Стихотворения. Поэмы

Мицкевич Адам Бернард

[1830–1831]

СНИЛАСЬ ЗИМА

В Дрездене, в 1832 г марта 23, видел я сон, темный и для меня непонятный. Проснувшись, записал его стихами. Теперь, в 1840, переписываю для памяти.

Снилась зима, и по белым сугробамШли вереницами, словно за гробом;Чудилось, будто идем к Иордану,А в вышине отозвалось нежданно:«Господу слава! Народ, к Иордану!»И впереди меня пара за паройДвигались люди – и малый и старыйВ белой одежде и цвета печали;Слева шли в черном и свечи держали,Как золотые точеные стрелы;Пламенем долу – и пламя горело.А шедшие в беломСправа цветы проносили, как свечи,Шли без огней и терялись далече;Глянул на лица – знакомых немало,Все как из снега – и страшно мне стало.Кто-то отстал; в пелене погребальнойВзгляд засветился – женский, печальный.Выбежал мальчик, догнал меня сзадиИ заклинает подать Христа ради.Дал ему грош – она два ему тянет,Сколько ни дам – она вдвое достанет;Нас обступают, мы золото мечем,Шарим – кто больше; дарить уже нечемСтыд нестерпимый! «Отдай им обратно,Слышно вокруг. – Пошутили, и ладно!»Мальчик кивает: «Берите, кто жадный».Но повернулся я к той, белорукой,Перекрестила, как перед разлукой.Вспыхнуло солнце и снег озарило,Но не сошел он, а взмыл белокрылоИ полетел караваном гусинымИ все вокруг стало теплым и синим!Запах Италии хлынул жасмином,Веяло розами над Палатином.И Ева предсталаПод белизной своего покрывала,Та, что в Альбано меня чаровала,И среди бабочек, в дымке весенней,Было лицо ее как Вознесенье,Словно в полете, уже неземная,Глянула в озеро, взгляд окуная,И загляделась, не дрогнут ресницы,Смотрит, как будто сама себе снится,И, отраженная той синевою,Трогает розу рукой снеговою.Силюсь шагнуть – и не чувствую тела,Речь на раскрытых губах онемела,Сонное счастье, отрада ночная!Кто о ней скажет и есть ли инаяСлаще и слезней? От яви палящейСон исцеляет, как месяц над чащей…Молча приблизился, взял ее руку,И поглядели мы в очи друг другуИ не видал я печальнее взгляда.Молвил: «Сестра моя! Что за отрадаСнится во взгляде твоем невеселомСловно иду полутемным костелом!»Оборотилась с улыбкою детской:«Прочит меня за другого отец мой,Но ведь недаром я ласточкой сталаВидел бы только, куда я летала!А полечу еще дальше, к восходу,В Немане крыльями вспенивать воду;Встречу друзей твоих – тяжек был хмель их:Все по костелам лежат в подземельях.В гости слетаю к лесам и озерам,Травы спрошу, побеседую с бором:Крепко хранит тебя память лесная.Все, что творил, где бывал, разузнаю».Тихо я слушал – и, полный загадок,Был ее голос понятен и сладок.Слушал – и сам себя видел крылатымИ умолял ее взять меня братом.Но защемило от давней тревоги,Что же расскажут лесные дороги.И, вспоминая свой путь легковерныйС буйством порывов и пятнами скверны,Знала душа, разрываясь на части,Что недостойна ни неба, ни счастья.И увидал я – летит над водоюБелая ласточка с черной ордою:Сосны и липы явились за мною,Ветка за веткой – вина за виною…К небу лицом я проснулся от мукиКак у покойника, сложены руки.Сон мой был тихим. И в рани белесойВсе еще пахли Италией слезы,Все еще теплили запах жасмина,И гор Албанских, и роз Палатина.

Стихи эти писались, как приходили, без замысла и поправок.

К ОДИНОЧЕСТВУ

К тебе, одиночество, словно к затонам,Бегу от житейского знояУпасть и очнуться в холодном, бездонном,Омыться твоей глубиною!И мысли текут, ни конца им, ни краюКак будто с волнами играю,Пока изнуренного, хоть на мгновенье,Меня не поглотит забвенье.Стихия родная! Зачем же я трушу.Лишь только твой холод почувствую жгучий,Зачем тороплюсь я рвануться наружу,На свет, наподобие рыбы летучей?Здесь нечем согреться – там нету покоя,И обе стихии карают изгоя.

[Весна 1832 г.]

* * *

Расцвели деревья снова,Ароматом дышат ночи;Соловьи гремят в дуброве,И кузнечики стрекочут.Что ж, задумавшись глубоко,Я стою, понурив плечи?Сердце стонет одиноко:С кем пойду весне навстречу?Перед домом, в свете лунном,Музыканта тень маячит;Слыша песнь и отзвук струнный,Распахнул окно и плачу.Это стоны менестреляВ честь любимой серенада;Но душа моя не рада:С кем ту песнь она разделит?Столько муки пережил я,Что уж не вернуться к дому;Не доверить дум другому,Только лишь немой могиле.Стиснув руки, тихо сядемПред свечою одинокой;То ли песню в мыслях сладим,То ль перу доверим строки.Думы-дети, думы-птицы!Что ж невесело поете?Ты, душа моя, – вдовица,От детей своих в заботе.Минут весны, минут зимы,Зной, снега сменяя, схлынет;Лишь одна, неизменима,Грусть скитальца не покинет.

[Весна 1832 г.]

СМЕРТЬ ПОЛКОВНИКА

Ночевала зеленая ротаУ избы лесника на опушке.Часовые стояли в воротах,Умирал их полковник в избушке,Шли крестьяне толпой из поместий:Был он славным начальником, значит,Если люди простые так плачутИ о жизни его ловят вести.Приказал он коня боевогоОседлать, привести к нему в хату:Хочет он повидать его сноваПослужившего в битвах солдату.Приказал принести ему пояс,И тесак, и мундир ему нужен,Старый воин, он хочет, покоясь,Как Чарнецкий, проститься с оружьем.Когда вывели лошадь из хаты,Ксендз вошел туда с именем бога.Побледнели от горя солдаты,Люд молился, склонясь у порога.И солдаты Костюшки, что в битвеМного пролили вражеской кровиИ своей, но не слез, – морща брови,Повторяли за ксендзом молитвы.Утром рано в селе зазвонили.Часовых уже нет на поляне,Так как русские тут уже были.К телу рыцаря шли поселяне.Он на лавке покоился в мире,Крест в руке, в изголовье седёлко,Рядом сабля его и двустволка.Но у воина в строгом мундиреОблик нежный, – ему бы косынка.Грудь девичья… Ах, это литвинка,Это девушка в воинском платьеВождь повстанцев, Эмилия Плятер!

[1832]

РЕДУТ ОРДОНА

Рассказ адъютанта

Нам велели не стрелять. Чтоб виднее было,Я поднялся на лафет. Двести пушек било.Бесконечные ряды батарей РоссииПрямо вдаль, как– берега, тянулись, морские.Прибежал их офицер. Меч его искрится.Он одним крылом полка повел, будто птица.И потек из-под крыла сомкнутый пехотныйСтрой, как медленный поток слякоти болотной,В частых искорках штыков. Как коршуны, к боюСтяги черные ведут роты за собою.Перед ними, как утес, белый, заостренный,Словно из морских глубин, – встал редут Ордона.Тут всего орудий шесть. Дымить и сверкать им!Столько не срывалось с губ криков и проклятий,Сколько ран отчаянья не горело в душах,Сколько ядер и гранат летело из пушек.Вот граната ворвалась в средину колонны,Точно так кипит в воде камень раскаленный.Взрыв! – и вот взлетает вверх шеренга отряда,И в колонне – пустота, не хватает ряда.Бомба – издали летит, угрожает, воет.Словно перед боем бык – злится, землю роет.Извиваясь, как змея, мчась между рядами,Грудью бьет, дыханьем жжет, мясо рвет зубами.Но сама – невидима, чувствуется – в стукеНаземь падающих тел, в стонах, в смертной муке.А когда она прожжет все ряды до краяАнгел смерти будто здесь проходил, карая!Где же царь, который в бой полчища направил?Может, он под выстрелы и себя подставил?Нет, за сотни верст сидит он в своей порфиреСамодержец, властелин половины мира.Сдвинул брови – мчатся вдаль тысячи кибиток;Подписал – и слезы льют матери убитых;Глянул – хлещет царский кнут, – что Хива, что Неман!Царь, ты всемогущ, как бог, и жесток, как демон!Когда, штык твой увидав, турок еще дышит,А посольство Франции стопы твои лижет,Лишь Варшава на тебя смотрит непреклонноИ грозит стащить с твоей головы коронуТу, в которой Казимир по наследству правил,Ту, что ты, Василья сын, украв, окровавил.Глянет царь – у подданных поджилки трясутся,В гневе царь – придворные испуганно жмутся.А полки все сыплются. Вера их и славаЦарь. Не в духе он: умрем ему на забаву!С гор Кавказских генерал с армией отправлен,Он, как палка палача, верен, прям, исправен.Вот они – ура! ура! – во рвах появились,На фашины вот уже грудью навалились.Вот чернеют на валу, лезут к палисадам,Еще светится редут под огненным градомКрасный в черном. Точно так в муравьиной кучеБьется бабочка, – вокруг муравьи, как тучи;Ей конец. Так и редут. Смолкнул. Или этоСмолк последней пушки ствол, сорванный с лафета?Смолк последний бомбардир? Порох кровью залит?..Все погасло. Русские – загражденья валят,Ружья где? На них пришлось в этот день работыБольше, чем на всех смотрах в княжеские годы.Ясно, почему молчат. Мне не раз встречаласьГорстка наших, что с толпой москалей сражалась,Когда «пли» и «заряжай» сутки не смолкало,Когда горло дым душил, рука отекала,Когда слышали стрелки команду часамиИ уже вели огонь без команды, сами.Наконец, без памяти, без соображенья,Словно мельница, солдат делает движенья:К глазу от ноги – ружье и к ноге от глаза.Вот он хочет взять патрон и не ждет отказа,Но солдатский патронташ пуст. Солдат бледнеет:Что теперь с пустым ружьем сделать он сумеет?Руку жжет ему оно. Выходов других нет,Выпустил ружье, упал. Не добьют – сам стихнет.Так я думал, а враги лезли по окопам,Как ползут на свежий труп черви плотным скопом.Свет померк в моих глазах. Слезы утирая,Слышал я – мой генерал шепчет мне, взираяВдаль в подзорную трубу с моего оплечьяНа редут, где близилась роковая встреча.Наконец он молвил: – Все! – Из-под трубки зоркойНесколько упало слез. – Друг! – он молвил горько;Зорче стекол юный взор, посмотри, там – с краюНе Ордон ли? Ведь его знаешь ты? – О, знаю!Среди пушек он стоял, командуя ими.Пусть он скрыт – я разыщу спрятанного в дыме.В дымных клубах видел я, как мелькала частоСмелая его рука, поднятая властно.Вот, как молния из туч вырваться стремится,Ею машет он, грозит, в ней фитиль дымится.Вот он схвачен, нет, в окоп прыгнул, чтоб не сдаться…~Генерал сказал: – Добро! Он живым не дастся!Вдруг сверкнуло. Тишина… И – раскат стогромый!Гору вырванной земли поднял взрыв огромный.Пунцси подскочили вверх и, как после залпа,Откатились. Фитили от толчков внезапныхНе попали по местам. Хлынул дым кипучийПрямо к нам и окружил нас тяжелой тучей.Вкруг не видно ничего. Только вспышки взрывов…Дождь песка опал. Редел дым неторопливо.На редут я посмотрел: валы, палисады,Пушки, горсточки солдат и врагов отрядыВсе исчезло, словно сон. Всех похоронилаЭта груда праха, как братская могила.Защищавшиеся там с нападавшим вместеЗаключили вечный мир, в первый раз – по чести.И пускай московский царь мертвым встать прикажетДуши русские царю наотрез откажут.Сколько там имен и тел, взрывом погребенных!Где их души? Знаю лишь, где душа Ордона.Он – окопный праведник! Подвиг разрушеньяВ правом деле свят, как свят подвиг сотворенья!Бог сказал: «Да будет!», бог скажет и: «Да сгинет!»Если вера с вольностью этот мир покинет,Если землю деспотизм и гордыня злая,Как редут Ордона, всю займут, затопляя,Победителей казня, их мольбам не внемля,Бог, как свой редут Ордон, взорвет свою землю.

[23 июня 1832 г.]

ПЕСНЬ СОЛДАТА

Дай-ка горницу другую,В той не спится до зари!В окна видно мостовую,Мимо скачут почтари;Режет по сердцу, не скрою,Звук рожка в тиши ночной,Как сигнал: «По коням! К бою!..»До утра я сам не свой.Чуть сомкнутся веки, сноваСнятся кони у костров,Знамя, крики часового,Песни наших храбрецов.Сразу сон с меня сгоняетМой капрал. Уже заря.Он в плечо меня толкает:«Встать! К оружью! На царя!»Встал. Эх, прусская граница!..Лучше б холод, голод, грязь,Спать, в трясину погрузясь,Только б в Польше очутиться!Там я не проспал бы ночи,Лишь бы поскорей капрал,В спину стукнув что есть мочи,«Встать! К оружью!» – закричал.

[Лето 1832 г.]

ЛИСА И КОЗЕЛ

Уже с гусыней поздоровалась лиса,Но – бедная – прыжка не рассчиталаИ в сруб колодезный упала…Что говорить – прыжок не удался!Хоть сруб – сооружение простое,Не выскочить оттуда ни за что ейДля лисьих ногВесьма высок порог!Так отшлифован он – до полного скольженья!Безвыходное, скажем, положенье!Другой бы зверь, не столь смышленый,Метался бы, как в клетке, разъяренный,И стал о стенки головою биться.Но, как известно всем, не такова лисицаИ на других зверей нисколько не похожа!Отчаянье – всегда источник зла.Лиса взглянула вверх и – что же?Увидела почтенного козла,Недвижно, с любопытством грубымСтоящего над срубом.Тотчас же, морду опустив на дно,Зачмокала лиса с притворным наслажденьем:«Водица – упоение одно!Такой – клянусь – я не пила с рожденья!И так чиста, что жаль к ней прикоснуться!Ах, так и тянет всю ополоснуться,Да вот печальМутить такую воду жаль!Ну, и вода!»Козел, пришедший за водой сюда,«Эй! – крикнул сверху, – рыжая ты шуба!Подальше прочь от сруба!»И прыгнул вниз… Лисица – на козла,С рогов – на сруб, – и ноги унесла!

[1832]

ТРОЙКА

Антоний – наш поэт, в Литве весьма известный,Владел когда-то тройкою чудесной.Тех добрых лошадей запомнил наш Парнас,Я вмиг нарисовать сумел бы тройку эту.И вот недавно за столом,Ведя беседу о былом,Вопрос я задал моему поэту:– Что с ними сталось? Где они сейчас?Он мне в ответ:– И сам я не пойму,Какая тайна тут сокрыта.Их всех держали на одном корму,Конюшня не узка, приличное корыто.Чего бы им еще? Но через год ониДошли между собой до форменной грызни…Что делать? И вздохнувши тяжко,Решил я врозь продать их всех,Но угодили, как на грех,Они в одну кацапскую упряжку!И вот лишь тройка в путь – у них раздор опять.– Эй, ваше хохлородие! Молчать!Так говорит хохлу потомок гордый Леха.Мазур примерно отвечает так:– Ты, мол, хоть шляхтич, а дурак.Огрею, будет не до смеха!Ну, а козацкий конь, от ног до головыВесь в мыле, так им ржет:– Эй, вы!Ты, шляхтич, ты, мужичья кляча,Когда приедем мы и станем по местам,Я и тому и этому задам! – А те в ответ:– Получишь сдачи!Кацапу-ямщику их ссоры нипочем,Он стеганул хохловича бичом,Мазура он огрел, и Леха шлепнул люто,И дело повернул так круто,Что тройка к станции пришла в одну минуту!А сам Кацап, добром закончив путь,Засыпал им овса и дал им отдохнуть.Какой же вывод здесь? Нетрудно разобраться:Дерутся за едой, а под кнутом мирятся.

1832

ХОРЕК НА ВЫБОРАХ

Однажды после пораженьяВ зверином войске началось смятенье.Совет собрался в штабе. На советеСкандал, какой и не бывал на свете.Поднялся там неугомонный вой,Доволен каждый лишь самим собой,Других, а не себя, считая бед виною.Лишь одного хорька оставили в покое.В правительстве хорек не заседалИ сроду никогда не воевал,Так что политикой себя не запятнал.И, этим горд, он записался в пренья:«Позвольте высказать свои соображенья!Чем объяснить нам бедствия такие?Не тем ли, что вождя у нас доселе нет?Мы до сих пор в тисках проклятой тирании,Больны порокамиДалеких древних лет.Не тем, кого достойными считаем,Не тем, друзья, мы булаву вручаем!А тем вручаем мы бразды правленья,Кто хищного происхожденьяИль у кого прославленные предки.Такие случаи у нас, увы, нередки.Смотрите – кто у нас у руководства встал!Лев – председатель наш – пророков идеал,Советник зубр – старик, чуть двигает рогами,А наш медведь-ворчун что скажет пред войсками?Годился б леопард – да неумен.Полковник волк? Грабитель он!А квартирмейстер лис? Сказал бы я, да лучшеТут промолчать на всякий случай,Чем заглянуть в его расчетные тетрадки,На взятки исстари лисицы падки!Прекрасно знают все, что делает. кабан,Накопит желудей и дрыхнет, важный пан!Ему милее грязь, чем слава боевая…Осел же… Я шута глупей, чем он, не знаю!..»На этом речь свою хорек кончает,Его собрание овацией встречаетВот кто страну спасет в короткий срок!Единый вопль звучит: «За здравствует хорек!»А тот смутился вдруг, и сразу стало ясно,Что криками зверей напуган он ужасно.И вновь собрание подняло дикий вой:«Он трус – хорек! В нору его! Долой!»Под общий хохот юркнул наш хорекВ ближайшую нору, рыл, не жалея ног!Когда же был на сажень под двором,Сказал себе, совсем не ради шутки:«Не знатен я. У нас живучи предрассудки,И был бы я вождем, не будь хорьком!»

1832

* * *

Дом вырастал на поле – светлый, красивый, новый.Рядом лягушки жили, ночью кричали совы.Сказала сова спросонья: «Мне этот новый дом!»А жаба, зевнув, прошипела: «Я поселюся в нем!»Сказал человек: «Известно, в развалинах совы живут,А жабы в гнилье и в скважинах свой находят приют!В доме моем высоком, светлом, красивом, новомНе приютиться жабам и не поселиться совам!»

[1833]