Стихотворения. Поэмы. Пьесы

Маяковский Владимир Владимирович

1928

КРИТИКА САМОКРИТИКИ

Модою — объяты все: и размашисто и куце, словно белка в колесе каждый самокритикуется. Сам себя совбюрократ бьет в чиновничие перси. «Я всегда советам рад. Критикуйте! Я — без спеси. о… стенгазное мычанье… Где в рабкоре толку статься? Вы пишите замечания и пускайте по инстанциям». Самокритик совдурак рассуждает, помпадурясь: «Я же ж критике не враг. Но рабкор — разводит дурость. Критикуйте! Не обижен. Здравым мыслям сердце радо. Но… чтоб критик был не ниже, чем семнадцтого разряда». Сладкогласый и ретивый критикует подхалим. С этой самой директивы не был им никто хвалим. Сутки сряду могут крыть тех, кого покрыли свыше, чтоб начальник, видя прыть, их из штатов бы не вышиб. Важно пялят взор спецы на критическую моду, — дескать — пойте, крит-певцы, языком толчите воду. Много было каждый год разударнейших кампаний. Быть тебе в архиве мод — мода на самокопанье. А рабкор? Рабкор — смотрите! — приуныл и смотрит криво: от подобных самокритик у него трещит загривок. Безработные ручища тычет зря в карманы он. Он — обдернут, он — прочищен, он зажат и сокращен. Лава

фраз — не выплыть вплавь. Где размашисто, где куцо, модный лозунг оседлав, каждый — самокритикуется. Граждане, вы не врите-ка, что это — самокритика! Покамест точат начальники демократические лясы, меж нами живут молчальники овцы рабочего класса. А пока молчим по-рабьи, бывших белых крепнут орды — рвут, насилуют и грабят, непокорным плющат морды. Молчаливых кожа устроена хитро: плюнут им в рожу — рожу вытрут. «Не по рылу грохот нам, где ж нам жаловаться? Не прощаться ж с крохотным с нашим с жалованьицем». Полчаса в кутке покипят, чтоб снова дрожать начать. проснитесь, которые спят! Разоблачай с головы до пят. Товарищ, не смей молчать!

1928

«ОБЩЕЕ» И «МОЕ»

Чуть-чуть еще, и он почти б

был положительнейший тип.

Иван Иваныч — чуть не «вождь», дана в ладонь вожжа ему. К нему идет бумажный дождь с припиской — «уважаемый». В делах умен, в работе — быстр. Кичиться — нет привычек. Он добросовестный службист — не вор, не волокитчик. Велик его партийный стаж, взгляни в билет — и ахни! Карманы в ручках, а уста ж сахарного сахарней. На зависть легкость языка, уверенно и пусто он, взяв путевку из ЭМКА, бубнит под Златоуста. Поет на соловьиный лад, играет слов оправою «о здравии комсомолят, о женском равноправии». И, сняв служебные гужи, узнавши, час который, домой приедет, отслужив, и… опускает шторы. Распустит он жилет… и здесь, — здесь частной жизни часики! — преображается весь по-третье-мещански. Чуть-чуть не с декабристов род — хоть предков в рамы рамьте! Но сына за уши дерет за леность в политграмоте. Орет кухарке, разъярясь, супом усом капая: «Не суп, а квас, который раз, пермячка сиволапая!..» Живешь века, века учась (гении не родятся). Под граммофон с подругой час под сенью штор фокстротится. Жена с похлебкой из пшена сокращена за древностью. Его вторая зам-жена и хороша, и сложена, и вымучена ревностью. Елозя лапой по ногам, ероша юбок утлость, он вертит под носом наган: «Ты с кем сегодня путалась?..» Пожил, и отошел, и лег, а ночь паучит нити… Попробуйте, под потолок теперь к нему взгляните! И сразу он вскочил и взвыл. Рассердится и визгнет: «Не смейте вмешиваться вы в интимность частной жизни!» Мы вовсе не хотим бузить. Мы кроем быт столетний. Но, боже… Марксе, упаси нам заниматься сплетней! Не будем в скважины смотреть на дрязги в вашей комнате. У вас на дом из суток — треть, но знайте и помните: глядит мещанская толпа, мусолит стол и ложе… Как под стекляннейший колпак, на время жизнь положим. Идя сквозь быт мещанских клик, с брезгливостью преувеличенной, мы переменим жизни лик, и общей, и личной.

1928

КАЗАНЬ

Стара, коса стоит Казань. Шумит бурун: «Шурум… бурум…» По-родному тараторя, снегом лужи намарав, у подворья в коридоре люди смотрят номера. Кашляя в рукава, входит робковат, глаза таращит. Приветствую товарища. Я в языках не очень натаскан — что норвежским, что шведским мажь. Входит татарин: «Я на татарском вам прочитаю «Левый марш». Входит второй. Косой в скуле. И говорит, в карманах порыскав: «Я — мариец. Твой «Левый» дай тебе прочту по-марийски». Эти вышли. Шедших этих в низкой двери встретил третий. «Марш ваш — наш марш. Я — чуваш, послушай, уважь. Марш вашинский так по-чувашски…» Как будто годы взял за чуб я — — Станьте и не пылите-ка! — рукою своею собственной щупаю бестелое слово «политика». Народы, жившие, въямясь в нужду, притершись Уралу ко льду, ворвались в дверь, идя на штурм, на камень, на крепость культур. Крива, коса стоит Казань. Шумит бурун: «Шурум… бурум…»

1928

ТРУС

В меру и черны и русы, пряча взгляды, пряча вкусы, боком, тенью, в стороне, — пресмыкаются трусы в славной смелыми стране. Каждый зав для труса — туз. Даже от его родни опускает глазки трус и уходит в воротник. Влип в бумажки парой глаз, ног поджаты циркуля: «Схорониться б за приказ… Спрятаться б за циркуляр…» Не поймешь, мужчина, рыба ли — междометья зря не выпалит. Где уж подпись и печать! «Только бы меня не выбрали, только б мне не отвечать…» Ухо в метр — никак не менее — за начальством ходит сзади, чтоб, услышав ихнье мнение, завтра это же сказать им. Если ж старший сменит мнение, он усвоит мненье старшино: — Мненье — это не именье, потерять его не страшно. — Хоть грабьте, хоть режьте возле него, не будет слушать ни плач, ни вой. «Наше дело маленькое — я сам по себе не великий немой. и рот водою наполнен мой, вроде умывальника я». Трус оброс бумаг корою. «Где решать?! Другие пусть. Вдруг не выйдет? Вдруг покроют? Вдруг возьму и ошибусь?» День-деньской сплетает тонко узы самых странных свадеб — увязать бы льва с ягненком, с кошкой мышь согласовать бы. Весь день сердечко ужас кро'ит, предлогов для трепета — кипа. Боится автобусов и Эркаи, начальства, жены и гриппа. Месткома, домкома, просящих взаймы, кладбища, милиции, леса, собак, погоды, сплетен, зимы и показательных процессов. Подрожит и ляжет житель, дрожью ночь корежит тело… Товарищ, чего вы дрожите? В чем, собственно, дело?! В аквариум, что ли, сажать вас? Революция требует, чтобы имелась смелость, смелость и еще раз — с-м-е-л-о-с-т-ь.

1928

ПОМПАДУР

Член ЦИКа тов. Рухула Алы Оглы Ахундов ударил по лицу пассажира в вагоне-ресторане поезда Москва — Харьков за то, что пассажир отказался закрыть занавеску у окна. При составлении дознания тов. Ахундов выложил свой циковский билет.

«Правда», № 111/3943.

Мне неведомо, в кого я попаду, знаю только — попаду в кого-то… Выдающийся советский помпадур выезжает отдыхать на воды. Как шар, положенный в намеченную лузу, он лысой головой для поворотов — туг и носит синюю положенную блузу, как министерский раззолоченный сюртук. Победу масс, позволивших ему надеть незыблемых мандатов латы, немедля приписал он своему уму, почел пожизненной наградой за таланты. Со всякой массою такой порвал давно. Хоть политический, но капиталец — нажит. И кажется ему, что навсегда дано ему над всеми «володеть и княжить». Внизу какие-то проходят, семеня, — его не развлечешь противною картиной. Как будто говорит: «Не трогайте меня касанием плотвы густой, но

беспартийной». С его мандатами какой, скажите, риск? С его знакомствами ему считаться не с кем. Соседу по столу, напившись в дым и дрызг, орет он: «Гражданин, задернуть занавеску!» Взбодрен заручками из ЦИКа и из СТО, помешкавшего награждает оплеухой, и собеседник сверзился под стол, придерживая окровавленное ухо. Расселся, хоть на лбу теши дубовый кол, — чего, мол, буду объясняться зря я?! Величественно положил мандат на протокол: «Прочесть и расходиться, козыряя!» Но что случилось? Не берут под козырек? Сановник под значком топырит грудью платье. Не пыжьтесь, помпадур! Другой зарок дала великая негнущаяся партия. Метлою лозунгов звенит железо фраз, метлою бурь по дуракам подуло. — Товарищи, подымем ярость масс за партию, за коммунизм, на помпадуров! — Неизвестно мне, в кого я попаду, но уверен — попаду в кого-то… Выдающийся советский помпадур ехал отдыхать на воды.

1928

СТИХ

НЕ ПРО ДРЯНЬ,

А ПРО ДРЯНЦО

ДРЯНЦО

ХЛЕЩИТЕ

РИФМ КОНЦОМ

Всем известно, что мною дрянь воспета молодостью ранней. Но дрянь не переводится. Новый грянь стих о новой дряни. Лезет бытище в щели во все. Подновили житьишко, предназначенное на слом, человек сегодня приспособился и осел, странной разновидностью — сидящим ослом. Теперь — затишье. Теперь не нар'одится дрянь с настоящим характерным лицом. Теперь пошло с измельчанием народца пошлое, маленькое, мелкое дрянцо. Пережил революцию, до нэпа д'ожил и дальше приспособится, хитер на уловки. Очевидно — недаром тоже и у булавок бывают головки. Где-то пули рвут знамённый шелк, и нищий Китай встает, негодуя, а ему — наплевать. Ему хорошо: тепло и не дует. Тихо, тихо стираются грани, отделяющие обывателя от дряни. Давно канареек выкинул вон, нечего на птицу тратиться. С индустриализации завел граммофон да канареечные абажуры и платьица. Устроил уютную постельную нишку. Его некультурной ругать ли гадиною?! Берет и с удовольствием перелистывает книжку интереснейшую книжку — сберегательную. Будучи очень в семействе добрым, так рассуждает лапчатый гусь: «Боже меня упаси от допра, а от Мопра — и сам упасусь». Об этот быт, распухший и сальный, долга поэтам язык оббивать ли?! Изобретатель, даешь порошок универсальный, сразу убивающий клопов и обывателей.

1928

ЕВПАТОРИЯ

Чуть вздыхает волна, и, вторя ей, ветерок над Евпаторией. Ветерки эти самые рыскают, гладят щеку евпаторийскую. Ляжем пляжем в песочке рыться мы бронзовыми евпаторийцами. Скрип уключин, всплески и крики — развлекаются евпаторийки. В дым черны, в тюбетейках ярких караимы — евпаторьяки. И, сравнясь, загорают рьяней москвичи — евпаторьяне, Всюду розы на ножках тонких. Радуются евпаторёнки. Все болезни выжмут горячие грязи евпаторячьи. Пуд за лето с любого толстого соскребет евпаторство. Очень жаль мне тех, которые не бывали в Евпатории.

Евпатория

3 августа 1928 г.

ЗЕМЛЯ НАША ОБИЛЬНА

Я езжу по южному берегу Крыма, — не Крым, а копия древнего рая! Какая фауна, флора и климат! Пою, восторгаясь и озирая. Огромное синее Черное море. Часы и дни берегами едем, слезай, освежайся, ездой ум'орен. Простите, товарищ, купаться негде. Окурки с бутылками градом упали — здесь даже корове лежать не годится, а сядешь в кабинку — тебе из купален вопьется заноза-змея в ягодицу. Огромны сады в раю симферопольском, — пудами плодов обвисают к лету. Иду по ларькам Евпатории обыском, — хоть четверть персика! — Персиков нету. Побегал, хоть версты меряй на счетчике! А персик мой на базаре и во поле, слезой обливая пушистые щечки, за час езды гниет в Симферополе. Громада дворцов отдыхающим нравится. Прилег и вскочил от кусачей тоски ты, я крик содрогает спокойствие здравницы: — Спасите, на помощь, съели москиты! — Но вас успокоят разумностью критики, тревожа свечой паутину и пыль: «Какие же ж это, товарищ, москитики, они же ж, товарищ, просто клопы!» В душе сомнений переполох. Контрасты — черт задери их! Страна абрикосов, дюшесов и блох, здоровья и дизентерии. Республику нашу не спрятать под ноготь, шестая мира покроется ею. О, до чего же всего у нас много, и до чего же ж мало умеют!

1928

ПЛЮШКИН

Послеоктябрьский скопидом

обстраивает стол и дом

Обыватель — многосортен. На любые вкусы есть. Даже можно выдать орден — всех сумевшим перечесть. Многолики эти люди. Вот один: годах и в стах этот дядя не забудет, как тогда стоял в хвостах. Если Союзу день затруднел — близкий видится бой ему. О боевом наступающем дне этот мыслит по-своему: «Что-то рыпаются в Польше… надобно, покамест есть, все достать, всего побольше накупить и приобресть. На товары голод тяжкий мне готовят битв года. Посудите, где ж подтяжки мне себе купить тогда? Чай вприкуску? Я не сваха. С блюдца пить — привычка свах. Что ж, тогда мне чай и сахар нарисует, что ли, АХРР?» Оглядев товаров россыпь, в жадности и в алчи укупил двенадцать гроссов дирижерских палочек. «Нынче все сбесились с жиру. Глядь — война чрез пару лет. Вдруг прикажут — дирижируй! — хвать, а палочек и нет! И ищи и там и здесь. Ничего хорошего! Я куплю, покамест есть, много и дешево». Что же вам в концертном гвалте? Вы ж не Никиш, а бухгалтер. «Ничего, на всякий случай, все же с палочками лучше». Взлетала о двух революциях весть, Бурлили бури. Плюхали пушки. А ты, как был, такой и есть ручною вшой копошащийся Плюшкин.

1928

ХАЛТУРЩИК

«Пролетарий туп жестоко — дуб дремучий в блузной сини! Он в искусстве смыслит столько ж, сколько свиньи в апельсине. Мужики — большие дети. Крестиянин туп, как сука. С ним до совершеннолетия можно только что сюсюкать». В этом духе порешив, шевелюры взбивши кущи, нагоняет барыши всесоюзный маг-халтурщик. Рыбьим фальцетом бездарно оря, он из опер покрикивает, он переделывает «Жизнь за царя» в «Жизнь за товарища Рыкова». Он берет былую оду, славящую царский шелк, «оду» перешьет в «свободу» и продаст, как рев-стишок. Жанр намажет кистью тучной, но, узря, что спроса нету, жанр изрежет и поштучно разбазарит по портрету. Вылепит Лассаля ихняя порода; если же никто не купит ужас глиняный — прискульптурив бороду на подбородок, из Лассаля сделает Калинина. Близок юбилейный риф, на заказы вновь добры, помешают волоса ли? Год в Калининых побыв, бодро бороду побрив, снова бюст пошел в Лассали. Вновь Лассаль стоит в продаже, омоложенный проворно, вызывая зависть даже у профессора Воронова. По наркомам с кистью лазя, день-деньской заказов ждя, укрепил проныра связи в канцеляриях вождя. Сила знакомства! Сила родни! Сила привычек и давности! Только попробуй да сковырни этот нарост бездарностей! По всем известной вероятности, — не оберешься неприятностей. Рабочий, крестьянин, швабру возьми, метущую чисто и густо, и, месяц метя часов по восьми, смети халтуру с искусства.