Стихотворения, рассказы

Набоков Владимир

II

Закатные люблю я облака: над ровными, далекими лугами они висят гроздистыми венками, и даль горит, и молятся луга. Я внемлю им. Душа моя строга, овеяна безвестными веками: с кудрявыми багряными богами я рядом плыл в те вольные века. Я облаком, в вечерний чистый час, вставал, пылал, туманился и гас, чтоб вспыхнуть вновь с зарею неминучей. Я облетал все зримое кругом, блаженствовал и, помню, был влеком жемчужной тенью, женственною тучей. Берлин, <17 мая> 1921

«Я думаю о ней, о девочке, о дальней…»

Я думаю о ней, о девочке, о дальней, и вижу белую кувшинку на реке, и реющих стрижей, и в сломанной купальне

стрекозку на доске. Там, там встречались мы и весело оттуда пускались странствовать по шепчущим лесам, где луч в зеленой мгле являл за чудом чудо, блистая по листам. Мы шарили во всех сокровищницах Божьих; мы в ивовом кусте отыскивали с ней то лаковых жучков, то гусениц, похожих на шахматных коней. И ведали мы все тропинки дорогие, и всем березанькам давали имена, и младшую из них мы назвали: Мария святая Белизна… О Боже! Я готов за вечными стенами неисчислимые страданья восприять, — но дай нам, дай нам вновь, под теми деревцами хоть миг, да постоять!.. <4 июня 1921>

В поезде

Я выехал давно, и вечер не родной рдел над равниною не русской, и стихословили колеса подо мной, и я уснул на лавке узкой. Мне снились дачные вокзалы, смех, весна, и, окруженный тряской бездной, очнулся я, привстал, и ночь была душна, и замедлялся ямб железный… По занавескам свет, как призрак, проходил. Внимая трепету и тренью смолкающих колес, — я раму опустил: пахнуло сыростью, сиренью! Была передо мной вся молодость моя: плетень, рябина подле клена, чернеющий навес, и мокрая скамья, и станционная икона. И это длилось миг… Блестя, поплыли прочь скамья, кусты, фонарь смиренный… Вот хлынула опять чудовищная ночь, и мчусь я, крошечный и пленный. Дорога черная, без цели, без конца, толчки глухие, вздох и выдох, и жалоба колес, как повесть беглеца о прежних тюрьмах и обидах. Груневальд, 4 июля 1921

«Мечтал я о тебе так часто, так давно…»

Мечтал я о тебе так часто, так давно, за много лет до нашей встречи, когда сидел один, и кралась ночь в окно, и перемигивались свечи! И книгу о любви, о дымке над Невой, о неге роз и море мглистом, я перелистывал — и чуял образ твой в стихе восторженном и чистом. Дни юности моей, хмельные сны земли, мне в этот миг волшебно-звонкий, казались жалкими, как мошки, что ползли в янтарном блеске по клеенке… Я звал тебя. Я ждал. Шли годы, я бродил по склонам жизни каменистым и в горькие часы твой образ находил в стихе восторженном и чистом. И ныне, наяву, ты, легкая, пришла, и вспоминаю суеверно, как те глубокие созвучья — зеркала тебя предсказывали верно. 6 июля 1921

«За туманами плыли туманы…»

На смерть Блока

I

За туманами плыли туманы, за луной расцветала луна… Воспевал он лазурные страны, где поет неземная весна. И в туманах Прекрасная Дама проплывала, звала вдалеке — словно звон отдаленного храма, словно лунная зыбь на реке. Узнавал он ее в трепетанье розоватых вечерних теней и в метелях, смятенье, молчанье чародейной отчизны своей. Он любил ее гордо и нежно, к ней тянулся он, строен и строг, — но ладони ее белоснежной бледный рыцарь коснуться не мог. Слишком сумрачна, слишком коварна одичалая стала земля, и, склонившись на щит лучезарный, оглянул он пустые поля. И обманут мечтой несказанной, и холодною мглой окружен, он растаял, как месяц туманный, как далекий молитвенный звон…

II

Пушкин — радуга по всей земле, Лермонтов — Путь Млечный над горами, Тютчев — ключ, струящийся во мгле, Фет — румяный луч во храме. Все они, уплывшие от нас в рай, благоухающий широко, собрались, чтоб встретить в должный час душу Александра Блока. Выйдет он из спутанных цветов, из ладьи, на белые ступени… Подойдут божественных певцов взволновавшиеся тени. Пушкин — выпуклый и пышный свет, Лермонтов — в венке из звезд прекрасных, Тютчев — веющий росой, а Фет — в ризе тонкой, в розах красных. Подойдут с приветствием к нему, возликуют, брата принимая в мягкую цветную полутьму вечно дышащего мая. И войдет таинственный их брат, перешедший вьюги и трясины, в те сады, где в зелени стоят Серафимы, как павлины. Сядет он в тени ветвей живых в трепетно-лазоревых одеждах, запоет о сбывшихся, святых сновидениях и надеждах. И о солнце Пушкин запоет, Лермонтов — о звездах над горами, Тютчев — о сверканьи звонких вод, Фет — о розах в вечном храме. И средь них прославит жданный друг ширь весны нездешней, безмятежной, и такой прольется блеск вокруг, будут петь они так нежно, — так безмерно нежно, что и мы, в эти годы горести и гнева, может быть, услышим из тюрьмы отзвук тайный их напева. <1921>

«Садом шел Христос с учениками…»

На годовщину смерти Достоевского

Садом шел Христос с учениками… Меж кустов на солнечном песке, вытканном павлиньими глазками, песий труп лежал невдалеке. И резцы белели из-под черной складки, и зловонным торжеством смерти — заглушён был ладан сладкий теплых миртов, млеющих кругом. Труп гниющий, трескаясь, раздулся, полный слизких, слипшихся червей… Иоанн, как дева, отвернулся, сгорбленный поморщился Матвей. Говорил апостолу апостол: «Злой был пес; и смерть его нага, мерзостна»… Христос же молвил просто: «Зубы у него, как жемчуга…» <1921>

На сельском кладбище

На кладбище — солнце, сирень и березки, и капли дождя на блестящих крестах, Местами отлипли сквозные полоски и в трубки свернулись на светлых стволах. Люблю целовать их янтарные раны, люблю их стыдливые гладить листки… То медом повеет с соседней поляны, то тиной потянет с недальней реки. Прозрачны и влажны зеленые тени. Кузнечики тикают — шепчут кусты, — и бледные крестики тихой сирени крепят на могилах сырые кресты. <1922>

«Как воды гор, твой голос горд и чист…»

Ивану Бунину

Как воды гор, твой голос горд и чист. Алмазный стих наполнен райским медом. Ты любишь мир и юный месяц, лист, желтеющий над смуглым, сочным плодом. Ты любишь змей — тяжелых, злых узлов лиловый лоск на дне сухой ложбины. Ты любишь снежный шелест голубиный вокруг лазурных влажных куполов. Твой стих, роскошный и скупой, холодный и жгучий стих один горит, один, над маревом губительных годин,— и весь в цветах твой жертвенник свободный. Он каплет в ночь росою ледяной и янтарями благовоний знойных, и нагота твоих созвучий стройных сияет мне как бы сквозь шелк цветной. Безвестен я и молод в мире новом, кощунственном, — но светит все ясней мой строгий путь: ни помыслом, ни словом не согрешу пред музою твоей. <Сентябрь 1921 — сентябрь 1922>

В зверинце

Тут не звери — тут боги живут. Ослепленный любуется люд павлинами, львами… А меня почему-то привлек ты, пушистый, ушастый зверек с большими глазами. Отыскал тебя в дальних краях путешественник в синих очках, в кокосовой шапке, и, с добычей вернувшись назад, написал по-латыни доклад о складке на лапке. Ходит, ходит, не видя людей, желтый лев за решеткой своей, как маятник медный; рядом белый сияет павлин… Кто заметит тебя? Ты один, тушканчик мой бедный. И с тоскою великой любви, я в глаза углубляюсь твои, большие, больные: в них вся жалоба жизни моей, в них предсмертная кротость детей, страданья родные… <1922>