная прикажет встать и назовет бойцом. 2 В неистовых болях, в несносной тоске, и днем мне и ночью не спится, дышу я, как рыба на жарком песке, на койке полярной больницы. И вижу вдали — в полумгле голубой над родиной тучи, на родине бой. В огне золотые мои города, поля мои дымом повиты, от тихого Дона до невского льда в громах не кончаются битвы. И снова в атаку, штыками грозя, червонные звезды проносят друзья. Родные, с кем рос я, работал и жил, заводы и станции строя, с кем русых, веселых девчонок любил, смеясь и страдая порою. И мнится, что я за бойцами иду, повязки, как цепи, срывая в бреду. Кричу я, за строем бросаясь скорей: — Я с вами, я с вами, ребята! Я долго бежал от полярных морей... Я друг ваш, а стану за брата... Святое молчанье пред битвой храня, бойцы, улыбаясь, встречают меня. На каске звезда горяча, горяча... От тяжести голову кружит, железною ношей на тонких плечах мое огневое оружие. От боли шатаясь, с бойцами иду, повязки, как цепи, срывая в бреду. 3 Боюсь я, что поздно свобода придет... Растает на реках расколотый лед, раскроют ворота и скажут: — Иди! И счастье и слава твои впереди... Приду я в Россию. Утихла гроза. Навстречу мне женка прищурит глаза: — Здорово, соколик! Здорово, мой свет! А где ты, соколик, шатался сто лет? Друзья твои прямо прошли сквозь войну и кровью своей отстояли страну. Им вечная слава, почет без конца, а ты, как бродяга, стоишь у крыльца... Обижусь на женку, как сыч, загрущу, по старым квартирам друзей поищу. — Ни за что, ни про что попал я в беду, откройте, ребята, я еле бреду. В груди пересохло, и в горле печет... Но вижу в друзьях я большой недочет. Растут незабудки на бровках могил. А я вас, ребята, как братьев, любил. До синих цветов припаду головой, а мертвые спросят: — Зачем ты живой? Ты, видно, в боях не стоял до конца, что сердце свое уберег от свинца? Стучит твое сердце набатом в груди, оставь нас, товарищ... Прощай и иди!.. Повсюду, повсюду бушует молва, как немцев грозою разила Москва, горел Севастополь и Киев страдал. Шумят, вспоминая бои, города... Гудят города день и ночь напролет, В ожогах и ранах пирует народ. Отставив винтовки, надев ордена, бойцы отдыхают за чаркой вина. Мне скажут: — Куда ты идешь, нелюдим? Садись-ка за стол, посидим — подымим. Ты выпей вина да похвастай, где был, незваных гостей по-хозяйски ли бил? Иль с неба, иль с тылу, иль запросто в лоб заморскую сволочь вгонял ты во гроб?.. ...Мне пир как похмелье, минута что год, и хлеб словно камень, и хмель не берет... И думать нельзя, и не думать нельзя... Прости меня, женка, простите, друзья! У дальнего моря я долю кляну, что в горькой разлуке живу я в войну, что в первой цепи не шагаю в бою и люди не знают про доблесть мою.

1942

Две песни о Магнит-горе

1 Невидимый, невредимый, силу тайную хранит в сердце родины таимый удивительный магнит. Мне на свете нет покоя, нет удачи, нет добра — неотступною тоскою извела Магнит-гора. Дальним ветром, тихим зовом всё манит меня к себе, будто сына дорогого, непокорного судьбе. Я не раз бывал измучен, падал замертво в мороз, на костре горел горючем, не пролив и капли слез. Но припомню город горный, весь в огнях в вечерний час, — хлынут с радости и с горя слезы теплые из глаз. Я увижу, как по тропам росным утром на заре самым юным рудокопом я пришел к Магнит-горе. И, взрывая камень вечный, день и ночь в земной грозе, верных верностью сердечной больше ста имел друзей. Жил довольный хлебом черным, в праздник чай кирпичный пил, вместо доброй и покорной, непокорную любил. И желанной, нелюбимый, пел я, строя город мой, каждым камушком родимый, каждой гайкою родной. 2 Если я умру без слова, люди, будьте так добры, отвезите гроб тесовый до высот Магнит-горы. Под утесом положите и поставьте столб с доской: «Похоронен старый житель и строитель заводской». Дождь польет могилу летом, и на политом бугре загорится горицветом несгораемый багрец. И воротятся живые, старой дружбой мне верны, сталевары, горновые — бомбардирами с войны. Над могильником багровым снимут шапки в тишине, задушевным тихим словом, как живому, скажут мне: — Спи, товарищ, ты недаром ел на свете пироги, нашей сталью в громе яром насмерть скошены враги!.. И пойдут друзья спокойно плавить горную руду, как всегда — готовы к войнам, к жизни, славе и труду. Над моим усталым сердцем пусть же, здравствуя, живет всю планету громовержцем потрясающий завод. Как сердца стучат машины, сплав бушует огневой, и да будут нерушимы основания его. Ибо в годы сотворенья я вложил в них долей тонн — камень личного граненья, вечной крепости бетон.

1942

Парень из тайги

Получив топор с лопатой да харчей сухой паек, он тайгу прошел когда-то с краю, вдоль и поперек. В камнях гор и в руслах речек, по болотам, возле скал, без дороги, как разведчик, — летом золото искал. А зимой за крепким чаем, в пору бешеной пурги часто сиживал ночами с нами парень из тайги. Часом жил без хлеба-соли, от устатку падал с ног, при любой сердечной боли песню петь в артели мог. Мог под снегом спать, как дома, под дождем костер разжечь, сбить зимовку в два приема, на лопате хлеб испечь. Сам друзей лечил от скуки, сам мастачил сапоги... Был он мастер на все руки, этот парень из тайги. Но однажды мимоходом поклонился парень нам, паспорт взял, долги все отдал и пошел по всем фронтам. Год проходит — нет привета, два проходит — нет следа... Не случись тогда газета, мы не знали б никогда, как по высшему указу, не награду, как другим, целых три награды сразу дали парню из тайги. Значит, жили мы недаром, как положено парням, ели щи с одним наваром, хлеб делили пополам. Чай варить, так только вместе, лес рубить, так только враз, гадов бить, так честь по чести — так привык любой из нас. Каждый понял все науки, каждый знает, где враги, каждый — мастер на все руки, каждый — парень из тайги.

1946

Земляки

Бродит медленно над нами в стрелах радуг и лучей аметистовое пламя долгих северных ночей. В разговоре ночь короче, и, с ночлегом не спеша, греем душу до полночи разговором по душам. — А в Орле, чай, солнце светит... — А в Свердловске огоньки... — Значит, ты, земляк, с Исети? — Значит, так. — А я с Оки... Молча время подсчитали... Получилось в аккурат: за Окой светлели дали, над Уралом гас закат. И, дохнув из всех отдушин, жар

в печурке заиграл... — Тут, земляк, чуток похуже... — Не Орел... — И не Урал... — День и ночь мороз по коже, вроде нет конца зимы. — Словом, тут не каждый может... — Кроме нас... — Так это ж мы! ......... Слышно: с жару хрустнут трубы, льдинка звякнет на окне. Тишина... — А вот к чему бы: снится мне моя во сне, а к чему? К какому счастью? То ли к доброму письму, то ли к долгому ненастью, то ли вовсе ни к чему? — Что к чему, никто не скажет. Мне, земляк, который год ни к чему одна и та же в снах проходу не дает. ......... — Нам больших наград не надо — ведь, по правде говоря, наивысшая награда — знать, что ты живешь не зря, что и ты других не хуже, — чай, не всякий был готов каждый день на здешней стуже проливать по семь потов. Всю тайгу обжить навечно, все долины мертвых рек разве мог бы несердечный, нерадивый человек? Мог такой согреть руками замороженный веками самый край своей земли? — Нет, не мог! — А мы смогли. ......... Снова в печку дров подкинут и поют два земляка для зачина про калину, а потом про Ермака. ......... ...И летят снега во мгле и над морем-океаном и в Свердловске, и в Орле.

* В дальнем детстве, в немыслимой сказке, *

В дальнем детстве, в немыслимой сказке, на часок отрываясь от книг, разглядел я, дивясь по-хозяйски, незастроенный свой материк. И пришлась мне работа по силе, и наполнилась честью душа, и не мог я жалеть для России ни покоя, ни рук, ни гроша. Будто в горе проверив, как друга, были мне, словно брату, верны — зимогоры с Полярного круга, садоводы с полей Ферганы. Будто был я прямой и упрямый, и пыталось ворье, как зверье, извести не свинцом, так отравой беспокойное сердце мое. Будто я умирал и не умер, голодал, обжигался и дрог. Будто стал я грубей и угрюмей, но забыть на минутку не мог своего незабудного края, где за все мои странствия зла горожанка, меня вспоминая, ни за что непутевым звала... ...Всё сбылось, что задумалось в детстве. Если я свою жизнь перечту, ровным счетом желаний и бедствий повторю золотую мечту. Позабыв невозможные сказки и годами не трогая книг, вправду я обошел по-хозяйски незастроенный свой материк. Вправду вырос и стал я солдатом, но заместо ружья на ремне были только топор да лопата непременным оружьем при мне. Вправду был я прямым, но нестрашным и, жулью не прощая обид, не сдаваясь в бою рукопашном, крепче всех не единожды бит. И, по чести проверив как друга, утирая ладонями пот, шли со мной до Полярного круга люди самых суровых работ. Вправду я умирал и не умер, голодал, задыхался и дрог. Вправду стал и грубей и угрюмей, но забыть на минутку не мог своего незабудного края, где, старея у старых ворот, горожанка, меня поджидая, до сих пор непутевым зовет. И теперь, пересилив невзгоды, как хочу я, хотя бы на миг, не стыдясь за прожитые годы, к ней прийти и сказать напрямик: — Если вы не забыли — любите без упреков, без слез, без причуд... За таких непутевых да битых — двух путевых, небитых дают!

1947-1949

* Если долго нет известий, *

Если долго нет известий, дни, недели и года, самым сердцем с жизнью вместе береги меня всегда. Если, вспомнив между прочим, люди спросят обо мне, поспокойней, покороче ты скажи им: — На войне... Если пища станет горькой, день тоскливей, ночь грустней, на минутку перед зорькой ты встречай меня во сне. Если бой тебе приснится, бой кровавый, смертный бой, разомкни скорей ресницы и припомни голос мой. Если в праздник на пирушке посоветуют: — Забудь... Ты не трогай с пивом кружки, песни пой и трезвой будь. Если вьюга-непогода в ночь завьется до утра, — пособи мне мимоходом обогреться у костра. Если голод ты знавала — пожелай мне в час еды долгожданного привала, хлеба, соли и воды. Если гром сосну расколет, дождь затопит все пути,- повели мне в чистом поле куст калиновый найти. Если я паду в дороге, — я почувствую в крови все заботы и тревоги, и желания твои. Пересиливая муку в полудреме и в бреду, положу на сердце руку, тихо встану и пойду.

1947-1949

Правда в песне, чтобы мать не знала

В голодный час, напомнив о знакомом, манят меня к себе издалека — «звезда полей над ветхим отчим домом и матери печальная рука». Покрыв седины старым полушалком, за двери дома тихо выйдет мать, последний хлеб подаст она гадалкам и обо мне попросит погадать. И скажут ей: — Гнездо родное свято, храни, голубка, кровлю и еду... Всегда на волю рвутся голубята, покамест не нарвутся на беду. А в мире вольном голод плечи сушит, костер войны пылает до небес, на землю птицы падают со стужи и злых людей непроходимый лес. И, опалив в краях далеких перья, не в силах жар и холод перенесть, придет твой сын, как нищий стукнет дверью и на пороге тихо спросит есть. Пшеничный корм наполнит кровью жилы, железной крышей сын покроет дом. И станет жить — легко, как деды жили, засыпав к зиме горницу зерном. И пусть сто туч плывет с огнем и громом — железной крыши им не поломать... Горит звезда полей над отчим домом, от добрых слов устало дремлет мать. Я не сомну последний цвет на грядке, усталых птиц не трону на лугу — и в белых письмах, ласковых и кратких, не в первый раз, родимая, солгу. Я напишу, что жду в делах успеха, живу пока в достатке и в чести, что собираюсь к осени приехать, из города невесту привезти. Но промолчу о голоде и ранах, о снежных ветрах, выстудивших грудь, что далеко у моря-океана от боли мне спокойно не заснуть. И не скажу ни слова о метели, что билась в окна зиму напролет, что смерть сидела нянькой у постели и вместо чаю подавала лед. Что ни добра, ни хлеба мне не надо, не надо зерен, павших без следа, и в отчий дом с тесовою оградой, конечно, не вернусь я никогда. И с мертвыми лежавший долго рядом, без солнышка, без ласки, без цветов, в весенний день, дыханием и взглядом почуяв силы, с радостью готов — в грозовый мир, где голод плечи сушит, костер войны пылает до небес, на землю птицы падают от стужи и злых людей живой дремучий лес. Где я забыл о сказках и молитвах, где выжег детский норов свой и страх, где ждут меня друзья в пирах и в битвах и женщины тоскуют в городах. И боевым предчувствием удачи — прекрасное, крылатое на взлет, в руках моих не знавшее отдачи любимое оружие зовет. Огнем каленный — скоро не устану, мороженный — с дороги не сверну, но если от друзей живым отстану — всю жизнь свою и душу прокляну. И я не знаю, где сложу я руки, увижу ли когда глаза твои... Благослови на радости и муки, на черный труд и смертные бои.

1947-1949

Наш комсомольский горком

Я — из тех горожан, у которых в первый раз — под Магнитной горой юность в сердце зажглась, будто порох, и просилась у Партии в строй. Вместе с нами в палатке, как дома, со штабным телефонным звонком, ни на час по примеру Парткома не смолкал комсомольский Горком. С каменистого дна котлованов, с тяжким грузом работ и забот, день и ночь по ступенечкам планов поднимались мы, строя завод. Наше — с ленинским профилем — знамя, становя во дворе заводском, зяб ты с нами и парился с нами на ветру, комсомольский Горком. В пору фронта, не мысля о тыле, промедление ставя в вину, словно в песне и мы уходили... Комсомольцы твои... На войну!.. Сгоряча не жалеющих силы, нас, порою обжатых врагом, будто чудом — спасал от могилы твой металл, комсомольский Горком. Тылом битвы, как видно, недаром оставался ты, мир сторожа. Был строителем. Стал сталеваром. Стал броней для своих горожан. Не стареет душа в человеке, если шел он с тобой прямиком... Побратался ты с нами навеки, дорогой комсомольский Горком. Сколько душ снарядил ты в дорогу, вывел к Партии — в люди, в бои! И, сменяясь в рядах понемногу, молодеют отряды твои. Значит, здравствуй на радость и славу, в каждом сердце гори огоньком, молодой, но партийный по нраву, старый друг, комсомольский Горком.

1958

Вечный пламень

Индустрия — вечный мой город, я сам — твой строитель и брат, твоим деревенским Егором был словно б столетье назад. Я сам, будто в давнее время, намучившись, как ученик, премудрость металлотворенья твоим подмастерьем постиг. Мы оба историей стали, хотя и не равен наш век: ты — мир из бетона и стали, я — мастер твой, но человек. По праву всего поколенья, что было твоим целиком, я стал твоим слухом, и зреньем, и верным твоим языком. Мы, люди, не смертны у горнов, ни старость, ни немочь — не в счет, в тот час, когда змеем покорным стихия металла течет. Здесь всяк по душевному праву к железному долгу привык... И вечного пламени плавок нельзя погасить ни на миг.