Стихотворения и поэмы

Полежаев Александр Иванович

Стихотворное наследие Полежаева со всей своей разросшейся периферией — в высшей степени любопытное историко-литературное явление, обнажающее важнейшие социально-психологические стимулы и корни исповедальной поэзии. Суть поэзии Полежаева — самоутверждение личности автора в борьбе со всевозможными видами ее вытеснения из жизни — как внешними (социальное принуждение, обезличение, насильственная изоляция, угроза смертельного наказания), так и внутренними (аскетическая подавленность, ослабленное чувство бытия, одиночество, ожидание близкой смерти и полного уничтожения своего «я», неспособность привязаться к какому-либо положительному объекту или цели и т. д.). Поэт или давал отпор враждебным ему силам отчуждения, или освобождался от своих внутренних недугов тем, что выражал их в стихах, или спасался от мучительных состояний, погружаясь в поток «живой жизни» — в быт, причем погружался иной раз до такой степени элементарно, что принижал некоторые пробы своего пера до уровня явлений быта («Новодевичий монастырь», «Рассказ Кузьмы», отчасти «Сашка», «Нечто о двух братьях, князьях Львовых» и другие). Вместе с тем поэзия была для Полежаева и средством воссоединения разрозненных осколков своего «я», кладовой памяти, хранившей следы его прикосновения к жизни. Такие стихи зачастую превращались в прямой разговор с современниками и потомками как бы в расчете на их сочувствие, помощь и прощение

своих «грехов».

Таким образом, в наследии Полежаева с предельной ясностью просматривается то, что называется «человеческим документом», причем «документом» в самом емком смысле этого слова. Не удивительно, что в наследии этом мы обнаружим больше человеческой исповеди, чем способно вместить в себя искусство поэзии.

Сам Полежаев не заблуждался насчет характера своего дарования: он знал, что может быть настоящим поэтом, но может писать и «гадкие стихи» («К друзьям»), от которых не собирался отказываться, знал, что ему не избавиться от искушения писать «для младенческой забавы», а «не для славы» и т. п. Еще он считал, что в творчестве важнее всего быть самим собой, то есть не приносить в жертву художественности неприкрашенную правду своей внутренней и внешней жизни. Искренность он даже противопоставлял изяществу формы и отделке стиха. Обращаясь к Лозовскому («Другу моему А. П. Л<озовскому>»), он выражал надежду, что тот оценит «сердце выше слов» — сердце не художника, а человека Александра Полежаева.

Как не вспомнить тут поэта XX века Марину Цветаеву, которая тоже различала в стихах «дар души» и «дар глагола». И, кстати говоря, Цветаева, чья поэзия также представляет собой род своеобразной исповеди, была убеждена, что путь истинных поэтов лежит в стороне от рационалистической обдуманности исполнения, от причинности дискурсивного мышления и сделанной красивости, что задача поэта — не утешать, а тревожить и потрясать читательское воображение:

……………… путь комет — Поэтов путь. Развеянные звенья Причинности — вот связь его. Кверх лбом — Отчаятесь! Поэтовы затменья Не предугаданы календарем… …Поэтов путь: жжя, а не согревая, Рвя, а не взращивая — взрыв и взлом — Твоя стезя, гривастая, кривая, Не предугадана календарем! («Поэт», 1923)

Так через весь XIX век протягивается нить от поэта пушкинской эпохи, одинокой «кометы в кругу расчисленном светил», к одному из крупнейших поэтов XX столетия.

В. Киселев-Сергенин

СТИХОТВОРЕНИЯ

2. Непостоянство

Он удалился, лицемерный, Священным клятвам изменил, И эхо вторит: легковерный! Он Нину разлюбил! Он удалился! Могу ли я, в моей ли власти Злодея милого забыть? Крушись, терзайся, жертва страсти! Удел твой — слезы лить: Он удалился! В какой пустыне отдаленной, В какой неведомой стране Сокрою стыд любви презренной? Везде всё скажет мне: Он удалился! Одна, чужда людей и мира, При томной песне соловья, При легком веянье зефира Невольно вспомню я: Он удалился! Он удалился — всё свершилось! Минувших дней не возвратить! Как призрак счастие сокрылось… Зачем мне больше жить? Он удалился! <1825>

3. Воспоминание

Исчезли, исчезли веселые дни, Как быстрые воды умчались. Увы! Но в душе охладелой они С прискорбною думой остались. Как своды лазурного неба мрачит, Облекшися в бурю, ненастье, Так грусть мое сердце и дух тяготит. Полина, отдай мое счастье! Полина! О боги! Почто я узрел Твои красоты несравненны? Любовь без надежды — мой грозный удел. Безумец слепой, дерзновенный, Чтоб видеть улыбку на милых устах, Я жертвовал каждой минутой И пил не блаженство в прелестных очах, Но яд смертоносный и лютый. Невольно кипела горячая кровь В мечтаниях нежных и страстных, Невольно в груди волновалась любовь И пламя желаний опасных. Приятное иго почувствовал я, В душе родилась перемена, Исчезла свобода, подруга моя, Не мог избежать я от плена. Но что, о прекрасная, сталось со мной — Волшебная прелестей сила! — Когда тебя обнял я пылкой рукой, Когда ты, мой друг, приклонила На перси лилейные робко главу И в страсти взаимной призналась? И всё совершилось… Почто ж я живу? Минута любви миновалась! Далёко, Полина, далёко оно, Восторгов живых упоенье; Быть может, навек и навек мне одно В награду осталось мученье… Исчезли,

исчезли веселые дни, Как быстрые воды умчались. Увы! Но в душе охладелой они С прискорбною думой остались. <1825>

4. Любовь

Свершилось Лилете Четырнадцать лет; Милее на свете Красавицы нет. Улыбкою радость И счастье дарит; Но счастия сладость Лилеты бежит. Не лестны унылой Толпы женихов, Не радостны милой Веселья пиров. В кругу ли бывает Подруг молодых — И томность сияет В очах голубых. Одна ли в приятном Забвенье она — Везде непонятным Желаньем полна. В природе прекрасной Чего-то ей нет, Какой-то неясный Ей мнится предмет: Невольная скука Девицу крушит И тайная мука Волнует, томит. Ах, юные лета! Ах, пылкая кровь! Лилета, Лилета! Ведь это — любовь. <1825>

5. Новая беда

Беда вам, попадьи, поповичи, поповны! Попались вы под суд и причет весь церковный! За что ж? За чепчики, за блонды, кружева, За то, что и у вас завита голова, За то, что ходите вы в шубах и салопах, Не в длинных саванах, а в нынешних капотах, За то, что носите с мирскими наряду Одежды светлые себе лишь на беду. А ваши дочери от барынь не отстали — В корсетах стянуты, турецки носят шали, Вы стали их учить искусству танцевать, Знакомить с музыкой, французский вздор болтать. К чему отличное давать им воспитанье? Внушили б им любить свое духовно званье. К чему их вывозить на балы, на пиры? Учили б их варить кутью, печь просвиры. Коль правду вам сказать, вы, матери, не правы, Что глупой модою лишь портите их нравы. Что пользы? Вот они, пускаясь в шумный мир, Глядят уж более на фрак или мундир Не оттого ль, что их по моде воспитали, А грамоте учить славянской перестали? Бывало, знали ль вы, что значит мода, вкус? А нынче шьют на вас иль немец, иль француз. Бывало, в простоте, в безмолвии вы жили, А ныне стали знать мазурку и кадрили. Ну, право, тяжкий грех, оставьте этот вздор, Смотрите, вот на вас составлен уж собор. Вот скоро Фотий сам с вас мерку нову снимет, Нарядит в кофты всех, а лишнее всё скинет. Вот скоро — дайте лишь собрать владыкам ум — Они вам выкроят уродливый костюм! Задача им дана, зарылись все в архивы. В пыли отцы, в поту! Вот как трудолюбивы: Один забрался в даль под Авраамов век Совета требовать от матушек Ревекк, Другой перечитал обряды назореев, Исчерпал Флавия о древностях евреев, Иной всей Греции костюмы перебрал, Другой славянские уборы отыскал. Собрали образцы, открыли заседанье И мнят, какое ж дать поповнам одеянье, Какое — попадьям, какое — детям их. Решите же, отцы! Но спор возник у них: Столь важное для всех, столь чрезвычайно дело Возможно ль с точностью определить так смело? Без споров обойтись отцам нельзя никак — Иначе попадут в грех тяжкий и просак. О чем же этот спор? Предмет его преважный: Ходить ли попадьям в материи бумажной, Иметь ли шелковы на головах платки, Носить ли на ногах Козловы башмаки? Чтоб роскошь прекратить, столь чуждую их лицам, Нельзя ли обратить их к древним власяницам, А чтоб не тратиться по лавкам, по швеям, Не дать ли им покров пустынный, сродный нам? Нет нужды, что они в нем будут как шутихи, Зато узнает всяк, что это не купчихи, Не модны барыни, а лик церковных жен. Беда вам, матушки, дождались перемен! Но успокойтесь, страх велик лишь издали бывает: Вас Шаликов своей улыбкой ободряет. «Молчите, — говорит, — я сам войду в синод, Представлю свой журнал, и, верно, в новый год Повеет новая приятная погода Для вашей участи и моего дохода. Как ни кроить убор на вас святым отцам, Не быть портными им, коль мысли я не дам». 1825

ГЕНИЙ

Кто сей блестящий серафим,

Одетый облаком лазури,

Лучом струистым огневым,

Быстрее молнии и бури

Парящий гордо к небесам?..

Я зрел: возникнувши из праха,

В укор судьбе, в укор векам,

Он разорвал оковы страха,

Удел ничтожный бытия,

Он бросил взор негодованья

На сон природы, на себя,

На омертвелые созданья.

«Я жив, — он рек, — я человек,

Я неразрывен с небесами!»

И глубь эфирную рассек