По диким пространствам, по снежной равнинеЛетит мой возок, точно ветер в пустыне.И взор мой вперился в метельный туман,Так сокол, в пустынную даль залетевший,Застигнутый бурей, к земле не поспевший,Глядит, как бушует под ним океан,Не знает, где крылья на отдых он сложит,И чует, что смерть отвратить он не может.Ни города нет на пути, ни села.От стужи природа сама умерла.И зов твой в пустыне звучит без ответа,Как будто вчера лишь возникла планета.Но мамонт, из этой земли извлечен,Скиталец, погибший в потопе великом,Порой, непонятные новым языкам,Приносит нам были минувших временТех дней, когда был этот край обитаемИ с Индией он торговал и с Китаем.Но краденый томик из дальних сторон,Быть может, добытый на Западе силой,Расскажет, что много могучих племенСменилось на этой равнине унылой.Всё – в прошлом. Стремнины потопа ушли,Их русла теперь не найдешь на равнине.Грозою народы по ней протеклиИ где же следы их владычества ныне?Лишь в Альпах утесов холодный гранитМинувших веков отпечатки хранит,Лишь в Риме развалин замшелая грудаРасскажет о варварах, шедших одсюда.Чужая, глухая, нагая странаБела, как пустая страница, она.И божий ли перст начертает на нейРассказ о деяниях добрых людей,Поведает правду о вере священной,О жертвах для общего блага, о том,Что свет и любовь управляют вселенной?Иль бога завистник и враг дерзновенныйНа этой странице напишет клинком,Что люди умнеют в цепях да в остроге,Что плети ведут их по верной дороге?Беснуется вихрь, и свистит в вышине,И воет поземкой, безлюдье тревожа.И не на чем взор задержать в белизне.Вот снежное море подъемлется с ложа,Взметнулось – и рушится вновь тяжело,Огромно, безжизненно, пусто, бело.Вот, с полюса вырвавшись вдруг, по равнинеСтремит ураган свой безудержный бегИ, злобный, бушует уже на Эвксине,Столбами крутя развороченный снег,И путников губит, – так ветер песчаныйЗаносит в пустынных степях караваны.И снова равнина пуста и мертва,И только местами снега почернели.То в белой пучине видны островаИз снега торчащие сосны да ели.А вот – что-то странное: кучи стволов,Свезли их сюда, топором обтесали,Сложили, как стены, приладили кров,И стали в них жить, и домами назвали.Домов этих тысячи в поле пустом,И все – как по мерке. А ветер свистящийНад трубами дым завивает винтом,Подобно султану на каске блестящей.Рядами иль кругом – то реже, то чащеСтоят эти срубы, и в каждом живут,И все это городом важно зовут.Но вот наконец повстречались мне люди,Их шеи крепки, и могучи их груди.Как зверь, как природа полночных краев,Тут каждый и свеж, и силен, и здоров.И только их лица подобны донынеЗемле их – пустынной и дикой равнине.И пламя до глаз их еще не дошлоИз темных-сердец, из подземных вулканов,Чтоб, вольности факелом ярким воспрянув,Той дивной печатью отметить чело,Которой отмечены люди ВосходаИ люди Заката, вкусившие ядПадений и взлетов, надежд и утрат,Чьи лица – как летопись жизни народа.Здесь очи людей – точно их города,Огромны и чисты. И, чуждый смятенью,Их взор не покроется влажною тенью,В нем грусть состраданья мелькнет без следа.Глядишь на них издали – ярки и чудны,А в глубь их заглянешь – пусты и безлюдны.И тело людей этих – грубый кокон,Хранит несозревшую бабочку он,Чьи крылья еще не покрылись узором,Не могут взлететь над цветущим простором.Когда же свободы заря заблестит,Дневная ли бабочка к солнцу взлетит,В бескрайную даль свой полет устремляя,Иль мрака создание – совка ночная?Дороги по голым полям пролегли.Но кто протоптал их? Возов вереницы?Купцы ль, караваны ли этой земли?Царь – пальцем по карте – провел их встолице.И в Польше, куда бы тот перст ни попал,Встречался ли замок, иль дом, или хатаИх лом разбивал, их сносила лопата,И царь по развалинам путь пролагал.В полях не увидишь дорог под снегами,Но
тотчас приметишь их в чаще лесной.На север уводят они по прямой,Светлы в полутьме, как река меж скалами.Кто ездит по ним? Вот выходят полки,То конница скачет, за нею пехотаЗмеей растянулась, за ротою рота,А там артиллерия – пушки, возки.И все они посланы царским указомТех гонят с восточных окраин сюда,Те с Запада вышли, на битву с Кавказом,Не знают, зачем, почему и куда,Не спросят о том. Ты увидишь монголаСкуласт, косоглаз, отбивает он шаг,А далее бледный, больной, невеселый,Плетется литовский крестьянин-бедняк.Там ружья английские блещут, там луки,И дышит калмык на озябшие руки.Кто их офицеры? Немецкий барон.В карете ездой наслаждается он,Чувствительно Шиллера песнь напевает.И плеткою встречных солдат наставляет.Француз либеральную песню свиститБродячий философ, чиновный бандитС начальником занят беседой невинной:Где можно достать по дешевке фураж?Пускай перемрет солдатни половинаДеньгам не ущерб. Если маху не дашь,Рассудят, что это – казны сбереженье,Царь орден пришлет и в чинах повышенье.Но мчится кибитка – и все перед нейШарахнулось в сторону: пушки, лафеты,Пехота и полк кирасир-усачей,Начальство свои повернуло кареты.Кибитка несется. Жандарм кулакомДубасит возницу. Возница кнутомСтегает наотмашь солдат, свирепея.Беги или кони сшибут ротозея!Кто едет в кибитке? Не смеют спросить.Жандармы сидят в ней, и путь их – в столицу.То царь приказал им кого-то схватить.«Наверное, взят кто-нибудь за границей?Кто б мог это быть? – говорит генерал.Французский король то, саксонский иль прусский?Кого самодержец не милует русский,Кого он в тюрьму заточить приказал?А может быть, в жертву и свой предназначен?Быть может, Ермолов жандармами схвачен?Кто знает! Бесстрашен и горд его взгляд.Хоть он на соломе сидит, как в темнице.Из крупных, как видно! За ним вереницейВозки, точна свита в них едет, летят.Но кто ж эти люди? Как держатся смело!Сверкают их очи, отвагой горя.Вельможи ль они? Камергеры царя?Нет, мальчики, дети! Так в чем же тут дело?Иль принцы они и король, их отец,Дерзнул покуситься на русский венец?»Так, строя догадки, начальство дивилось;Кибитка меж тем в Петербург уносилась.
ПРИГОРОДЫ СТОЛИЦЫ
И вот уже слышно столицы дыханье.Дорога отлична – ровна, широка.Дворцы по бокам. Точно сена стога,В соломе, под снегом, стоят изваянья.Большая часовня с крестом золотым,Античного стиля портал, и за нимДворец итальянский под кровлею плоской,А рядом японский, китайский киоски.Екатерины классический векВоздвиг и руины в классическом стиле.На южных развалинах – северный снег.Решеткой дома, как зверей, оградили,Дома всех размеров и стилей любых,Строения всякого вида и рода.Но где же свое, самобытное, в них,Где нации гений, где сердце народа?А зданья чудесны! Искусной рукойВзнесен на болоте их каменный строй.Для цезарей цирк воздвигали когда-то,И золото в Риме струилось рекой,А в этих снегах, чтоб дворцы и палатыВоздвиглись на радость холопам царя,Лились наших слез, нашей крови моря.И сколько измыслить пришлось преступлений,Чтоб камня набрать для огромных строений,И сколько невинных убить иль сослать,И сколько подвластных земель обобрать!Слезами Украины они оплатилиИ кровью литовской и польской землиВсе то, что сюда из Парижа ввезли,Чем в Лондоне их магазины прельстили.И моют в их замках шампанским паркет,И модный его залоснил менуэт.Но зданья пусты. Двор в столице зимой.И мухи придворные радостным роемВо след ему ринулись, к царским помоям.В домах только ветер танцует шальной:В столице вельможи, и царь их в столице.В столицу стремит и кибитка свой бег.Бьет полдень. Морозно, и падает снег.А солнце уж к западу стало клониться.Безжизненно светел и чист небосклон,Ни тучки, ни облачка в бездне пустынной.Все бледно и тускло, ни краски единой,Так взор замерзающих жизни лишен.Но вот уже город. И в высь небосклонаНад ним воздымается город другой,Подобье висячих садов Вавилона,Порталов и башен сверкающий строй:.. То дым из бесчисленных труб. Он летит,Он пляшет и вьется, пронизанный светом,Подобен каррарскому мрамору цветом,Узором из темных рубинов покрыт.Верхушки столбов изгибаются в своды,Рисуются кровли, зубцы, переходы,Как в городе том, что, из марева свит,Громадою призрачной к небу воспрянув,В лазурь Средиземного моря глядитИль зыблется в зное ливийских тумановИ взор пилигримов усталых влечет,Всегда недвижим и всегда убегает…Но цепь загремела. Жандарм у ворот.Трясет, обыскал, допросил – пропускает.
ПЕТЕРБУРГ
С рожденья Рима, с древних дней ЭлладыНарод селился близ жилья боговВ лесах священных, у ручья наядыИль на горах, чтоб отражать врагов.Так Рим, Афины, Спарта возникала.Века промчались, готика пришла,И замок стал защитою села,Лачуги жались к башням феодалаИль по теченью судоходных рекМедлительно росли за веком век.Бог, ремесло иль некий покровитель,Вот кто был древних городов зиждитель.А кто столицу русскую воздвиг,И славянин, в воинственном напоре,Зачем в пределы чуждые проник,Где жил чухонец, где царило море?Не зреет хлеб на той земле сырой,Здесь ветер, мгла и слякоть постоянно,И небо шлет лишь холод или зной,Неверное, как дикий нрав тирана.Не люди, нет, то царь среди болотСтал и сказал: «Тут строиться мы будем!»И заложил империи оплот,Себе столицу, но не город людям.Вогнать велел он в недра плывуновСто тысяч бревен – целый лес дубовый,Втоптал тела ста тысяч мужиков,И стала кровь столицы той основой.Затем в воза, в подводы, в кораблиОн впряг другие тысячи и сотни,Чтоб в этот край со всех концов землиСвозили лес и камень подобротней.В Париже был – парижских площадейПодобья сделал. Пожил в АмстердамеВелел плотины строить. От людейОн услыхал, что славен Рим дворцами,Дворцы воздвиг. Венеция пред нимСиреной Адриатики предсталаИ царь велит строителям своимПрорыть в столице Севера каналы,Пустить гондолы и взметнуть мосты,И вот встают Париж и Лондон новый,Лишенные, увы! – лишь красотыИ славы той и мудрости торговой.У зодчих поговорка есть одна;Рим создан человеческой рукою,Венеция богами создана;Но каждый согласился бы со мною,Что Петербург построил сатана.Все улицы ведут вас по прямой,Все мрачны, словно горные теснины,Дома – кирпич и камень, а поройСоединенье мрамора и глины.Все равно: крыши, стены, парапет,Как батальон, что заново одет.Языков и письмен столпотвореньеВам быстро утомляет слух и зренье,Афишам и таблицам счета нет:«Сенатор и начальник управленьяПри комитете польских дел, Ахмет,Киргизский хан». А рядом, не хотите ль:«Monsieur Жоко, начальных школ смотритель,Придворный повар, сборщик податей,Играл в оркестре. Взрослых и детейПарижскому акценту обучает».Другая надпись миру сообщает:«Миланец Джокко, поставщик колбасДля царских служб, уведомляет вас,Что в этом доме он откроет вскореДевичий пансион». А на забореАфиша: «Пастор господин Динер,Трех орденов имперских кавалер,С амвона проповедует сегодня,Что царь – наш папа волею господней,И совести и веры господинВас призывает, братья кальвинисты,Социниане и анабаптисты,Признать закон всевышнего единИ, как велит вам император русскийИ верный брат его – владыка прусский,Отныне веру новую приняв,Единой церкви соблюдать устав».Вот вам «Игрушки», «Дамские наряды»,«Кнуты».– Мелькают магазины, склады,А на полозьях, быстры и легки,Как призраки в волшебной панораме;Проносятся бесшумно перед вамиКареты, колымаги и возки.Сидит на козлах бородач-возница,Все в инее: армяк, усы, ресницы.Кнут щелканет. А впереди возкаНесутся на конях два казачкаИ гикают, дорогу расчищая.Как от фрегата – белых уток стая,Испуганный шарахается люд.От стужи здесь не ходят, а бегут.Охоты нет взглянуть, остановиться.Зажмурены глаза, бледнеют лица.Дрожат, стучат зубами, руки трут,И пар валит из бледных губ столбамиИ белыми расходится клубами.Глядишь на них, и, право, мысль придет,Что это ходят печи, не народ.А по бокам толпящегося стадаИдут другие в два широких ряда,Медлительно, как в праздник крестный ход,Как по реке идет прибрежный лед.И что им ветер или стужа злаяПодумаешь, соболья вышла стая!Метель, но кто заботится о том?Ведь в этот час гуляет царь пешком,А значит, все гуляют. Вот царица,И фрейлины за нею по пятам.Вот камергеры, рой придворных дам,Всё – высокопоставленные лица.Дистанции в рядах соблюденыВот первые, потом вторые, третьи,Как будто шулер кинул карты эти.Те старше, те моложе, те красны,А те черны, – король, валет иль дама.Тем влево лечь, тем вправо, этим – прямоПо сторонам проспекта, по мосткам,Покрытым облицовкой из гранита.Все высшие чины увидишь там:Иной идет – и ветру грудь открыта,Пусть холодно, зато видны сполнаЕго медали все и ордена.Как толстый жук, ползет он и поклономОтветствует чиновным лишь персонам.За ним гвардейский франт, молокосос,Весь тонок, прям, подобен пике длинной,Тугой ремень вкруг талии осиной.За ним – чиновник. Позабыв мороз,Глядит кругом, кому бы поклониться,Кого толкнуть, пред кем посторониться,И, пресмыкаясь, точно скорпион,Пред старшими юлит и гнется он.В средине – дамы, мотыльки столицы:На каждой шаль и плащ из-за границы,Во всем парижский шик, и щегольскиМелькают меховые башмачки.Как снег белы, как рак румяны лица.Но двор отъехал. Время по домам.К хозяевам, как челноки к пловцам,Теснясь в морозном северном тумане,Катят кареты, колымаги, сани.И вот разъезд. Пустеет все кругом.Последние расходятся пешком.Иной в чахотке, кашляет, и все жеСоседу вторит: «Я доволен тоже!Царя видал, с пажами поболтал,И мой поклон заметил генерал».Но чужеземцев кучка там гуляла.Иной был весь их облик, разговор.Они прохожих замечали мало,Но каждый дом приковывал их взор.Они на стены пристально глядели,На кровли, на железо и гранит.На все глядели, будто знать хотели,Как прочно каждый камень здесь сидит.И мысль читалась в их глазах унылых:«Нет, человек его свалить не в силах!»И десятеро прочь пошли, а там,На площади, лишь пилигрим остался.Зловещий взор как бы грозил домам.Он сжал кулак и вдруг расхохотался,И, повернувшись к царскому дворцу,Он на груди скрестил безмолвно руки,И молния скользнула по лицу.Угрюмый взгляд был тайной полон мукиИ ненависти. Так из-за колоннНа филистимлян встарь глядел Самсон.Вечерний сумрак на челе суровомЛежал недвижным гробовым покровом,И мнилось – ночь, сменяющая день,Покинув неба горние селенья,На том лице промедлила мгновенье,Чтоб над землей свою раскинуть тень.Невдалеке стоял там и другой,Но не пришелец из чужого края,А житель Петербурга молодой.В тот самый вечер, нищих оделяя,Встречал их всех приветом братским он,Расспрашивал про их детей и жен.Потом, простясь, он на гранит прибрежныйОблокотился и стоял, смотряНа темный город, на дворец царя,Смотрел не так, как пилигрим мятежный.Он взоры опускал, издалекаСолдата распознав иль бедняка.И, полон дум, воздел он к небу руки,Как бы небесной горестью томим.Так в бездны ада смотрит херувим,И зрит народов неповинных муки,И чувствует, что им страдать века,Что в безутещной жажде избавленьяСменяться долго будут поколеньяИ что заря свободы не близка.И часто в снег на берегу каналаЕго слеза горячая стекала;Но бог ведет слезам подобным счет,И счастье он за каждую пошлет.Был поздний час. И так они стояли,Друг другу незнакомы и одни.Но наконец опомнились ониИ долго друг за другом наблюдали.И подошел к скитальцу тот, другой,И молвил: «Брат, ты, верно, здесь чужой.Откуда ты, куда твоя дорога?Приветствую тебя во имя бога.Я сын христовой церкви и поляк.Крест и Погоня – видишь, вот мой знак».Но тот взглянул, не проронив ни слова,И прочь пошел, в раздумье погружен.И вспомнил незнакомца молодогоЛишь поутру, когда тревожный сонБежал с его очей. И думал он:«Зачем ему вчера я не ответил?»О, если бы его он снова встретил!Та речь, тот голос был ему знаком.И образ тот, как тень скользнувший мимо,Запал так странно в душу пилигрима…А может быть, все это было сном?
ПАМЯТНИК ПЕТРУ ВЕЛИКОМУ
Шел дождь. Укрывшись под одним плащом,Стояли двое в сумраке ночном.Один, гонимый царским произволом,Сын Запада, безвестный был пришлец;Другой был русский, вольности певец,Будивший Север пламенным глаголом.Хоть встретились немного дней назад,Но речь вели они, как с братом брат.Их души вознеслись над всем земным.Так две скалы, разделены стремниной,Встречаются под небом голубым,Клонясь к вершине дружеской вершиной,И ропот волн вверху не слышен им.Гость молча озирал Петров колосс,И русский гений тихо произнес:«Вершителю столь многих славных делВоздвигла монумент Екатерина.На буцефала медный царь воссел,И медный конь почуял исполина.Но хмурит Петр нетерпеливый взор:Хоть перед ним без края даль открыта,Гиганту тесен родины простор.Тогда за глыбой финского гранитаВ чужой предел царица шлет баржи,И вот скала, покорствуя царице,Идет, переплывает рубежиИ упадает в северной столице.Тут скакуну в веселье шпоры далВенчанный кнутодержец в римской тоге,И вихрем конь взлетел на пьедесталИ прянул ввысь, над бездной вскинув ноги.Нет, Марк Аврелий в Риме не таков.Народа друг, любимец легионов,Средь подданных не ведал он врагов,Доносчиков изгнал он и шпионов.Им был смирен домашний мародер,Он варварам на Рейне и ПактолеСумел не раз кровавый дать отпор,И вот он с миром едет в Капитолий.Сулят народам счастье и покойЕго глаза. В них мысли вдохновенье.Величественно поднятой рукойВсем гражданам он шлет благословенье.Другой рукой узду он натянул,И конь ему покорен своенравный,И, кажется, восторгов слышен гул:«Вернулся цезарь, наш отец державный!»И цезарь едет медленно вперед,Чтоб одарить улыбкой весь народ.Скакун косится огненным зрачкомНа гордый Рим, ликующий кругом.И видит он, как люди гостю рады,Он не сомнет их бешеным скачком,Он не заставит их просить пощады.И дети близко могут зреть отца,И мнится – ждет бессмертье мудрецаИ нет ему на том пути преграды.Царь Петр коня не укротил уздой.Во весь опор летит скакун литой,Топча людей, куда-то буйно рвется,Сметает все, не зная, где предел.Одним прыжком на край скалы взлетел,Вот-вот он рухнет вниз и разобьется.Но век прошел – стоит он, как стоял.Так водопад из недр гранитных скалИсторгнется и, скованный морозом,Висит над бездной, обратившись в лед.Но если солнце вольности блеснетИ с запада весна придет к РоссииЧто станет с водопадом тирании?»
СМОТР ВОЙСКА
Есть плац обширный, псарней прозван он,Там обучают псов для царской своры.Тот плац еще уборной окрещен,Там примеряет царь свои уборы,Чтоб, нарядясь в десятки батарей,Поклоны принимать от королей.С утра дворцовый раут предвкушая,Пред зеркалом кокетка записнаяЗа целый день не скорчит тех гримас,Какие царь тут сделает за час.Еще и саранчатником иныеТот плац зовут, затем что, возмечтавОпустошить пределы всех держав,Там саранчу выводит царь России.Еще тот плац зовут станком хирурга:По слухам, точит царь на нем ножи,Чтобы Европу всю из ПетербургаПроткнуть, перерезая рубежи,В расчете, что смертельной будет ранаИ прежде, чем разыщут лекарей,Он, обескровив шаха и султана,Прирежет и сармата поскорей.Еще зовут… но кончить не пора ли?Плац этот власти смотровым назвали.Сегодня смотр. На башне десять бьет.Мороз – колючий. Но толпа густаяВсе прибывает, площадь обрамляя,Как темный берег – чашу светлых вод.Любого пикой оттеснить готовыИли нагайкой съездить по лицу,Как над водою чайки-рыболовы,Казаки заметались на плацу.Вот из толпы, как жаба, вылез кто-то,Хлестнула плеть – и он назад, в болото.Внезапно, монотонный и глухой,Как мерный стук цепов на риге дальнейИль грохот молотков по наковальне,Вдали раздался барабанный бой.И вот – они! Мундир на всех зеленый,Но черной массой движутся войскаНа белый плац, колонна за колонной,Вливаются, как в озеро река.Дай, Аполлон, уста мне ста Гомеров,Дай языков парижских трижды сто,Дай перья всех бухгалтеров – и тоСмогу ли всех исчислить офицеров,Всю перебрать ефрейторскую ратьИ рядовых героев сосчитать?И как поймешь, герой ли, не гервй ли?Стоят бок о бок, точно кони в стойле.И так однообразны их ряды,Как в книге – строки, на поле – скирды,На грядке – всходы конопли зеленой,Как саженцы вдоль черной борозды,Как разговоры, коими гордыСтолицы русской модные салоны.Я лишь скажу: иные москалиНа четверть ростом прочих превзошли,И у таких на шапке литер медныйОтсвечивает лысинкою бледной.То – гренадеры. Я стоял вдали,Но насчитал три взвода их. За ними,Как огурцы под листьями большими,Все, кто до мерки той не доросли,Построились рядами, рота к роте.Чтоб сосчитать полки в такой пехоте,Быть зорким надо, как натуралист,Он выудил вам червячка в болотеИ без раздумий скажет: «Это глист».Играют трубы – конница въезжает.Тут всех мастей, цветов и форм игра,Все яркое, все взоры поражает:Папахи, шапки, каски, кивера.Так на прилавке шапочник с утраРаскладывает свой товар. Гусары,Драгуны, кирасиры, полк уланВсе блещут медью, словно самовары,И снизу – морда конская, как кран.Отличий много есть у каждой части,Но отличать – верней по конской масти.Таков обычай русский испокон,Таков и новой тактики закон.Сам Жомини признал его всецело,Сказав: не всадник – конь решает дело.В России ценят издавна коней;Гвардейский конь солдатского ценней,За трех солдат идет он при расчете,А офицерский, тот совсем в почете:В одной цене с ним писарь, брадобрейИль гармонист, а в дни худые – повар,Как постановит полюбовный сговор.Казенных кляч, возящих лазарет,Которые стары, худы и слабы,Таких на карту ставят, – споров нет:Цена за клячу – две хороших бабы.К полкам вернемся. Въехал вороной,За ним буланый, два мышастых, чалый,За ними – белый, точно снег подталый,Потом гнедой, потом опять гнедой,Гнедой англизированный, соловый,Полк меринов, полк с меткой между глаз,Бесхвостый полк, согласно моде новой.Всего их шло тринадцать в этот раз.Потом вкатили пушек три десяткаДа ящиков – на вид десятков шесть.Чтоб их точней в одну минуту счесть,Нужна наполеоновская хваткаИли, по крайней мере, твой талант,Начальник склада, русский интендант:В любом строю, чуть глянув острым глазом,Ты их число угадываешь разомИ знаешь, сколько и какую часть.Патронов удалась тебе украеть.Уже мундиры площадь покрывают,Вы скажете: как зелень – вешний луг.Кой-где зарядный ящик поднимают,Он тоже зелен, как болотный жукИль клоп лесной, на лист похожий цветом.А рядом – пушка со своим лафетом.Топорщится, чернея, как паук.У паука, одетые в мундиры,Две пары задних, две – передних ног:Те – канониры, эти – бомбардиры.Когда паук, уснув на краткий срок,Стоит недвижно и не ждет тревоги,Покинув брюхо, бродят эти ноги,И брюхо повисает пузырем.И вот приказ, – и, будто грянул гром,Очнулась пушка от недолгой лени.Так, разомлевший на песке степном,Тарантул, вдруг настигнутый врагом,То сдвинет ноги, то согнет колени,Встопорщится, закружится волчком,Сучит ногами, морду задевая;(Вот так же, угостившись мышьяком,Хлопочет муха, рыльце обмывая),Передние две ножки подогнет,Напружится, трясет и вертит задом,Откинет ножки вбок, на миг замретИ, наконец, смертельным брызнет ядом.Внезапно все застыло в тишине.Царь едет, царь! В кортеже генералы,Полк адъютантов, старцы-адмиралы,Но первым – царь на белом скакуне.Кортеж причудлив. Те желты, те сини,Нет счета лентам, ключикам, звездам,Портретикам, и пряжкам, и крестам.Так на ином заправском арлекинеПобольше пестрых насчитаешь блях,Чем пуговиц на куртке и штанах.Любой блестящ и горд, но вся их силаВ улыбке государевых очей.Нет, эти генералы – не светила,А светлячки Ивановых ночей;Иссякнет царских милостей поток,И, смотришь, гаснет жалкий червячок.Он не бежит служить в чужой пехоте,Но где влачит он век? В каком болоте?Сраженья генерала не страшат:Что пули, раны, если царь доволен!Но если был неласков царский взгляд,Герой дрожит, герой от страха болен.Пожалуй, чаще стоика найдешьСреди дворян: хоть скверное почует,Не сляжет он, не всадит в горло нож,А только в свой удел перекочует,В деревню – и письмишки застрочит,Тот – камергеру, тот – придворной даме,А либерал снесется с кучерами,И смотришь, он уж снова фаворит.Так, выкинь пса в окно – он разобьется,А кот мяукнет, вмиг перевернется,На лапки мягко станет и потомНайдет дыру и вновь пролезет в дом.А стоик, вольнодумничая тихо,В деревне ждет, пока минует лихо.Мундир зеленый с золотым шитьемБыл на царе. Рожденный солдафоном,Он сросся с. облачением зеленымРастет, живет и даже тлеет в нем.Едва на ножки стал наследник царский,Ему приносят пушечку и кнут,Игрушечную сабельку дают,Рядят в мундир казацкий иль гусарский;И сабелькой по кубикам водя,Как войско, их выстраивает в слогиИль такт, в танцклассе упражняя ноги,Отхлестывает кнутиком дитя.А подрастет – есть новая забава:Солдат набрать, из них составить рать,Потом рычать «налево» и «направо»,Скликать на смотр и плетью муштровать.Вот почему Европа их боится,Ведь каждый царь воспитывался так.Старик Красицкий прав: как говорится,Мудрец докажет, разобьет дурак.Самим Петром – ему за это славаОткрыта царепедии забава:Величием облек он царский трон,Недаром был Европой просвещен.Сказал он: «Русских я оевропею,Кафтан обрежу, бороду обрею».Сказал – и мигом, как французский сад,Подрезаны кафтанов княжьих полы;Сказал – и бороды бояр летят,Как листья в ноябре, и лица голы.Кадетский корпус дал дворянам он,Дал штык ружью, настроил тюрем новых,Ввел менуэт на празднествах дворцовых,Согнал на ассамблеи дев и жен.На всех границах насажал дозорных,Цепями запер гавани страны,Ввел откуп винный, целый штат придворных,Сенат, шпионов, паспорта, чины.Умыл, побрил, одел в мундир холопа,Снабдил его ружьем, намуштровал,И в удивленье ахнула Европа:«Царь Петр Россию цивилизовал!»Он завещал наследникам короныВоздвигнутый на ханжестве престол,Объявленный законом произволИ произволом ставшие законы,Поддержку прочих деспотов штыком,Грабеж народа, подкуп чужеземцев,И это все – чтоб страх внушать кругомИ мудрым слыть у англичан и немцев.Но дайте срок, француз, германец, бритт!Когда начнут вас потчевать кнутами,Когда указы зажужжат над вами,Когда ваш край пожаром загудит(О, разве это выразить словами!),Когда вам царь прикажет обожатьМундир, этап, Сибирь, остроги, плети,С какою песней вы и ваши детиЦарю восторг придете выражать?Влетает царь, как палка в городки,Здоровается с войском для начала.«Здравья желаем!» – шепчут все полки,И точно сто медведей зарычало.Царем сквозь зубы брошенный приказМячом несется в губы коменданта,Из уст в уста, все дальше, и как разДоносится до крайнего сержанта.И по рядам нестройный гул прошел,Штыки блеснули, сабли засверкали.Вы кашеварный видели котел,Коль на линейном крейсере бывали:Валят пшено – бочонков шесть туда,Шипя, хрипя, работают насосы,Рекою шумной хлынула вода,И, чтоб варилась весело бурда,Ее мешают веслами матросы.Еще стократ бурливее котлаФранцузская палата депутатов,Когда проект комиссия внеслаИ наконец подходит час дебатов,А уж Европе подвело живот,И на обед она свободы ждет.Крик начался. Один в потоп словесныйСпешит облечь свой либеральный пыл;Тот вспомнил вольность, а народ забыл;Тот веру славит. Некий неизвестный,О страждущих народах говорит,Царя и разных королей корит.Ему ответом – гул весьма нелестный.Орут: «К порядку болтуна призвать!»Вдруг настежь дверь. Министр финансов входит,Держа в руках огромную тетрадь,И канитель на три часа заводит:Долги, кредит, учет, переучет,Проценты, сборы, пошлины, доход.Послушали – и загалдели снова,Шумят, как шторм, не разобрать ни слова.Народы уж готовы ликовать,Правительства поджали хвост в тревоге,А речь идет… всего лишь о налоге.Так вот – кому случилось побыватьНа депутатских прениях в ПарижеИль кашеварню посмотреть поближе,Поймет, какой раздался шум и гам,Когда приказ разнесся по полкам.Три сотни барабанов затрещали,И, как весной расколотые льды,Пехотные расстроились ряды,Колоннами сошлись – и зашагали.Крик командиров, барабанный гром…Царь – будто солнце, рой планет кругом,То цепью полк проходит за полком.Царь выпускает стадо адъютантов,Как свору псов иль стаю воробьев,Летят, кричат, своих не слыша слов,Им вторит крик полковников, сержантов,Оружья звон и грохот музыкантов.И вдруг, полки собрав в единый ряд,Сомкнулась кавалерия стеною,За ней громадой поползла стальноюПехота, как размотанный канат.Потом пошли фигуры, повороты,Вот конница лавиной в семь полковВо весь опор несется в тыл пехоты,Так свора псов, трубы заслыша рев,Летит к медведю, что, зажат в капкане,Стоит, бессильно корчась, на поляне.А вот пехота сдвоила рядыИ словно ощетинилась штыками,Так еж топорщит иглы в час беды.Вот конница тринадцатью полкамиЛетит навстречу скрытому врагуИ застывает вдруг на всем скаку.И долго там шагали и скакали,И пушки взад-вперед передвигали,По-русски, по-французски всех ругали,Под стражу брали, по шеям давали,С коней слетали, головы ломали,И, наконец, монарха поздравляли.Предмет велик, и важен, и богат,Певца его бессмертье ждет, нет спора;Но муза гаснет, как в песке снаряд,Под кучей прозаического сора.И как Гомер, поющий спор богов,Заснуть на полуслове я готов.Но наконец проделал царь с войскамиВсе то, о чем слыхал или читал.И, как прибрежный отбегает вал,Шумя, стуча замерзшими ногами,Расходится и тает круг зевак,Ряды тулупов, кожухов, сермяг:Озябнув, любопытство утомилосьА во дворце роскошный стол готов.На завтрак иностранных ждут послов,Что, покупая царственную милость,Чуть свет встают, презрев мороз и лень,Чтобы на смотр являться каждый деньИ повторять в восторге: «Дивно! дивно!»Царя все гости хвалят непрерывно,Кричат, что в мире лучший тактик он,Что полководцев он собрал могучих,Что воспитал солдат он самых лучших,Что царь – пример монархам всех времен,И, пресмыкаясь перед царским троном,Смеются над глупцом Наполеоном,А между прочим, на часы глядят,Скорей бы, мол, кончалась эта мука.Мороз под тридцать. Все уж есть хотят,Всем челюсти зевотой сводит скука.Но царь еще раз отдает приказ.И вновь полкам – буланым, серым, бурымПриходится вертеться по сто раз,Шагать, скакать неистовым аллюром,Смыкаться иль растягиваться шнуром,Раскидываться веером опятьИль ждать атаки, строй сомкнув стеною.Так старый шулер часто сам с собоюЗа стол садится – карты тасовать,Раскладывать и смешивать, сдавать,Как будто жадной окружен толпою.Но, видно, стало и царю невмочьОн повернул и вдруг поехал прочь.И на ходу застывшие колонныСтояли долго, брошены царем.Но наконец раздался трубный гром,И двинулись, качнувшись, пеший, конный,Ряды, ряды – кто сосчитает их?Вползли в ущелья улиц городских,Ни в чем не уподобясь тем потокам,Что с диким ревом, мутны и грязны,Свергаются с альпийской вышины,Чтоб в озере прозрачном и глубокомСвои очистить волны, отдохнутьИ дальше, средь сияющей природы,Спокойно мчать смарагдовые воды,В цветущий дол прокладывая путь.Блестящий, свежий, будто снег нагорный,Вливался утром каждый полк сюда,А выходил усталый, потный, черный,Грязнее в грязь растоггганного льда.Плац опустел. Ушли актер и зритель.На площади чернеют здесь и тамУбитые. На этом белый китель:Улан. Другой разрезан пополам,И кто, кем был он? В грязь одежда вбита,И размозжили голову копыта.Один замерз и так стоит столбом,Полкам он здесь указывал дорогу.Другой в шеренге сбил со счета ногуИ, по лбу ошарашен тесаком,Пал замертво. Жандармы на носилкиЕго швырнут, и в яме гробовойОчнется среди мертвых он, живой.Вот снова труп – с проломом на затылке.Другой раздавлен пушкой. Нет руки.И на снегу распластаны кишки,Упав, он, колесом уже прижатый,От боли трижды страшно закричал,Но капитан взревел: «Молчи, проклятый!Молчи, здесь царь!» И что ж, он замолчал.Солдатский долг – послушным быть приказу.Плащом закрыли раненого сразу:Ведь ежели случайно на смотруЗаметит царь такой несчастный случай,Увидит кровь и мясо – туча тучейПотом он приезжает ко двору.Там для придворных стол уже накрыт,А у царя испорчен аппетит.Зато последний раненый немалоВсех удивил. Угрозами взбешен,Бранился, не боясь и генерала,А на царя проклятья сыпал он.И люди, слыша крики, за парадомНесчастных жертв следили скорбным взглядом.Скакал – передавали – сторонойС приказом отделенному связной,Но конь вдруг стал – и далее ни шагу.А сзади мчался целый эскадрон.Лавиной так отбросило беднягу,Что под копыта камнем рухнул он.Но, видимо, коням знакома жалость:Они не люди. Пять полков промчалось,Но лишь одним он был задет конемПодковою плечо ему сломало.Прорвав мундир зеленый острием,Белела кость кровавая. СначалаОт боли белый сам, – как говорят,Надолго впал в беспамятство солдат.Потом очнулся, поднял к небу рукуИ хоть терпел неслыханную муку,Но приподнялся из последних силИ звал к чему-то, что-то говорил.Чего хотел он? Люди разбежались,Затем что царских сыщиков боялись,И все ж народ рассказывал потом,Что говорил по-русски он с трудом,Что слово «царь» он повторял стократно,А остальное было непонятно.И слух пошел, что это был литвинИли поляк и, видимо, богатый.Быть может, князя или графа сын.Что был из школы силой взят в солдаты,Потом попал в кавалерийский полк;Ему полковник, невзлюбив поляка,Дал дикого степного аргамака,Пускай свернет, мол, шею лях-собака!Однако вскоре слух о нем замолк,Его забыли, имени не зная.Но помни, царь, придет пора иная.И будет суд над совестью твоей,И он предстанет там, окровавленный,Меж тех, кого ты гнал сквозь строй зеленый,Иль растоптал копытами коней,Иль в шахты бросил до скончанья дней.Над площадью кружился утром снег.Выл где-то близко пес. Сбежались людиИ мерзлый труп отрыли в снежной груде.Он после смотра там обрел ночлег.Под скобку стрижен, борода густая,Плащ форменный и шапка меховая,На вид полусолдат, полумужик,То, верно, офицерский был денщик,Стерег несчастный шубу господинаИ люто мерз. Хотя крепчал мороз,Уйти не смел он. Снег его занес.К утру он бездыханен был, как льдина,И мертвого нашел здесь верный пес.Хоть замерзал, но не надел он шубы.Заиндевели смерзшиеся губы.И был залеплен снегом глаз один.Другой еще глядел остекленелоНа площадь – не идет ли господин.Терпенью слуг российских нет предела:Велят сидеть – не встанет никогдаИ досидит до Страшного суда.Он мертв, но верен барину доселеИ держит шубу барскую рукой.Погреть пытался пальцы на другой,Но, видно, пальцы так закостенели,Что их под плащ просунуть он не мог.А где же барин? Так он остороженИль так он черств, что даже не встревоженТем, что слуга исчез на долгий срок?То был недавно прибывший в столицуЗаезжий офицер, как говорят.Пришел он не по долгу на парад,А чтоб мундиром новым похвалиться.С парада, верно, зван был на обед,Затем побрел ночной красотке вслед,Иль, забежав к приятелю с поклоном,Забыл бородача за фараоном,Иль шубу с ним оставил для того,Чтоб не могли знакомые глумиться:Мол, офицер, а холода боится,Ведь не боится русский царь его!Чтоб не сказали: «В шубе! На параде!Он либерал! Он вольнодумства радиЕе надел!»Несчастный ты мужик!Такая смерть, терпение такоеГеройство пса, но, право, не людское.Твой барин скажет: «То-то был денщик!Верней собаки был!» – и усмехнется.Несчастный ты мужик! Слеза течетПри мысли о тебе, и сердце бьется…Славянский обездоленный народ!Как жаль тебя, как жаль твоей мне доли!Твой героизм – лишь героизм неволи.
День перед петербургским наводнением, 1824
ОЛЕШКЕВИЧ
Морозом лютым небо пламенело,Но вдруг померкло, из конца в конецПокрылось пятнами и посинело.Так близ огня – промерзнувший мертвецНе оживет, но, жар вобрав мгновенно,Обдаст живых дыханьем смрадным тлена.Мороз упал. Миражем ледянымНад кровлями раскинувшийся дымВоздушный город, замок великанаПовис, обмякнув, клочьями туманаИ, в испареньях теплых растворясь,Покрыл столицу белою завесой.Снег начал таять. В темноте белесойНа улицах, как Стикс, чернела грязь.Полозья сняты, вмиг исчезли сани,Колеса вновь гремят по мостовой.Карету за аршин перед собойНе разглядишь во мраке и в тумане.Лишь огоньком, скользящим средь болот,От фонарей чуть видный луч мелькнет.Был поздний вечер. Над Невою соннойГуляли снова те же. В этот часПустеет все. Шпион не встретит вас,Да и чиновник вам своей персонойПейзаж не портит. Разговор велиОни на языке чужой земли.Порой чужую песню напевали,Порой, шаги замедлив, озиралиОкрестность – нет ли сыщика вдали?Береговой гранит вздымался хмуро,Как скалы в Альпах. Только на песке,Где спуск ведет ступенями к реке,Чернела одинокая фигура.У самых вод мужчина с фонаремСтоял, неверным освещен огнем.Не сыщик ли? Но что ж глядит он в воду?Иль перевозчик? Н. о спроси природу:Возможно ль через лед переплывать?Рыбак? Но с ним лишь книги да тетрадь.Приблизились. Но он не обернулся,Он вытянул веревку из воды,Пересчитал на ней узлы, нагнулсяИ записал каких-то цифр рядыВ свою тетрадь, как будто вычисляя,Как велика здесь глубина речная.Свет фонаря, от книги отражен,Упал на льды мерцанием блестящим,И в том луче казался желтым он,Как облако над солнцем заходящим.Лицом красив и благородно строг,Листал он том старинный в увлеченье.Не слышать подошедших он не мог,Но продолжал, не отрываясь, чтенье,Лишь руку молча поднял в знак того,Что просит их не отвлекать его.И это было так необычайно,Что путники, хоть на устах у всехУж был вопрос, прервали шепот, смех,И смолкли все, как бы смутившись тайно.Но вдруг один воскликнул: «Это он!»Кто – он? Поляк, художник. Но без делаЛежит его палитра. Он всецелоВ науку чародейства погружен,И Каббалу он знает. Ходят слухи,Что запросто беседуют с ним духи.Тут чародей захлопнул книгу, встал,Сложил листки и, глядя вдаль, сказал:«С восходом солнца день чудес настанет,Вслед за второю третья кара грянет.Господь низверг Ассура древний трон,Господь низверг развратный Вавилон,Но третьей пусть мои не узрят очи».И, глаз не подняв, не взглянув кругом,Он осветил ступени фонарем,Взошел по ним и скрылся в мраке ночи.Никто не понял смысла тех речей,Кто засмеялся, кто нахмурил брови.Один вскричал: «Шутник ваш чародей!»Река шумела, ветер стал суровей,И, постояв немного над Невой,Продрогли все и побрели домой.Но был один. Он в странном нетерпеньеПо лестнице взошел почти бегом,Хотел догнать поляка. В отдаленьеМерцал фонарь болотным огоньком.Хотя в лицо не видел чародея,Что говорили – не дослушал он,Но, предсказаньем темным потрясен,Смирить свое волненье не умея,Хотел понять загадку пилигримИ мчался в ночь по скользким мостовым.Он вспомнил голос тот. Во тьме глубокойДразнящий луч порой то словно гас,То, загоревшись точкой одинокой,Мерцал опять. Так длилось добрый час.И вдруг он стал на площади широкой.И пилигрим идет быстрей, быстрей,Нагнал, – на груде сваленных камнейСтоит художник без плаща, без шляпы.Рука подъята ввысь. Луч фонаряНаправлен прямо на дворец царя.Дворец заснул. Спят царские сатрапы.Но он глядит на угол, где окно,Одно окно еще освещено,Глядит, пытливых глаз не отрывая,И словно богу молится. И вдругЗаговорил он сам с собою вслух:«Царь! Ты не спишь! Повсюду ночь глухая,Уже давно твои вельможи спят,Лишь ты в окно вперил бессонный взгляд.В великом милосердье всемогущийНиспосылает ангела к тебе,Чтоб ты помыслил о своей судьбе,Затрепетал пред карою грядущей.Ты сон зовешь. Не раз во. сне с тобойБеседовал хранитель ангел твой.И был ты чужд и злобе и гордыне,Но низко пал, тиранство возлюбя,Твой ангел отступился от тебя,И стал добычей дьявола ты ныне.Ты, как виденье, как ненужный бред,Забыть стремишься ангела совет.Сегодня льстец тебя как бога славит,Но завтра сатана тебя раздавит…Жильцы лачуг – ничтожный, мелкий людДопрежь высоких кару понесут.Так молния страшней на горных скатахИли на башнях в шумный час грозы,А меж людей, казня невиноватых,Она скорей в людские бьет низы…В разврате, в пьянстве, в роскоши блестящейПогрязли вы и спите крепким сном,Забыв, что завтра грянет божий гром,Как тот стрелок, что бродит в сонной чащеИ зверя бьет без выбора, покаНе узрит вепря в гущах дубняка.Я слышу: словно чудища морские,Выходят вихри из полярных льдов.Борей уж волны воздымать готовИ поднял крылья – тучи грозовые,И хлябь морская путы порвала,И ледяные гложет удила,И влажную подъемлет к небу выю.Одна лишь цепь еще теснит стихию,Но молотов уже я слышу стук…»Тут он заметил слушателя вдруг,Задул свечу и поглощен был мраком,Исчез, как то видение, что насОшеломляет в некий странный час,Очам блеснув неведомого знаком.
РУССКИМ ДРУЗЬЯМ
Вы помните ль меня? Среди моих друзей,Казненных, сосланных в снега пустынь угрюмых,Сыны чужой земли! Вы также с давних днейГражданство обрели в моих заветных думах.О где вы? Светлый дух Рылеева погас,Царь петлю затянул вкруг шеи благородной,Что, братских полон чувств, я обнимал не раз.Проклятье палачам твоим, пророк народный!Нет больше ни пера, ни сабли в той руке,Что, воин и поэт, мне протянул Бестужев.С поляком за руку он скован в руднике,И в тачку их тиран запряг, обезоружив.Быть может, золотом иль чином ослеплен,Иной из вас, друзья, наказан небом строже:Быть может, разум, честь и. совесть продал онЗа ласку щедрую царя или вельможи.Иль деспота воспев подкупленным пером,Позорно предает былых друзей злословью,Иль в Польше тешится награбленным добром,Кичась насильями, и казнями, и кровью.Пусть эта песнь моя из дальней стороныК вам долетит во льды полуночного края.Как радостный призыв свободы и весны,Как журавлиный клич, веселый вестник мая.И голос мой вы все узнаете тогда:В оковах ползал я змеей у ног тирана,Но сердце, полное печали и стыда,Как чистый голубь, вам вверял я без обмана.Теперь всю боль и желчь, всю горечь дум моихСпешу я вылить в мир из этой скорбной чаши,Слезами родины пускай язвит мой стих,Пусть, разъедая, жжет – не вас, но цепи ваши.А если кто из вас ответит мне хулой,Я лишь одно скажу: так лает пес дворовыйИ рвется искусать, любя ошейник свой,Те руки, что ярмо сорвать с него готовы.