Стихотворения. Поэмы

Мицкевич Адам Бернард

[1827]

НЕЗНАКОМОЙ СЕСТРЕ МОЕЙ ПРИЯТЕЛЬНИЦЫ

Когда судьбы жестокий приговорПорой друзей навеки разлучает,Звезду избрав, к ней устремляют взор,Она сердца их вновь соединяет,И, нимбом той звезды обручены,Они былые вспоминают сны.Но есть звезда милей светил небесных,Роднит людей, друг другу неизвестных.Пока она блестит на нашем небе,Взгляд, обращенный к ней, и мне дари.Когда ж тебе ее закинет жребий,Глядеть на вас я буду до зари.О, если было б суждено судьбоюЕе нам вечно видеть пред собою!

[1 октября 1827 г. Москва]

ВОЕВОДА

Поздно ночью из походаВоротился воевода.Он слугам велит молчать;В спальню кинулся к постеле;Дернул полог… В самом деле!Никого; пуста кровать.И, мрачнее черной ночи,Он потупил грозны очи.Стал крутить свой сивый ус…Рукава назад закинул,Вышел вон, замок задвинул;«Гей, ты, – кликнул, – чертов кус!А зачем нет у забораНи собаки, ни затвора?Я вас, хамы!.. Дай ружье;Приготовь мешок, веревкуДа сними с гвоздя винтовку.Ну, за мною!.. Я ж ее!»Пан и хлопец под заборомТихим крадутся дозором,Входят в сад – и сквозь ветвей,На скамейке, у фонтана,В белом платье, видят, паннаИ мужчина перед ней.Говорит он: «Все пропало,Чем лишь только я, бывало,Наслаждался, что любил:Белой груди воздыханье,Нежной ручки пожиманье…Воевода все купил.Сколько лет тобой страдал я,Сколько лет тебя искал я!От меня ты отперлась.Не искал он, не страдал он,Серебром лишь побряцал он,И ему ты отдалась.Я скакал во мраке ночиМилой панны видеть очи,Руку нежную пожать;Пожелать для новосельяМного лет ей и веселья,И потом навек бежать».Панна плачет и тоскует,Он колени ей целует,А сквозь ветви те глядят,Ружья наземь опустили,По патрону откусили,Вбили шомполом заряд.Подступили осторожно.«Пан мой, целить мне не можно,Бедный хлопец прошептал.Ветер, что ли, плачут очи,Дрожь берет; в руках нет мочи,Порох в полку не попал».«Тише ты, гайдучье племя!Будешь плакать, дай мне время!Сыпь на полку… Наводи…Цель ей в лоб. Левее… выше.С паном справлюсь сам. Потише;Прежде я; ты погоди».Выстрел по саду раздался.Хлопец пана не дождался;Воевода закричал,Воевода пошатнулся…Хлопец, видно, промахнулся:Прямо в лоб ему попал.

[Конец 1827 г.]

БУДРЫС И ЕГО СЫНОВЬЯ

Три у Будрыса сына, как и он, три литвина.Он

пришел толковать с молодцами.«Дети! седла чините, лошадей проводитеДа точите мечи с бердышами.Справедлива весть эта: на три стороны светаТри замышлены в Вильне похода.Паз идет на поляков, а Ольгерд на прусаков,И на русских Кестут-воевода.Люди вы молодые, силачи удалые(Да хранят вас литовские боги!),Нынче сам я не еду, вас я шлю на победу;Трое вас, вот и три вам дороги.Будет всем по награде: пусть один в НовеградеПоживится от русских добычей,Жены их, как в окладах, в драгоценных нарядах,Домы полны, богат их обычай.А другой от прусаков, от проклятых крыжаков,Может много достать дорогого,Денег с целого света, сукон яркого цвета,Янтаря – что песку там морского.Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха.В Польше мало богатства и блеску,Сабель взять там не худо; но уж верно оттудаПривезет он мне на дом невестку.Нет на свете царицы краше польской девицы.Весела – что котенок у печкиИ как роза румяна, а бела, что сметана;Очи светятся будто две свечки!Был я, дети, моложе, в Польшу съездил я тожеИ оттуда привез себе женку;Вот и век доживаю, а всегда вспоминаюПро нее, как гляжу в ту сторонку».Сыновья с ним простились и в дорогу пустились.Ждет, пождет их старик домовитый,Дни за днями проводит, ни один не приходит.Будрыс думал: уж, видно, убиты!Снег на землю валится, сын дорогою мчится,И под буркою ноша большая.«Чем тебя наделили? что там? Ге! не рубли ли?»«Нет, отец мой; полячка младая».Снег пушистый валится; всадник с ношею мчится,Черной буркой ее покрывая.«Что под буркой такое? Не сукно ли цветное?»«Нет, отец мой; полячка младая».Снег на землю валится, третий с ношею мчится,Черной буркой ее прикрывает.Старый Будрыс хлопочет и спросить уж не хочет,А гостей на три свадьбы сзывает.

[Конец 1827 г.]

ШАНФАРИ

Касыда с арабского

Поднимите верблюдов на резвые ноги!Покидаю вас, братья, для бранной тревоги.Время в путь. Приторочены вьюки ремнями,Ночь тепла, и луна заблистала над нами.Как в защиту от зноя есть тень у колодца,Так для мужа укрытье от срама найдется,И добро ему, если спасет его разумОт лукавых соблазнов и гибели разом.Отыщу я друзей, незнакомых с изменой,Буду рыскать по следу с голодной гиеной,С пестрым барсом и волком охотиться вместе.Нет меж них недоумков, забывших о чести,Тайны друга хранить не умеющих святоИ коварно в беде покидающих брата.За обиду они добиваются крови,Храбрецы! Все же я и храбрей и суровей.Первый мчусь на врага и отставших не кличу,Но стою в стороне, если делят добычу:Жадность тут во главе со сноровкой своею;Я же скромно довольствуюсь тем, что имею,И ни с чьим не сравнится мое благородство,И достойно несу я свое превосходство.Я не вспомню вас, братья мои, средь скитаний.Не связал я вас узами благодеяний,К вам не льнуло вовек мое сердце мужское;У меня остается товарищей – трое:Сердце жаркое, чуждое трусости злобной;Лук, изогнутый шее верблюда подобно;Меч за поясом шитым с цветной бахромою…Тот ли лук мой точеный с тугой тетивою,Что, стрелу отпустив, стонет грустно и тонко,Словно мать, у которой отняли ребенка.Не хозяйка мне алчность, что в прахе влачитсяИ, вспугнув жеребенка, доит кобылицу;Я не трус, что за женским подолом плететсяИ без женской подсказки воды не напьется;Непугливое сердце дано мне: от страхаНе забьется оно, словно малая птаха;Я чуждаюсь гуляк, до рассвета не спящих,Завивающих кудри и брови сурьмящих.Разве ночь хоть однажды с пути меня сбила,Окружила туманом, песком ослепила?На верблюде лечу – кипяток под ногами,Щебень брызжет, вздымаются искры снопами,И о голоде лютом средь жгучей пустыниЯ вовеки не вспомню в надменной гордыне,Утоляю свой голод клубящейся пылью,Чтобы он своему подивился бессилью.Я имел бы, коль в вашем остался бы стане,И еды и напитков превыше желаний,Но душа восстает в эту злую годинуИ покинет меня, если вас не покину;Жажда мести мне печень скрутила в утробе,Словно нить, что прядильщица дергает в злобе.Я чуть свет натощак выхожу, как голодныйВолк, глотающий ветер пустыни бесплодной,За добычей спешащий в овраг из оврагаОсторожный охотник, бездомный бродяга.Воет волк. Он устал. Он измучился, воя,Вторит брату голодному племя худое,И бока их запавшие вогнуты, точноЕле видимый в сумраке месяц восточный.Лязг зубов – будто стрел шевеленье сухоеПод рукой колдуна иль пчелиного рояШум, когда он, как черная гроздь, с небосводаУпадет на решетку в саду пчеловода.Злобно блещут глаза, ослабели колена,Пасть разверста, подобно расщепу полена;Воет волк, вторят волки на взгорье пустынном,Словно жены и матери над бедуином.Смолк – другие умолкли. Ему полегчало,И приятен был стон его стае усталой,Будто в общности голода есть утоленье…Воет снова – и вторят ему в отдаленье.Наконец обрывается жалоба волчья.Чем напрасно рыдать, лучше мучиться молча.Еду, жаждой томимый. За мной к водопоюМчатся страусы шумной нестройной толпою.Не обгонит меня их вожак быстроногий,Подъезжаю, – они отстают по дороге.Дале мчусь. Птицы рвутся к воде замутненной.Зоб раздут, клюв, над желтой водою склоненный,Служит вестником жалкой их радости. Мнится,На привале, шумя, караван суетится.То в пески отбегут, то опять у колодцаОкружают кольцом своего полководца;Наконец, из воды клювы крепкие вынув,Удаляются, точно отряд бедуинов.Мне подруга – сухая земля. Не впервыеПрижимать к ее лону мне плечи худые,Эти тощие кости, сухие, как трости,Что легко сосчитать, как игральные кости.Снова слышу призывы военного долга,Потому что служил ему верно и долго.Как мячом, моим духом играет несчастье,Плоть по жребию мне раздирают на частиВсе недуги, сойдясь над постелью моею;Неотступные беды мне виснут на шею;Что ни день, как припадки горячки, без счетаЗа заботой меня посещает забота;Надо мною, как скопище птиц над рекою,Вьется стая тревог, не дает мне покоя,Отмахнешься сто раз от крикливой их тучи,Нападает опять караван их летучий…В зной сную босиком по пескам этим серым,Дочь пустыни – гадюка мне служит примером.И в богатстве и в неге я жил от рожденья,Но возрос – и окутал одеждой терпеньяГрудь, подобную львиной; и обувь упорстваЯ надел, чтоб скользить по земле этой черствой.В жгучий зной без палатки, в ночи без укрытьяВесел я, ибо жизни привык не щадить я.В пору счастья излишеств бежал я сурово,Не был пойман я леностью, пустоголовой.Чутким ухом внимал ли я сплетне лукавой?Клеветою боролся ли с чьей-нибудь славой?Я ту черную ночь позабуду едва ли,Столь холодную ночь, что арабы сжигали,Греясь, луки свои и пернатые стрелы,В бой спешил я средь мрака, могучий и смелый;Пламень молний летел впереди как вожатый,Были в свите моей гром и ужас крылатый.Так – вдовство и сиротство посеял я щедро,Ночь меня приняла в свои черные недра,Утром я в Гумаизе лежал утомленный;И бежала молва по стране опаленной.Вражьи толпы шумели, друг друга встречая,Вопрошала одна, отвечала другая:«Вы слыхали, как ночью ворчала собака,Словно дикого зверя почуя средь мракаИль услышав, как птица крылами взмахнула?Заворчала собака и снова заснула…Уж не Див ли столь многих убил, пролетая?Человек?.. Нет, немыслима ярость такая…»Днем, когда небосвод полыхал, пламенея,И от зноя в пустыне запрыгали змеи,Снял чалму и упал я на гравий кипящий.Мне на темя обрушился пламень палящий,Космы грязных волос залепили мне векиКолтуном, благовоний не знавшим вовеки.Жестко лоно пустыни, лежащей пред нами,Словно кожа щита. И босыми норамиЯ ее исходил без воды и без хлеба;Видел скалы я там, подпиравшие небо,И на скалы, как пес, я взбирался по щебню;Видел я антилоп, посещавших их гребни.В белоснежном руне, словно девушки в длинныхБелых платьях, стояли они на вершинах;И, пока я взбирался, хватаясь за камни,Стадо их без тревоги смотрело в глаза мне,Будто я их вожатый с рогами кривыми…То крестца своего он касается ими,То за выступ скалы зацепясь на вершине,Повисает на них в бирюзовой пустыне…

[1828]

АЛЬМОТЕНАББИ [4]

О, доколе топтать мне песчаные груды,За высокими звездами мчаться в тревоге?Звездам ног не дано, не устать им в дороге.Как в степи устают человек и верблюды.Смотрят звезды – и нет у них вежд воспаленных,Словно тяжкие вежды скитальцев бессонных.Лица наши обуглены солнцем пустынным,Но не стать уже черными этим сединам.Судия ли небесный к нам будет жесточеНаших дольных, не знающих жалости судей?Я не жажду в пути: дождь омоет мне очиИ воды мне оставит в дорожном сосуде.Я верблюдов, не гневаясь, бью в назиданье:Да поймут, что идут с господином в изгнанье.Говорил я верблюдам, пускаясь в дорогу:«Пусть нога подгоняет без устали ногу!»И, покинув Египет, рванулся стрелоюДжарс и Аль-Элеми у меня за спиною.Конь арабский за мною летит, но покудаГолова его – рядом с горбами верблюда.Знает стрелы дружина моя молодая,Как ведун, что их сыплет на землю, гадая.Воин снимет чалму – вьются волосы чернойШелковистой чалмой, на ветру непокорной.Первый пух над губою, – а если нагрянетСвалит всадника наземь, коня заарканит.Больше жданного воины взяли добычи,Но несытую ярость я слышу в их кличе.Мира, словно язычник, не хочет мой воин,И, встречаясь с врагом, он, как в праздник, спокоенКопья, в сильных руках заиграв на раздолье,Научились свистеть, словно крылья сокольи,А верблюды, хоть в пене, но жесткой стопоюТопчут Рогль и Янем, красят ноги травою.От чужих луговин отдаляемся ныне,Там – на дружеской – мы отдохнем луговине.Нас не кормит ни перс, ни араб. ПриютилаДорогого султана Фатиха могила.И в Египте подобного нет на примете,И другого не будет Фатиха на свете.Не имел ни сильнейших, ни равных по силе,С мертвецами Фатих уравнялся в могиле.Напрягал я мой взор, повторял его имя,Мир пустым пребывал пред глазами моими.И увидел я снова дороги начало,Взял перо и вступил с ним в былую забаву;Но перо языком своим черным сказало:«Брось меня и мечом зарабатывай славу.Возвращайся ко мне после трудного боя.Меч прикажет – перо не запросит покоя».Так перо наставляло меня в разговоре.Нужно было б от глупости мне излечиться,Не послушался я – и мой разум не тщитсяОпровергнуть, что сам он с собою в раздоре.Можно цели достичь лишь оружьем да силой,А перо никого еще не прокормило.Если только ты принял скитальческий жребий,Для чужих ты – как нищий, молящий о хлебе.Племена разделяет неправда и злоба,Хоть единая нас породила утроба.Буду гостеприимства искать по-другомуИ с мечом подойду я к недоброму дому.Пусть железо рассудит, кто прав в этом споре:Угнетатель иль те, кто изведали горе.Мы надежных мечей не уроним до срока:Наши длани – без дрожи, клинки без порока.Мы привыкнем глядеть на страданья беспечно:Все, что въяве мы видим – как сон, быстротечно.И не жалуйся: каждое горькое слово,Словно коршуна – кровь, только радует злого.Вера прочь улетела и в книгах осела,Нет ее у людского реченья и дела.Слава богу, что мне посылает в избыткеИ труды, и несчастья, но также терпенье;Я в изгнанье моем нахожу наслажденье,А другие в неслыханной мучатся пытке…Удивил я судьбу, ибо выстоял гордо,Ибо телом я тверже руки ее твердой.Люди стали слабее метущейся пыли,Жить бы древле, а ныне лежать бы в могиле!Время смолоду наших отцов породило,Нас – никчемных – под старость, с растраченной силой…

4

Альмотенабби – славный рыцарь и поэт арабский, изгнан ный из своего отечества, отправился в Египет к своему другу султану Абу-Ходж-Фатиху. Не застав его в живых, Альмотенаб би покинул Египет и сложил в пути эту касыду.

[1828]

ФАРИС [5]

Касыда, сочиненная в честь эмира Тадж-уль-Фехра, посвященная Ивану Козлову

Как, брег покинув, радуется челн,Что вновь скользит над голубой пучинойИ, море веслами обняв, средь пенных волнЛетит, ныряя шеей лебединой,Так бедуин метнуть с утеса радКоня в простор степей открытый,Где, погрузясь в поток песка, шипят,Как сталь горячая в воде, его копыта.Мой конь в сухих зыбях уже плывет,Сыпучие валы дельфиньей грудью бьет.Все быстрей, быстрей сметаетЗыбкие гряды песка;Выше, выше их взметаетНад землей, под облака;Как туча он, мой черный конь ретивый.Звезда на лбу его денницею горит;Как перья страуса, летит по ветру грива,Сверкают молнии из-под копыт [6] .Мчись, летун мой белоногий!Лес и горы, прочь с дороги!Пальма тень свою и плодМне протягивает тщетно:Оставляет мой полетЭту ласку безответной,И пальма в глубь оазисов бежит,Шурша усмешкой над моей гордыней.А вот, на страже у границ пустыни,Чернеют скалы. Цокоту копытОтветив отзвуком, они сурово в спинуГлядят и смерть пророчат бедуину:«Ты куда летишь? Назад!Смертоносны солнца стрелы.Там шатры не охранятЖизнь безумца сенью белой.Там шатер – лишь небосвод,Там и пальма не растет.Только скалы там ночуют,Только звезды там кочуют».Я лечу во весь опор,Их угрозам не внимая;К ним свой обращаю взорИ едва их различаю:Длинной тают чередойИ скрываются за мглой.Поверил коршун им, что я его добыча.За мной пустился он, взмахнув крылом,И трижды – надо мной паря и кличаМне черным голову обвил венком.«Чую, – каркнул, – запах трупа [7] .Эй, безумный всадник, глупоСредь песков искать пути,Трав коню здесь не найти.Горькая вас ждет расплата,Вам отсюда нет возврата.Ветер бродит тут, свой следНеустанно заметая;Где пасутся гадов стаи,Для коней лугов там нет.Только трупы тут ночуют,Только коршуны кочуют».В глаза мои когтей направив острия,Он каркал. Трижды мы взглянули око в око.Кто ж испугался? Коршун, а не я.Он крыльями взмахнул и улетел высоко.Лук натянувши, взор я бросил в глубь небес:Враг пятнышком висел в синеющем просторе,Весь с воробья… с пчелу… с комарика, и вскореВ лазури растворился и исчез.Мчись, летун мой белоногий!Скалы, коршуны – с дороги!Тут, от закатных отделясь лучей,Вдруг облак полетел за мной на крыльях белых:Прослыть в небесных захотел пределахТаким гонцом, каким был я в песках степей.Спустившись, он повис над головой моеюИ свистнул мне, в лучах закатных пламенея:«Стой! Умерь ты прыть свою!Зной сожжет тебя тлетворный;Не прольется благотворныйДождь на голову твою.Там ручей не отзоветсяСеребром своих речей;Там голодный суховейПьет росу, чуть та прольется».Я все вперед лечу, не слушая угроз.Усталый облак стал на небесах метаться,Все ниже головой склоняться…Потом улегся на утес.Я оглянулся – он не превозмог бессилья,На небо целое его опередил я,Он видел издали, что в сердце он таил:Побагровев от злобы волчьей,От зависти налившись желчью,Он почернел, как труп, и в горы пал без сил.Мчись, летун мой белоногий!Степи, тучи – прочь с дороги!Огляделся я кругом:На земле и небосклонеУж никто не смел в погонюЗа моим лететь конем.Тут объятой сном природеНе слыхать людских шаг. ов;Тут стихии без оковСпят, как звери на свободе,Что укрыться не спешат,Человечий встретив взгляд.Глядь! Я не первый тут! Какие-то отрядыТам за песчаной прячутся оградой.Кочуют ли они иль вышли на разбой?Какой пугающей сверкают белизной!Взываю к ним, – в ответ молчанье. Трупы это!Здесь караван погиб, засыпанный песком.И дерзкий ураган отрыл его потом.Верблюды, всадники – с того пришельцы света.Между голых челюстей,Сквозь широкие глазницы,Мне конец пророча дней,Медленно песок струится:«Бедуин, вернись назад!Ураганы там царят».Я не ведаю тревоги.Мчись, летун мой белоногий!Ураганы – прочь с дороги!Тут африканский смерч, пустыни властелин [8] ,Блуждая по сухим волнам ее стремнин,Заметил издали меня. Он, изумившись,Остановил свой бег и крикнул, закружившись:«Что там за вихрь? Не юный ли мой брат?Как смеет он, ничтожный червь на взгляд,Топтать мои наследные владенья?»И – пирамидою – ко мне в одно мгновенье.Увидев смертного с душой, где не жил страх,Ногою топнул он с досады,Потряс окружных гор громадыИ, словно гриф, сдавил меня в своих когтях.Жег меня огнем дыханья,Из песка до неба зданьяВозводил биеньем крылИ на землю их валил.Не сдаваясь, бьюсь я смело,Чудище в объятьях жму,Ярыми зубами телоТороплюсь разгрызть ему.Столбом хотел уйти на небо смерч сыпучий,Но нет! Дождем песка рассыпавшись, упал,И, словно городской широкий вал,У самых ног моих лег труп его могучий.Вздохнул свободно я и поднял к звездам взор.Очами золотыми все светилаПослали мне привет в земной простор,Мне одному: кругом безлюдие царило.!.Как сладостно дышать всей грудью, полной силой!Казалось мне, во всей полуденной странеДля легких воздуха не хватит мне.Как сладостно глядеть вокруг! С безмерной силойЯ напрягаю восхищенный взор,И убегает он все дале, дале,Чтобы вобрать в себя земные далиИ улететь за кругозор.Как сладко обнимать красу природы милой!Я руки с нежностью вперед простер,И мнится мне: от края и до краяВесь мир к своей груди я прижимаю.В безбрежную лазурь несется мысль моя,Все выше, в горние незримые края,И вслед за ней душа летит и в небе тонет,Так, жало утопив, пчела с ним дух хоронит.

5

Фарис – всадник, почетное звание у арабов-бедуинов, означающее то же, что кавалер, рыцарь в средние века, под этим именем известен был на Востоке граф Вацлав Жевуский.

6

Как туча он, мой черный конь ретивый.

Звезда на лбу его денницею горит; 

Как перья страуса, летит по ветру грива, 

Сверкают молнии из-под копыт. – Эти четыре строки, содержащие описание коня, являются переводом арабского четверостишия, помещенного в примечаниях к «Арабской антологии» Лагранжа.

7

«Чую, – каркнул, – запах трупа…» – На Востоке распространено поверие, будто коршуны чуют смерть издалека и кружат над человеком, которого ждет смерть. Как только путник умирает в дороге, тотчас же появляется поблизости несколько коршунов, хотя раньше их не было видно.

8

Тут африканский смерч, пустыни властелин… – Смерч (ураган) – это название (американское – урикан), означающее ужасную тропическую бурю. Так как это название широко известно в Европе, я употребил его вместо арабских слов сесум, серсер, асыф для обозначения вихря, смерча (тайфуна), засыпающего иногда целые караваны. Персы называют его гирдебад.

[1828, Петербург]

К***

На Альпах, в Сплюгене 1829

Нет, не расстаться нам! Ты следуешь за мною,И по земным путям, и над морской волноюСледы твои блестит на глетчерах высоко,Твой голос влился в шум альпийского потока,И дыбом волосы встают: а вдруг однаждыУвижу въявь тебя? Боюсь тебя и жажду!Неблагодарная! На поднебесных кручах.Схожу я в пропасти, и исчезаю в тучах,И замедляю шаг, льдом вечным затрудненный,Туман смахнув с ресниц, ищу во мгле бездоннойЗвезду полярную, Литву, твой домик малый.Неблагодарная! Ты и сейчас, пожалуй,Царица бала там и в танце хороводишьВеселою толпой. А может быть, заводишьИнтрижку новую, вот так, для развлеченья,Иль говоришь, смеясь, про наши отношенья?Своими подданными можешь ты гордиться:Загривок рабски гнут, кадят тебе: «Царица!»Роскошно задремав, проснешься в ликованье.И даже не томят тебя воспоминанья?Была б ли счастливей ты, милая, со мною,Вручив свою судьбу влюбленному изгою?Ах, за руку б я вел тебя по скалам голымИ песни пел тебе, чтоб не был путь тяжелым.Я устремлялся бы в бушующие водыИ камни подстилал тебе для перехода.Чтоб ты, идя по ним, не промочила ножки.Целуя, согревал бы я твои ладошки.Мы в горной хижине искали бы покоя.В ней под одним плащом сидели бы с тобою,Чтоб там, где теплится пастушеское пламя,Ты на моем плече дремала бы ночами!

[24 сентября 1829]

МОЕМУ ЧИЧЕРОНЕ

Мой чичероне! Здесь вот, на колонне,Неясное, незнаемое имяОставил путник в знак, что был он в Риме…Где путник тот? Скажи, мой чичероне!Быть может, вскоре скроется он в пенеВорчливых волн, иль немо, бессловесноПоглотят жизнь его и злоключеньяПески пустынь, и сгинет он безвестно.Что думал он, – хочу я догадаться,Когда, блуждая по чужой отчизне.Слов не нашел, сумел лишь расписаться,Лишь этот след оставил в книге жизни.Писал ли это он, как на гробнице,В раздумье, медленно рукой дрожащей;Иль обронил небрежно уходящий,Как одинокую слезу с ресницы?Мой чичероне, с детским ты обличьем,Но древней мудростью сияют очи,Меня по Риму, полному величьем,Как ангел, водишь ты с утра до ночи.Ты взором в сердце камня проникаешь.Один намек – и делается зримымТебе былое… Ах, быть может, знаешьТы даже то, что будет с пилигримом!

[Рим, 30 апреля 1830 г.]

К ПОЛЬКЕ-МАТЕРИ

Стихи, написанные в 1830 г.

О полька-мать! Коль в детском взгляде сынаНадеждами тебе заблещет генийИ ты прочтешь в нем гордость гражданинаОтвагу старых польских поколений;Коль отрок – сын твой, игры покидая,Бежит он к старцу, что поет былины,И целый день готов сидеть, внимая,Все слушать, весь недетской полн кручины,Словам былин о том, как жили деды,О полька-мать! Сыновнею забавойНе тешься, – стань пред образом скорбящей,Взгляни на меч в ее груди кровавой;Такой же меч тебе готовит враг грозящий.И если б целый мир расцвел в покое,Все примирилось – люди, веры, мненья,Твой сын живет, чтоб пасть в бесславном бое,Всю горечь мук принять – без воскресенья.Пусть с думами своими убегаетВо мрак пещер; улегшись на рогоже,Сырой, холодный воздух там вдыхаетИ с ненавистным гадом делит ложе;Пусть учится таить и гнев и радость,Мысль сделает бездонною пучинойИ речи даст предательскую сладость,А поступи – смиренный ход змеиный.Христос – ребенком в НазаретеНосил уж крест, залог страданья.О полька-мать! Пускай свое призваньеТвой сын эаране знает.Заране руки скуй ему цепями,Заране к тачке приучай рудничней,Чтоб не бледнел пред пыткою темничной,Пред петлей, топором и палачами.Он не пойдет, как рыцарь в стары годы,Бить варваров е-ввим мечом заветнымИль, как солдат под знаменем трехцветным,Полить евфею кровью сев свободы.Нет, зов ему пришлет шпион презренный,Кривоприсяжный суд задаст сраженье,Свершится бой в трущобе потаенной,Могучий враг произнесет решенье.И памятник ему один могильныйСтолб виселицы с петлей роковою,А славой – женский плач бессильныйДа грустный шепот земляков порою.

[11–14 июля 1830 г.]

БЕГСТВО [9]

Баллада

Он воюет – дни уплыли,Год – не едет; знать, в могиле.Панна, жалко юных лет:Выслал свата князь-сосед.Князь пирует неустанно,Слезы льет в светлице панна.Уж зеницы – не зарницы,А Две мутные криницы;Ясный месяц – лик девицыНыне будто мгла скрывает:Панна чахнет, панна тает.Мать в кручине и в смятенье,Князь назначил оглашенье.Свадьба едет с гудом, с людом.«К алтарю не поведете,На погост меня свезете,А постель в гробу добуду.Если мертв он – пусть умру я,Мать, и ты умрешь, тоскуя!»Ксендз в костеле восседает,К покаянью призывает.Входит кумушка-мегера:«Знаться нечего с попами!Бог и вера – бред, химера!Мы с бедою сладим сами.У кумы найдется в кельеПапоротник и царь-зелье [10] ,У тебя ж – дары милогоВот и все для чар готово!Змейкой прядь его сплети,Вместе два кольца сведи,Кровь из ручки нацеди,Будем змейку заклинать,В два колечка дуть, шептать,Он придет невесту взять».Шабаш начат – всадник скачет.Сам в проклятье – внял заклятью.Ледяной открыт приют.Панна, панна, страшно тут!Все затихло в замке, спит он.Глаз лишь панна не закрыла.Дремлет стража. Полночь било.Панна слышит стук копыта.Будто силы не имея,Пес завыл и смолк, немея.Тихо скрипнули ворота,Кто-то там, внизу, ступает,В коридорах длинных кто-тоДверь за дверью открывает.Входит всадник в белом платьеИ садится на кровати.Быстро сладкий час промчался.Ржанье вдруг, совы стенанье.Бьют часы. «Конец свиданью,Ржет мой конь, меня заждался;Или – встань и вместе в путь,И моей навеки будь!»Месяц мглится – всадник мчится,Густ кустарник, ветки бьют.Панна, панна, страшно тут!Мчится полем конь летящий,Мчится чащей – глухо в чаще;Только слышно из-за кленаКрик встревоженной вороны,Да зрачками из-за елкиЛишь посверкивают волки.«Вскачь, мой конь, во весь опор!Месяц вниз плывет из туч,А пока он в дебрях туч,Одолеть нам девять гор,Десять скал и десять вод;Скоро петел пропоет».«А куда мы едем?» – «К дому.Дом мой на горе Мендога [11] ;Днем доступна всем дорога,Ночью ж – ездим по-иному».«Есть там замок?» – «Замок скоро;Заперт он, хоть без запора».«Тише, милый, я слабею,Придержи коня немножко».«За седло держись сильнее,Что в твоей ладони, крошка?Не мешочек ли с канвою?»«Мой молитвенник со мною».«Нет! Вперед погоня рвется,Слышишь топот? Нас настигнут.Конь у пропасти споткнется,Брось книжонку – перепрыгнет».Конь, избавясь от поклажи,Перепрыгнул десять сажен.По болоту, между кочек,Конь несется что есть силы,От могилы до могилыПролетает огонечек,Словно верный провожатый,След за ним голубоватый,А по следу – конь проклятый.«Милый, что тут за дорога?Не видать следа людского».«Все дорога, раз тревога,Бегству нет пути прямого.Где следы? В мой замок входаНет для пешего народа:Богатея – ввозят цугом,Победнее – ноша слугам.Вскачь, мой конь, во весь опор!Загорелся небосклон,Через час раздастся звон.А пока услышим звонМимо речек, скал и горПроносись во весь свой дух:Через час – второй петух».«Натяни поводья лучше!Конь пугливо скачет боком,За скалу или за сучьяЗацеплюеъ я ненароком».«Что там, милая, надетоШиур, кармашки с ремешками?»«Мой любимый, четки это,Это ладанки с мощами».«Шнур проклятый! Шнур, сверкая;Пред конем моим маячит:Он дрвжит и боком скачет.Бровь игрушки, дорогая!»Конь, избавясь от тревоги,Отмахал пять миль дороги.«Не погост ли это, милый?»«Это замка укрепленья».«А кресты, а те могилы?»«Не кресты, то башен тени.Вал минуем – и дорогаОборвется у порога.Стой, мой конь ретивый, стой!До зари ты миновалСтолько рек, и гор, и скал:Что ж дрожишь ты, резвый МОЙЗнаю, маемся вдвоемТы крестцом, а я крестом».«Опустил твой конь копыта.Веет стужей ветер лютый.Ледяной росой омыта,Вся дрожу – плащом укутай!»«Ближе! Я хочу недаромЛбом к груди твоей склониться:Он таким пылает жаром,Что и камень раскалится!Что за гвоздь тут, дорогая?»«Это крест, что мать надела».«Крестик тот остер, как стрелы,Лоб он ранит, обжигая.Выбрось гвоздик, дорогая!»Крест упал и в прахе скрылся,Всадник панну сжал руками,Из очей блеснуло пламя,Конь вдруг смехом разразился,За стену махнул в мгновенье.Слышен звон, петушье пенье.Ксендз не начал службы раннейКонь исчез и всадник с панной.На погосте тишь царила.В ряд стоят кресты и плиты,Без креста одна могила,И земля вокруг разрыта.У могилы ксендз склонилсяИ за две души молился.

9

Сюжет этот знаком народам всех христианских стран. Поэты по разному использовали его. Бюргер построил на нем свою «Лерy». He зная народной немецкой песни, невозможно определить, какой мере Бюргер изменил содержание и стиль ее. Свою балладу я сложил по песне, которую слышал когда-то в Литве на польском языке. Я сохранил содержание и композицию, но из всех стихов этой народной песни в памяти осталось всего несколько, которые послужили образцом стиля.

10

Папоротник и царь-зелье… – растения, употребляемые в колдовстве для ворожбы.

11

Дом мой на горе Мендога… – Гора Мендога под Новогородком превращена в кладбище, поэтому в окрестностях Новогородка выражение «пойти на гору Мендога» означает «умереть».