Стихотворения и поэмы

Полежаев Александр Иванович

10. Ренегат

Кто любит негу чувств, блаженство сладострастья И не парит в края азийские душой? Кто пылкий юноша, который в мире счастья Не жаждет век утратить молодой? Пусть он летит туда, чалмою крест обменит И населит красой блестящий свой гарем! Там жизни радость он познает и оценит, И снова обретет потерянный эдем! Там пир для чувств и ока! Красавицы Востока, Одна другой милей, Одна другой резвей, Послушные рабыни, Умрут с ним каждый миг! С душой полубогини В восторгах огневых Душа его сольется, Заснет — и вновь проснется, Чтоб снова утонуть В пучине наслажденья! Там пламенная грудь Манит воображенье; Там белая рука Влечет его слегка И страстно обнимает; Одна его лобзает, Горит и изнывает, Одна ему поет И сладостно дает. Прелестные подруги, Воздушны как зефир, Порхают, стелют круги, То вьются, то летят, То быстро станут в ряд. Меж тем в дыму кальяна На бархате дивана Влюбленный сибарит

Роскошно возлежит И, взором пожирая Движенья гурий рая, Трепещет и кипит, И к деве сладострастья, Залог желанный счастья, Платок его летит… О, прочь с груди моей исчезни, знак священный, Отцов и дедов древний крест! Где пышная чалма, где Алкоран пророка? Когда в сады прелестного Востока Переселюсь от пагубных мне мест? Что мне… что Карателя блаженства моего? Приятней в ад цветущая дорога, Чем в рай, когда мне жить не можно для него. Погибло всё! Перуны грома, Гремите над моей главой! Очарования Содома, Я ваш до сени гробовой!.. Но где гарем, но где она, Моя прекрасная рабыня? Кто эта юная богиня, Полунагая как весна, Свежа, пленительна, статна, Резвится в бане ароматной? На чьи небесные красы С досадной ревностью власы Волною падают приятной? Чья сладострастная нога В воде играет благовонной И слишком вольная рука Шалит над тайной благосклонной? Кого усердная толпа Рабынь услужливых лелеет? Чья кровь горячая замлеет В объятьях девы огневой? Кто сей счастливец молодой?.. Ах, где я? Что со мною стало? Она надела покрывало, Ее ведут — она идет: Ее любовь на ложе ждет… Он дышит На томной груди, Он слышит Признанье в любви, Целует Блаженство свое, Милует И нежит ее, Лобзает Невинный цветок, Срывает И пьет ее вздох. Так жрец любви, игра страстей опасных, Пел наслажденья чуждых стран И оживлял в мечтаньях сладострастных Чувств очарованных обман. Он пел… Души его кумиры Носились тайно вкруг него, И в этот миг на все порфиры Не променял бы он гарема своего. Между 1826 и 1828

11. Цепи

Зачем игрой воображенья Картины счастья рисовать? Зачем душевные мученья Тоской опасной растравлять? Гонимый роком своенравным, Я вяну жертвою страстей И угнетен ярмом бесславным В цветущей юности моей!.. Я зрел: надежды луч прощальный Темнел и гаснул в небесах, И факел смерти погребальный С тех пор горит в моих очах! Любовь к прекрасному, природа, Младые девы и друзья, И ты, священная свобода,— Всё, всё погибло для меня! Без чувства жизни, без желаний, Как отвратительная тень, Влачу я цепь моих страданий И умираю ночь и день! Порою огнь души унылой Воспламеняется во мне, С снедающей меня могилой Борюсь как будто бы во сне! Стремлюсь в жару ожесточенья Мои оковы раздробить И жажду сладостного мщенья Живою кровью утолить! Уже рукой ожесточенной Берусь за пагубную сталь, Уже рассудок мой смущенный Забыл и горе и печаль!.. Готов!.. Но цепь порабощения Гремит на скованных ногах, И замирает сталь отмщенья В холодных, трепетных руках… Как раб испуганный, бездушный, Тогда кляну свой жребий я И вновь взираю равнодушно На цепи <нового цар>я. Между 1826 и 1828

12. Рок

Зари последний луч угас В природе усыпленной; Протяжно бьет полночный час На башне отдаленной. Уснули радость, и печаль, И все заботы света; Для всех таинственная даль Завесой тьмы одета. Всё спит… Один свирепый рок Чужд мира и покоя И столько ж страшен и жесток В тиши, как в вихре боя. Ни свежей юности красы, Ни блеск души прекрасной Не избегут его косы Нежданной и ужасной! Он любит жизни бурный шум, Как любят рев потока, Или как любит детский ум Игру калейдоскопа. Пред ним равны — рабы, цари; Он шутит над султаном, Равно как шучивал Али Янинский над фирманом. Он восхотел — и Крез избег Костра при грозном Кире, И Кир, уснув на лоне нег, Восстал в подземном мире; Велел — и Рима властелин Народный гладиатор, И Русь как кур передушил Ефрейтор-император. Между 1826 и 1828

13. «Притеснил мою свободу…»

Притеснил мою свободу Кривоногий штабс-солдат: В угождение уроду Я отправлен в каземат. И мечтает блинник сальный В черном сердце подлеца Скрыть под лапою нахальной Имя вольного певца. Но едва ль придется шуту Отыграться без стыда: Я — под спудом на минуту, Он — в болоте навсегда. 1828

14. <Узник>

Александру Петровичу Лозовскому

Plus t^ot que je n’ai d^u je reviens dans la lice; Mais tu le veux, amis! Ton bras m’a reveill'e; c’est toi qui m’a dit: va! H<ugo> [42]

Ты мне чужой — не с давних лет Знаком душе твоей поэт! Не симпатия двух сердец Святого дружества венец В счастливой жизни нам вила И друг для друга родила. Быть может, раз сойтись с тобой Мне предназначено судьбой — И мы сошлись… Ты — в красоте Цветущих дней, я — в наготе Позорных уз… Добро иль зло Тебя к страдальцу привело, Боюсь понять… Под игом бед Мне подозрителен весь свет; Погибшей истины черты В глазах моих — одни мечты… Уму

свирепому она И ненавистна и смешна! Быть может, ветреник младой, Смеясь над глупой добротой, Вменяя шалости в закон И быстрым чувством увлечен, Ты ложной жалостью хотел Смягчить ужасный мой удел Иль осмеять мою тоску; Быть может, лестью простаку Желал о прежнем вспомянуть И беспощадно обмануть… Но пусть, игралище страстей, Я буду куклой для людей, Пусть их коварства лютый яд В моей груди умножит ад… И ты не лучше их ничем… Не знаю сам, за что, зачем Я полюбил тебя… Твой взор Не есть несчастному укор. Твой голос, звук твоих речей Мне мил, как сладостный ручей… Так соловей в ночной тиши Поет для горестной души, Так Абадонне Уриил [43] Во тьме геенны говорил… Глаза печальные мои Слезу приязни и любви В твоих заметили очах… Ты любишь сам меня — но ах! Твое участие ко мне, Как легкий пепел на огне, На миг возникнет, оживет — И вместе с ветром пропадет. Я не виню тебя!.. Жесток Ко мне не ты, а злобный рок, И ты простишь в пылу страстей Обидной вольности моей… ………………………………………… Я снова узник и солдат!.. Вот тайный дар моих стихов… Проникни в силу этих слов… Прочти, коль вздумаешь, спиши И не забудь меня в глуши… Когда ж забудешь — бог с тобой, Но знай, что я навеки твой… Спасские казармы. 1828

42

Раньше, чем должно, я возвращаюсь в бой; Но таково твое желание, друг! Твоя рука меня разбудила; ведь это ты сказал мне: выходи!

Г<юго> (фр.). — Ред.

43

Давно прошли времена Орестов и Пиладов. Кто-то сказал, кажется, справедливо, что ныне:

Любовь и дружба — пара слов, А жалость — мщение врагов.

И после добавил, что:

Одно под солнцем есть добро — Неочиненное перо…

Но — так как нет правил без исключений — и под солнцем, озаряющим неизмеримую темную бездну, в которой, будто в хаосе, вращаются, толпятся и пресмыкаются миллионы двуногих созданий, называемых человеками, встречаемся мы иногда с чем-то благородным, отрадным, не заклейменным печатью нелепости и ничтожества, — то провидению угодно было, чтоб и я на колючем пути моего земного поприща встретил это благородное, это отрадное в лице истинного моего друга А… П… Л… Часто подносил он бальзам утешения к устам моим, отравленным желчию жизни; никогда не покидал меня в минуты горести. К нему относятся стихи:

Я буду — он, он будет — я; В одном из нас сольются оба, И пусть тогда вражда и злоба, И смерть, и заступ гробовой Шумят над нашей головой!

Может быть, кто-нибудь с лукавой улыбкой спросит: кто такой этот Л…? Не знатный ли покровитель?.. О нет! Он более, он — человек. <1837>.

1

Ты хочешь, друг, чтобы рука Времен прошедших чудака, Вооруженная пером, Черкнула снова кой о чем? Увы! Старинный жар стихов И след сатир и острых слов Исчезли в буйной голове, Как след дриады на траве Иль запах розы молодой Под недостойною пятой. Поэт пленительных страстей Сидит живой в когтях чертей, Атласных не поет И чуть по-волчьи не ревет… Броня сермяжная и штык — Удел того, кто был велик На поле перьев и чернил; Солдатский кивер осенил Главу, достойную венка… И Чайльд-Гарольдова тоска Лежит на сердце у того, Кто не боялся никого… Но на призывный дружный глас Отвечу я в последний раз, Еще до смерти согрешу — И лист бумаги испишу… Прочти его и согласись, Что если средства нет спастись От угнетенья и цепей, То жизнь страшнее ста смертей, И что свободный человек Свободно кончить должен век… ………………………………………………… ………………………………… опыт злой Завесу с глаз моих сорвал И ясно, ясно доказал, Что добродетель есть мечта, ………………………………… суета. Любовь и дружба — пара слов, А жалость — мщение врагов… Одно под солнцем есть добро: Неочиненное перо…

2

В столице русских городов, Мо<щей>, мон<ахов> и попов, На славном Вале Земляном Стоит странноприимный дом; И рядом с ним стоит другой, Кругом обстроенный, большой. И этот дом известен нам, В Москве, под именем казарм; В казармах этих тьма людей И ночью множество На нарах с воинами спят, И веселятся, и шумят; И на огромном том дворе, Как будто в яме иль дыре, Издавна выдолблено дно, Иль гаубвахта, всё равно… И дна того на глубине Еще другое дно в стене, И называется тюрьма; В ней сырость вечная и тьма, И проблеск солнечных лучей Сквозь окна слабо светит в ней; Растреснутый кирпичный свод Едва-едва не упадет И не обрушится на пол, Который снизу, как Эол, Тлетворным воздухом несет И с самой вечности гниет… В тюрьме жертв на пять или шесть Ряд малых нар у печки есть. И десять удалых голов, <Царя> решительных врагов, На малых нарах тех сидят, И кандалы на них гремят… И каждый день повечеру, Ложася спать, и поутру В м<олитве> к г<осподу> Х<ристу> <Царя российского> в …… Они ссылают наподряд И все сл …… ему хотят, За то, что мастер он лихой За п<устяки> г<онять> скв<озь> с<трой>. И против нар вдоль по стене Доска, подобная скамье, На двух столпах утверждена. И на скамье той у окна, Броней сермяжною одет, Лежит вербованный поэт. Броня на нем, броня под ним, И всё одна и та же с ним, Как верный друг, всегда лежит, И согревает, и хранит; Кисет с негодным табаком И полновесным пятаком На необтесанном столе Лежат у узника в угле. Здесь триста шестьдесят пять дней В кругу Плутоновых людей Он смрадный воздух жизни пьет И <самовластие> клянет. Здесь он во цвете юных лет, Обезображен как скелет, С полуостриженной брадой, Томится лютою тоской… Он не живет уже умом — Душа и ум убиты в нем; Но, как бродячий автомат Или бесчувственный солдат, Штыком рожденный для штыка, Он дышит жизнью дурака: Два раза на день ест и пьет И долг природе отдает.