Стихотворения, рассказы

Набоков Владимир

Герой переживает крайне напряженный, трагический момент своей жизни — он только что похоронил сына. Невозможность вернуть его пронзает Слепцова острой болью, он приходит в отчаяние:

«…ему показалось, что до конца понятна, до конца обнажена земная жизнь — горестная до ужаса, унизительно бесцельная, бесплодная, лишенная чудес…».

И в это время происходит чудо: согретая теплым воздухом — в доме протопили печи — из кокона, найденного в коробке умершего мальчика, является на свет прекрасная тропическая бабочка. Автор с мягким сочувствием указывает человеку с фамилией Слепцов на его душевную слепоту — ведь эта «понятность», «бесплодность» жизни, которую он ощутил, есть на самом деле заблуждение. Человеку явлено чудо рождения, таинственное и прекрасное, чудо Рождества (действие рассказа происходит в рождественскую ночь). Слепцов же «слеп», и крест на сельской церкви сияет ему «слепо».

Прозу Набокова можно сравнить с мозаичными узорами калейдоскопа. Перед художником — кусочки жизни,

«драгоценные мелочи». Как из цветных стеклышек, складывает он из них узоры. Поворачивается волшебный калейдоскоп — и возникает невиданный узор — сияющее произведение. Тема «узоров», «игры в узоры» сопрягается у Набокова с мастерством составления шахматных задач, чем он увлекался многие годы. «В этом творчестве, — писал он, — есть точки соприкосновения с сочинительством». Шахматную задачу он называл «созвездием», «планетариумом мысли», «оледенелым озером времени». Чем же так занимательна для людей выдумка, «игра в узоры»? Почему она становится делом жизни, любимой профессией, смыслом существования, а плоды этой игры, одеваясь в переплет, превращаются в сокровища? Ответ на эти вопросы лежит в духовной области и связан с актом творения новой, художественной реальности — с единственным видом человеческой деятельности, имеющим не земные, а «небесные» корни. Именно творчество делает человека сопричастным Творцу, дает ему власть над пространством и временем, способность видеть мир по-новому — и самому творить его. На суть творчества — прорыв за пределы видимого мира прямо указывает Набоков в стихотворении «Как я люблю тебя»:

………………….есть в этом вечернем воздухе порой лазейки для души, просветы в тончайшей ткани мировой.

Мы являемся свидетелями возвращения на родину целого пласта русской литературы, ценнейшего культурного наследия, Представленного такими именами писателей русского зарубежья, как Е. Замятин, В. Ходасевич, А. Ремизов, И. Шмелев и другие. В их ряду одно из первых мест занимает Владимир Набоков. Эта животворная влага еще способна восстановить плодородие истерзанной нивы русской культуры и заполнить тот духовный вакуум, в котором оказалось несколько поколений наших соотечественников.

А. Д. Толстой

СТИХОТВОРЕНИЯ

Дождь пролетел

Дождь пролетел и сгорел на лету. Иду по румяной дорожке. Иволги свищут, рябины в цвету, Белеют на ивах сережки. Воздух живителен, влажен, душист. Как жимолость благоухает! Кончиком вниз наклоняется лист И с кончика жемчуг роняет. <Выра, (май) 1917>

Детство

Поэма

I

При звуках, некогда подслушанных минувшим, — любовью молодой и счастьем обманувшим, — пред выцветшей давно, знакомою строкой, с улыбкой начатой, дочитанной с тоской, порой мы говорим: ужель все это было? И удивляемся, что сердце позабыло, какая чудная нам жизнь была дана…

II

Однажды, грусти полн, стоял я у окна: братишка мой в саду, — Бог весть во что играя, — клал камни на карниз. Вдруг, странно замирая, подумал я: ужель и я таким же был? и в этот миг все то, что позже я любил, все, что изведал я, — обиды и успехи, — все затуманилось при тихом, светлом смехе восставших предо мной младенческих годов.

III

И вот мне хочется в размер простых стихов то время заключить, когда мне было восемь, да, только восемь лет. — Мы ничего не просим, не знаем в эти дни, но многое душой уж можем угадать. — Я помню дом большой, я помню лестницу, и мраморной Венеры меж окон статую, и в детской — полусерый и полузолотой непостоянный свет.

IV

Вставал я нехотя. (Как будущий поэт, предпочитал я сон действительности ясной. Конечно, — не всегда: как торопил я страстно медлительную ночь пред светлым Рождеством!) Потом до десяти, склонившись над столом, писал я чепуху на языке Шекспира, а после шел гулять…

V

Отдал бы я полмира, чтоб снова увидать мир яркий, молодой, который видел я, когда ходил зимой вдоль скованной Невы великолепным утром! Снег, отливающий лазурью, перламутром, туманом розовым подернутый гранит, — как в ранние лета все нежит, все пленит!

VI

Тревожишь ты меня, сон дальний, сон неверный… Как сказочен был свет сквозь арку над Галерной! А горка изо льда меж липок городских, смех девочек-подруг, стук санок удалых, рябые воробьи, чугунная ограда? О сказка милая, о чистая отрада!

VII

Увы! Все, все теперь мне кажется другим: собор не так высок, и в сквере перед ним давно деревьев нет, и уж шаров воздушных, румяных, голубых, всем ветеркам послушных, на серой площади никто не продает… Да что и говорить! Мой город уж не тот…

VIII

Зато остались мне тех дней воспоминанья: я вижу, вижу вновь, как, возвратясь с гулянья, позавтракав, ложусь в кроватку на часок. В мечтаньях проходил назначенный мне срок… Садилась рядом мать и мягко целовала и пароходики в альбом мне рисовала… Полезней всех наук был этот миг тиши!

IX

Я разноцветные любил карандаши, пахучих сургучей густые капли, краски, бразильских бабочек и английские сказки. Я чутко им внимал. Я был героем их: как грозный рыцарь смел, как грустный рыцарь тих, коленопреклонен пред смутной, пред любимой… О как влекли меня — Ричард непобедимый свободный Робин Гуд, туманный Ланцелот! [2]

2

…Ричард непобедимый/свободный Робин Гуд, туманный Ланцелот! — Ричард — герой романа английского писателя Вальтера Скотта (1771–1832) «Ричард Львиное Сердце», посвященного эпохе крестовых походов. Робин Гуд — герой английских народных баллад, непревзойденный стрелок из лука, храбрец, защитник обездоленных. Ланцелот (Ланселот) — герой средневековых рыцарских романов о короле Артуре и рыцарях Круглого стола, поборник справедливости, защитник слабых и обиженных.

X

Картинку помню я: по озеру плывет широкий, низкий челн; на нем простерта дева, на траурном шелку, средь белых роз, а слева от мертвой, на корме, таинственный старик седою головой в раздумии поник, и праздное весло скользит по влаге сонной, меж лилий водяных…

XI

Глядел я, как влюбленный, мечтательной тоски, видений странных полн, на бледность этих плеч, на этот черный челн; и ныне, как тогда, вопрос меня печалит: к каким он берегам — неведомым — причалит, и дева нежная проснется ли когда?