Стихотворения, рассказы

Набоков Владимир

Домой

На мызу, милые! Ямщик вожжою овода прогонит, и — с Богом! Жаворонок тонет в звенящем небе, и велик, и свеж, и светел мир, омытый недавним ливнем: благодать, благоуханье… Что гадать? Все ясно, ясно; мне открыты все тайны счастья; вот оно: сырой дороги блеск лиловый; по сторонам то куст ольховый, то ива; бледное пятно усадьбы дальней; рощи, нивы, среди колосьев васильки; зеленый склон; изгиб ленивый знакомой тинистой реки… Скорее, милые! Рокочет мост под копытами… скорей!.. и сердце бьется, сердце хочет взлететь и перегнать коней… О, звуки, полные былого! Мои деревья, ветер мой, и слезы чудные, и слово непостижимое: домой!.. <1917–1922?>

«В полнолунье, в гостиной пыльной и пышной…»

В

полнолунье, в гостиной пыльной и пышной, где рояль уснул средь узорных теней, — опустив ресницы, ты вышла неслышно из оливковой рамы своей. В этом доме ветхом, давно опустелом, над лазурным креслом, на светлой стене между зеркалом круглым и шкапом белым, улыбалась ты некогда мне. И блестящие клавиши пели ярко, и на солнце глубокий вспыхивал пол, и в окне, на еловой опушке парка, серебрился березовый ствол. И потом не забыл я веселых комнат, и в сиянье ночи, и в сумраке дня, на чужбине я чуял, что кто-то помнит и спасет и утешит меня. И теперь ты вышла из рамы старинной, из усадьбы любимой, и в час тоски я увидел вновь платья вырез невинный, на девичьих висках завитки. И улыбка твоя мне давно знакома и знаком изгиб этих тонких бровей, и с тобою пришло из родного дома много милых, душистых теней. Из родного дома, где легкие льдинки чуть блестят под люстрой, и льется в окно голубая ночь, и страница из Глинки на рояле белеет давно… <Не позднее 1923>

Пасха [5]

Я вижу облако сияющее, крышу блестящую вдали, как зеркало… Я слышу, как дышит тень и каплет свет… Так как же нет тебя? Ты умер, а сегодня синеет влажный мир, грядет весна Господня, растет, зовет… Тебя же нет. Но если все ручьи о чуде вновь запели, но если перезвон и золото капели — не ослепительная ложь, а трепетный призыв, сладчайшее «воскресни»; великое «цвети», — тогда ты в этой песне, ты в этом блеске, ты живешь!.. <Апрель> 1922

5

Пасха — Стихотворение посвящено отцу, Владимиру Дмитриевичу Набокову, который был убит террористами 28 марта 1922 года в Берлине.

Петербург

Поэма

Мне чудится в Рождественское утро мой легкий, мой воздушный Петербург… Я странствую по набережной… Солнце взошло туманной розой. Пухлым слоем снег тянется по выпуклым перилам. И рысаки под сетками цветными проносятся, как сказочные птицы; а вдалеке, за ширью снежной, тают в лазури сизой розовые струи над кровлями; как призрак золотистый, мерцает крепость (в полдень бухнет пушка сперва дымок, потом раскат звенящий); и на снегу зеленой бирюзою горят квадраты вырезанных льдин. Приземистый вагончик темно-синий, пером скользя по проволоке тонкой, через Неву пушистую по рельсам игрушечным бежит себе; а рядом расчищенная искрится дорожка меж елочек, повоткнутых в сугробы: бывало, сядешь в кресло на сосновых полозьях, — парень в желтых рукавицах за спинку хвать, — и вот по голубому гудящему ледку толкает, крепко отбрасывая ноги, косо ставя ножи коньков, веревкой кое-как прикрученные к валенкам, тупые, такие же, как в пушкинские зимы…

Я странствую по городу родному, по улицам таинственно-широким, гляжу с мостов на белые каналы, на пристани и рыбные садки. Катки, катки, — на Мойке, на Фонтанке, в Юсуповском серебряном раю: кто учится, смешно раскинув руки, кто плавные описывает дуги, и бегуны в рейтузах шерстяных гоняются по кругу, перегнувшись, сжав за спиной футляр от этих длинных коньков своих, сверкающих, как бритвы, по звучному лоснящемуся льду. А в городском саду — моем любимом — между Невой и дымчатым собором, сияющие, легкие виденья сквозных ветвей склоняются над снегом, над будками, над каменным верблюдом Пржевальского, над скованным бассейном, — и дети с гор катаются, гремят, ложась ничком на бархатные санки. Я помню всё: Сенат охряный, тумбы и цепи их чугунные вокруг седой скалы, откуда рвется в небо крутой восторг зеленоватой бронзы. А там, вдали, над сетью серебристой, над кружевами дивными деревьев — там величаво плавает в лазури морозом очарованный Исакий: воздушный луч на куполе туманном, подернутые инеем колонны…

Мой девственный, мой призрачный!.. Навеки в душе моей, как чудо, сохранится твой легкий лик, твой воздух несравненный, твои сады, и дали, и каналы, твоя зима, высокая, как сон о стройности нездешней… Ты растаял, ты отлетел, а я влачу виденья в иных краях — на площадях зеркальных, на палубах скользящих… Трудно мне… Но иногда во сне я слышу звуки далекие, я слышу, как в раю о Петербурге Пушкин ясноглазый беседует с другим поэтом [6] , поздно пришедшим в мир и скорбно отошедшим, любившим город свой непостижимый рыдающей и реющей любовью… И слышу я, как Пушкин вспоминает все мелочи крылатые, оттенки и отзвуки: «Я помню, — говорит, — летучий снег, и Летний Сад, и лепет Олениной… Я помню, как, женатый, я возвращался с медленных балов в карете дребезжащей по Мильонной, и радуги по стеклам проходили; но, веришь ли, всего живее помню тот легкий мост, где встретил я Данзаса в январский день, пред самою дуэлью…» <Берлин, не позднее 14 января 1923>

6

…Пушкин ясноглазый/беседует с другим поэтом… — Вероятно, имеется в виду Александр Блок (умер в 1921 году).

Тень

К нам в городок приехал в гости бродячий цирк на семь ночей. Блистали трубы на помосте, надулись щеки трубачей. На площадь, убранную странно, мы все глядели — синий мрак, собор святого Иоанна и сотня пестрая зевак. Дыханье трубы затаили, и над бесшумною толпой вдруг тишину переступили куранты звонкою стопой. И в вышине, перед старинным собором, на тугой канат, шестом покачивая длинным, шагнул, сияя, акробат. Курантов звон, который длился, пока в нем пребывал Господь, как будто в свет преобразился и в вышине облекся в плоть. Стена соборная щербата и ослепительна была; тень голубая акробата подвижно на нее легла. Все выше над резьбой портала, где в нише — статуя и крест, тень угловатая ступала, неся свой вытянутый шест. И вдруг над башней с циферблате ночною схвачен синевой, исчез он с трепетом крылатым — прелестный облик теневой. И снова заиграли трубы, меж тем как, потен и тяжел, в погасших блестках, гаер грубый за подаяньем к нам сошел. Шварцвальд, <3 сентября> 1925

Тихий шум

Когда в приморском городке, средь ночи пасмурной, со скуки окно откроешь — вдалеке прольются шепчущие звуки. Прислушайся и различи шум моря, дышащий на сушу, оберегающий в ночи ему внимающую душу. Весь день невнятен шум морской, но вот проходит день незваный, позванивая, как пустой стакан на полочке стеклянной,— и вновь в бессонной тишине открой окно свое пошире, и с морем ты наедине в огромном и спокойном мире. Не моря шум — в тиши ночной иное слышно мне гуденье: шум тихий родины моей, ее дыханье и биенье. В нем все оттенки голосов мне милых, прерванных так скоро, и пенье пушкинских стихов, и ропот памятного бора. Отдохновенье, счастье в нем, благословенье над изгнаньем. Но тихий шум не слышен днем за суетой и дребезжаньем. Зато в полночной тишине внимает долго слух неспящий стране родной, ее шумящей, ее бессмертной глубине. <Около 8 июня 1926>

Сны

Странствуя, ночуя у чужих, я гляжу на спутников моих, я ловлю их говор тусклый. Роковых я требую примет: кто увидит родину, кто — нет, кто уснет в земле нерусской. Если б знать… Ведь странникам даны только сны о родине, а сны ничего не переменят. Что таить — случается и мне видеть сны счастливые: во сне я со станции в именье еду, не могу сидеть, стою в тарантасе тряском, узнаю все толчки весенних рытвин, еду, с непокрытой головой, белый, что платок твой, и с душой слишком полной для молитвы. Господи, я требую примет: кто увидит родину, кто — нет, кто уснет в земле нерусской. Если б знать… За годом валит год, даже тем, кто верует и ждет, даже мне бывает грустно. Только сон утешит иногда. Не на области и города, не на волости и села — вся Россия делится на сны, что несметным странникам даны на чужбине, ночью долгой. <22 июля> 1926

В раю

Моя душа, за смертью дальной твой образ виден мне вот так: натуралист провинциальный, в раю потерянный чудак. Там в роще дремлет ангел дикий — полупавлинье существо. Ты любознательно потыкай зеленым зонтиком в него, соображая, как сначала о нем напишешь ты статью, потом… но только нет журнала и нет читателей в раю. И ты стоишь, еще не веря немому горю своему: об этом синем сонном звере кому расскажешь ты, кому? Где мир и названные розы, музей и птичьи чучела? И смотришь, смотришь ты сквозь слезы на безымянные крыла. Берлин, <25 сентября> 1927