Стихотворения. Поэмы. Проза

Гейне Генрих

Но возвратимся в Гослар. Высший принцип — это разум, сказал я себе, стараясь успокоиться и укладываясь в постель. Однако это не помогло. Я только что прочел в «Немецких рассказах» Фарнгагена фон Энзе^{444}, захваченных мной из Клаусталя, ужасную историю о том, как сыну, которого вознамерился убить его родной отец, является дух его покойной матери и предостерегает его. Эта история описана так ярко, что во время чтения меня пронизывала жуть. Да и рассказы о привидениях вызывают особенно жуткое чувство, когда их читаешь в дороге, может быть, ночью, в городе, в доме, в комнате, где никогда еще не был. Какие ужасы могли уже произойти здесь, на том самом месте, на котором ты сейчас лежишь? — невольно спрашиваешь себя. Кроме того, луна так двусмысленно светила в комнату, на стенах шевелились непрошеные тени, и когда я приподнялся, чтобы посмотреть, я увидел…

Нет ничего более жуткого, чем увидеть в зеркале при лунном свете собственное лицо. В это же мгновенье тяжело зазвонил зевающий колокол, и притом так медленно и тягуче, что, когда наконец прогудел двенадцатый удар, мне почудилось, будто за это время протекло полных двенадцать часов и ему придется отбивать те же двенадцать ударов. Между предпоследним и последним ударами стали бить еще какие-то часы, торопливо, с пронзительным шипением, словно раздраженные медлительностью своего соседа. Когда наконец оба железных языка замолчали и во всем доме воцарилась гробовая тишина, мне вдруг почудилось в коридоре перед моей комнатой какое-то шлепанье и шарканье, напоминающее неуверенную походку старика. Наконец моя дверь открылась, и медленно вошел покойный доктор Саул Ашер. Ледяной озноб пронизал меня до костей, и я, дрожа как осиновый лист, едва решался взглянуть на привидение. Вид у него был обычный — тот же трансцендентально-серый сюртук, те же абстрактные ножки и то же математическое лицо; оно только казалось желтее прежнего, рот, при жизни образовавший два угла в двадцать два с половиной градуса, был сжат, а глазницы увеличились в диаметре. Пошатываясь и опираясь, как обычно, на свою испанскую трость, приблизился

он ко мне и приветливо проговорил, по своему обыкновению лениво растягивая слова: «Не бойтесь и не думайте, что я призрак. Это обман вашего воображения, если вы полагаете, что перед вами призрак. Да и что такое призрак? Определите точно. Дедуцируйте мне условия возможности существования привидений. В какой разумной связи с разумом стоит подобное явление? Разум, говорю я, разум…» Тут привидение занялось анализом понятия «разум», процитировало Кантову «Критику чистого разума» — часть вторая, раздел первый, книга вторая, глава третья, «О различии между феноменами и ноуменами»^{445}, — сконструировало затем проблематическую теорию веры в привидения, нагромоздило один силлогизм на другой и закончило логическим выводом: безусловно, никаких привидений не существует. А у меня тем временем по спине струился холодный пот, зубы стучали, точно кастаньеты, и я малодушно только кивал головой, как будто вполне соглашаясь с каждым положением, которым призрачный доктор доказывал абсурдность всякого страха перед призраками, причем демонстрировал это с таким рвением, что в рассеянности извлек из жилетного кармана вместо золотых часов горсть червей и, заметив свою ошибку, с комической торопливостью сунул их обратно. «Разум — это высший…» — но тут колокол пробил час, и привидение исчезло.

На другое утро я покинул Гослар и двинулся дальше, отчасти наугад, отчасти с намерением отыскать брата клаустальского рудокопа. Опять ясный и солнечный воскресный день. Я поднимался на холмы и горы, смотрел, как солнце пытается разогнать туман, радостно погружался в трепещущие леса, а вокруг моей размечтавшейся головы позванивали белые колокольчики из Гослара. Горы стояли в белых ночных одеждах, ели отряхивались, пробуждаясь от сна, свежий утренний ветер завивал пряди их длинных зеленых волос, птички пели утреннюю молитву, луг в долине сверкал, словно осыпанный алмазами золотой покров, и пастух ступал по нему за своим стадом, позванивающим колокольчиками. Может быть, я и заблудился. Вечно выбираешь окольные пути и тропинки, воображая, что так скорее достигнешь цели. Как в жизни, так бывает и на Гарце. Но всегда находятся добрые души, которые выводят вас на верный путь; они делают это охотно и к тому же видят в этом особое удовольствие; самоуверенно и громким голосом, полным снисходительного благоволения, поясняют они, какой мы сделали огромный крюк, в какие пропасти и трясины могли попасть и какое счастье, что мы еще вовремя повстречали столь хорошо знающих дорогу людей. Такого наставника я обрел неподалеку от Гарцбурга. Это был упитанный госларский обыватель с лоснящимся, одутловатым, глуповато-хитрым лицом; у него был такой вид, словно это он открыл причину падежа скота. Некоторое время мы шли рядом, и он рассказывал мне всякие истории о привидениях; истории эти были бы довольно занимательны, если бы все они не сводились к тому, что на самом деле никаких привидений не было, что белая фигура, например, оказалась браконьером, жалобные голоса принадлежали только что родившимся поросятам, а на чердаке чем-то шуршала кошка. Только больному человеку, добавил он, чудится, будто он видит привидения, что же касается его собственной ничтожной особы, то он лично редко болеет; иногда только бывают нарывы, и лечится он тогда просто-напросто слюной. Он также обратил мое внимание на то, до какой степени в природе все устроено разумно и целесообразно. Деревья, например, зелены оттого, что зеленый цвет полезен для глаз. Я признал его правоту и добавил, что бог также сотворил рогатый скот потому, что мясные супы подкрепляют человека, ослов сотворил затем, чтобы они служили людям для сравнений, а самого человека — чтобы он ел мясные супы и не был ослом. Мой спутник пришел в восторг, обретя единомышленника, его лицо заблестело еще радостнее, и при прощании он совсем растрогался.

Пока он шагал рядом со мной, мне казалось, что природа утратила все свои чары, но как только он исчез, деревья вновь заговорили, солнечные лучи зазвенели, цветы в лугах заплясали, и голубое небо обняло зеленую землю. Да, мне лучше знать: бог для того сотворил человека, чтобы он восхищался великолепием вселенной. Каждый автор, как бы он ни был велик, желает, чтобы его творенье хвалили. И в Библии, этих мемуарах божьих, сказано совершенно ясно, что создал он человека ради славы своей и хвалы.

После долгих блужданий туда и сюда я наконец добрался до жилища, где обитал брат моего клаустальского приятеля, переночевал у него и пережил следующее прекрасное стихотворение:

I

На горе, в избушке скромной Рудокоп живет, старик. Шумны темные там ели, Кротко-светел лунный лик. Средь избушки стул высокий, Весь резной, у ног скамья; И сидит на нем счастливец, И счастливец этот — я. На скамье сидит малютка — Оперлась на локоток; Глазки — звезды голубые, Губки — розовый цветок. Мне сияют эти звезды, Чистой радостью блестя; К алым губкам приложила Белый пальчик свой дитя. Ни отец, ни мать не слышат, — Не до нас им: мать прядет, А отец, бренча на лютне, Песню старую поет. И малютка шепчет тихо, Речь ее едва слышна; Важных тайн своих немало Мне поведала она. «Вот, как тетушка скончалась, И сиди тут круглый год: С ней пойдешь, бывало, в город, Хоть посмотришь на народ. Здесь и пусто так, и глухо, И так холодно в горах; А зима придет лихая — Все схоронимся в снегах. Я ж трусливая такая: Как дитя, меня страшат Злые духи гор, что бродят Темной ночью и шалят». Вдруг малютка умолкает, Будто слов боясь своих, И руками закрывает Звезды глазок голубых. И шумнее шелест елей, Громче гул веретена, И ясней со звоном лютни Песня старая слышна: «Не страшись, моя малютка, Наважденья силы злой! Божьи ангелы на страже Днем и ночью над тобой».

II

К нам в окно стучит тихонько Ель зеленою рукой, И сквозь веток с любопытством Смотрит месяц золотой. Крепко в горенке соседней Спят давно отец и мать; Мы не можем нашептаться, И не хочется нам спать. «Нет, не верю я, чтоб часто Ты молился: шепот твой Чем-то кажется мне странным, Не молитвою святой. Этот злой, холодный шепот Уж не раз меня пугал; Только кротким, светлым взглядом Ты испуг мой отгонял. Да и веришь ли ты, полно, Что есть в небе, над тобой, Бог-отец, бог-сын, распятый На кресте, и дух святой?» «Ах, дитя! Еще малюткой Верил я, что в небесах Бог-отец живет над нами, Что велик он, свят и благ… Создал землю, человеку Бытие и душу дал, Солнцу, месяцу и звездам Путь их вечный указал. Стал я старше и умнее, Стал побольше понимать, И узнал я светлой веры В бога-сына благодать. Он принес нам, воплотившись, Откровение любви; Но народ безумный руки Обагрил в его крови. Возмужал я, много видел, Много странствовал, читал И теперь в святого духа Жарким сердцем верить стал. Чудеса его исчислить Недостанет наших слов! Он сломил

твердыни злобы И оковы снял с рабов. Нашим язвам он — целенье, В нем и право и закон; Перед ним с богатым нищий, Раб с владыкой уравнен. Гонит он туман тяжелый, Что окутывал нам тьмой Ум и сердце и пред нами Шел как призрак гробовой. Много рыцарей отважных Обрекли себя ему И по свету разъезжают — Носят свет и гонят тьму. Тихо веют их знамена, И доспех горит на них… Что, хотела б ты, малютка, Видеть рыцарей таких? Так скорей любуйся мною, Ненаглядная моя, И целуй меня покрепче! Ведь такой же рыцарь я».

III

За ветвями темной ели Прячет месяц светлый лик; В нашей горенке чуть светит Догорающий ночник. Но в звездах моих лазурных Свет мне радостный горит; Пышут розы уст румяных, И малютка говорит: «Домовые наши — злые: Хлеб воруют по ночам; В ящик с вечера положишь — Поутру уж пусто там. С молока съедят все сливки, Не покроют и горшка; Кошка вылижет остатки — И сиди без молока! А ведь кошка наша — ведьма: Ночью буря на дворе, А она идет тихонько К старой башне на горе. Там стоял когда-то замок, Весь сиял он по ночам; В ярких залах танцевало Много рыцарей и дам. Но волшебницей лихою Проклят замок и народ; И остались лишь обломки, И сова гнездо там вьет. Помню, тетка говорила: Лишь такое слово знать И его в таком лишь месте И в такой лишь час сказать — Снова в замок превратятся Все обломки эти там, И запляшет в ярких залах Много рыцарей и дам. Будет тот, кто молвит слово, Обладателем всего; Станут трубы и литавры Славить молодость его!» Так живут и дышат сказки У малютки на устах, Вера теплится живая В голубых ее глазах. Локон шелковый на пальцы Навивает мне она, И целует, и смеется, И дает им имена. И глядит все так приветно В тихой горенке кругом — Стол и шкаф, — как будто с ними Я с младенчества знаком. Тихо маятник лепечет, Тихо лютня на стене Прозвучит порой струнами, И сижу я, как во сне. Не такое ль надо место, Не такой ли надо миг, Чтоб от слова замок снова В блеске царственном возник? «Да, дитя! Смотри: светлеет Ночи темная пора. Чу! шумней ручьи и ели, Пробуждается гора. Песня гномов с струнным звоном Меж утесами слышна, По камням ковры цветные Стелет знойная весна. А цветы — пестры и чудны, В благовонных завитках, И трепещут слезы страсти На широких их листах. Вожделенно пышут розы, Разгораясь все красней; На стеблях стоят хрустальных Чаши снежные лилей. Звезды с неба, словно солнца, Смотрят, страстно-горячи, И лилеям в чаши льются Их влюбленные лучи. Да и мы с тобой, малютка, Мы как будто уж не те… Посмотри: огни зажглися, Шелк и золото везде! И избушка стала замком, И принцессой стала ты; Вкруг все рыцари и дамы, Сколько пышной суеты! Все мое — и ты и замок! Пир венчальный я даю! Трубы, флейты и литавры Славят молодость мою!» [40]

40

Перевод М. Михайлова.

Солнце взошло. Туманы исчезли, как призраки, когда третий раз пропел петух. Я снова шел с горы на гору, и предо мной парило прекрасное солнце, озаряя все новые красоты. Горный дух явно был ко мне благосклонен. Он ведь знал, что такое существо, как поэт, может пересказать немало чудесного, и он открыл мне в то утро свой Гарц таким, каким его не каждому дано увидеть. Но и меня Гарц увидел таким, каким меня лишь немногие видели, — на моих ресницах дрожали жемчужины, столь же драгоценные, как и те, что висели на травинках лугов… Мои щеки были влажны от утренней росы любви, и шумящие ели понимали меня, раздвигая свои ветви и качая ими вверх и вниз, как немые, когда они движеньями рук выражают радость, а вдали звучал таинственный чудесный звон — будто колокол часовни, затерянной в лесу. Говорят, что это колокольчики стад, звенящие в Гарце особенно нежно, певуче и чисто.

Судя по солнцу, был полдень, когда я набрел на такое стадо, и пастух, светловолосый милый парень, сказал мне: высокая гора, у подножья которой я стою, — это древний, известный всему миру Брокен ^{446} ; на много часов пути от него во все стороны нет жилья; и я был очень рад, когда парень предложил мне поесть с ним. Мы уселись за d'ejeuner d^inatoire, [41] состоявший из хлеба и сыра; овечки подхватывали крошки, веселые белые телки прыгали вокруг нас, лукаво позванивая колокольчиками, и их большие довольные глаза, глядевшие на нас, смеялись. Мы позавтракали по-королевски; и вообще мой хозяин казался мне истинным королем, а так как он — единственный король, давший мне хлеба, я и хочу воспеть его по-королевски:

41

Завтрак, заменяющий обед (франц.).

Пастушок — король веселый, А бугор зеленый — трон. Короля венчает солнце Самой светлой из корон. Вот овечки в аксельбантах Льстиво льнут к его ногам, А телята-кавалеры Гордо бродят здесь и там. Королевские актеры — Птицы, телки и козлы, Колокольчики и флейты В их оркестре веселы. Звоны, шумы, лепет сладкий, Шелест елей, водопад Убаюкивают мерно, Засыпает пастырь стад. Охраняя сон владыки, Как министр, сердитый пес Учиняет звонким лаем Верноподданным разнос. А король спросонья шепчет: «Тяжко краем управлять, Как хотелось бы вернуться К королеве мне опять. На груди у королевы Голове усталой — рай, И в глазах ее любимых Необъятный виден край» [42] .

42

Перевод Ал. Дейча.