Огонь и трубы медные прошел,Всю землю взял, а снял так мало хлеба,Все небо взял, а что он взял от неба?Каких-то звезд бессмысленный глагол.Зол человек, несчастен, скуп и зол.1946
«Тянет железом, картофельной гнилью…» *
Тянет железом, картофельной гнилью,Лагерной пылью и солью камсы.Где твое имечко, где твои крылья?Вий над Россией топорщит усы.Кто ты теперь? Ни креста, ни помина,Хлюпает плот на глубокой реке,Черное небо и мятая глинаНепропеченной лепешки в руке.Он говорит: подымите мне веки! —Слободы метит железным перстом,Ржавую
землю и ольхи-калекиМетит и морит великим постом.Он говорит: подымите мне веки!Как не поднять, пропадешь ни за грош.Дырбала – арбала – дырбала – арбала,Что он бормочет еще, не поймешь.Заживо вяжет узлом сухожилья,Режется в карты с таежной цингой,Стужей проносится по чернобылью,Свалит в овраг, и прощай, дорогой.1946, 1956
Ночной звонок *
Зачем заковываешь на ночьПо-каторжному дверь свою?Пока ты спишь, Иван Иваныч,Я у парадного стою.В резину черную обута,Ко мне идет убийца-ночь.И я звоню, ищу приюта,А ты не хочешь мне помочь.Закладываешь уши ватойИ слышишь смутный звон сквозь сон.Пускай, мол, шебуршит, проклятый,Подумаешь – глагол времен!Не веришь в ад, не ищешь рая,А раз их нет – какой в них прок?Что скажешь, если запятнаюСвоею кровью твой порог?Как в полдевятого на службуЗа тысячей своих рублей,Предав гражданство, братство, дружбу,Пойдешь по улице своей?Она от крови почернела,Крестом помечен каждый дом.Скажи: «А вам какое дело?Я крепкий сон добыл горбом».1946, 1958
Стихи в тетрадях *
Мало ли на светеМне давно чужого, —Не пред всем в ответеМузыка и слово.А напев случайный,А стихи – на что мне?Жить без глупой тайныЛегче и бездомней.И какая малостьОт нее осталась, —Разве только жалость,Чтобы сердце сжалось,Да еще привычкаГоворить с собою,Спор да перекличкаПамяти с судьбою…1947
К тетради стихов *
Прощай, тетрадь моя, подруга стольких лет;Ты для кого хранишь предчувствий жгучий следИ этот странный свет, уже едва заметный,Горевший заревом над рифмою заветной?Пускай хоть век пройдет, и музыка страстейПод бомбы подведет играющих детей, —Быть может, выживет наследник нашей муки…А ты, печальница, дана мне на поруки.Твой собственник придет: он спит в моей крови,Из пепла города его благослови,Из груды кирпичей – свидетелей распада.И, право, нам других свидетелей не надо.1947
Отрывок *
А все-таки жалко, что юность мояМеня заманила в чужие края,Что мать на перроне глаза вытирала,Что этого я не увижу вокзала,Что ветер зеленым флажком поиграл,Что города нет и разрушен вокзал.Отстроится город, но сердцу не надоНи нового дома, ни нового сада,Ни рыцарей новых на дверцах печных.Что новые дети расскажут о них?И если мне комнаты матери жалкоС горящей спиртовкой и пармской фиалкой,И если я помню тринадцатый годС предчувствием бедствий, нашествий, невзгод,Еще расплетенной косы беспорядок…Что горше неистовых детских догадок,Какие пророчества? Разве теперь,Давно уже сбившись со счета потерь,Кого-нибудь я заклинаю с такоюОхрипшей, безудержной, детской тоскою,И кто-нибудь разве приходит во снеС таким беспредельным прощеньем ко мне?Все глуше становится мгла сновидений,Все реже грозят мне печальные тени,И совесть холодная день ото дняВсе меньше и меньше терзает меня.Но те материнские нежные руки —Они бы простили мне крестные муки —Все чаще на плечи мои в забытьиТе руки ложатся, на плечи мои…1947
«Я боюсь, что слишком поздно…» *
Т. О.-Т.
Я боюсь, что слишком поздноСтало сниться счастье мне.Я боюсь, что слишком поздноПотянулся я к беззвезднойИ чужой твоей стране.Мне-то ведомо, какою —Ночью темной, без огня,Мне-то ведомо, какоюНеспокойной, молодоюТы бываешь без меня.Я-то знаю, как другие,В поздний час моей тоски,Я-то знаю, как другиеСмотрят в эти роковые,Слишком темные зрачки.И в моей ночи ревнивойКаблучки твои стучат,И в моей ночи ревнивойНад тобою дышит диво —Первых оттепелей чад.Был и я когда-то молод.Ты пришла из тех ночей.Был и я когда-то молод,Мне понятен душный холод,Вешний лед в крови твоей.1947
«Смерть никто, канцеляристка, дура…» *
Смерть никто, канцеляристка, дура,Выжига, обшарканный подол,У нее чертог – регистратура,Канцелярский стул – ее престол.На губах клиента стынет слово,Словно рыба разевает рот,Если смерть, товарищ Иванова,Арифмометр повернет,Подошьет под номер пламень плотский.Все, чем горько мучилась душа,Погашает росчерк идиотскийСинего ее карандаша.1947
Верблюд *
На длинных нерусских ногахСтоит, улыбаясь некстати,А шерсть у него на боках,Как вата в столетнем халате.Должно быть, молясь на восток,Кочевники перемудрили,В подшерсток втирали песокИ ржавой колючкой кормили.Горбатую царскую плоть,Престол нищеты и терпеньяНещедрый пустынник-господьСлепил из отходов творенья.И в ноздри вложили замок,А в душу – печаль и величье,И, верно, с тех пор погремокНа шее болтается птичьей.По Черным и Красным пескам,По дикому зною бродяжил,К чужим пристрастился тюкам,Копейки под старость не нажил.Привыкла верблюжья душаК пустыне, тюкам и побоям.А все-таки жизнь хороша,И мы в ней чего-нибудь стоим.1947
Портной из Львова, перелицовка и починка
(Октябрь, 1941) *
С чемоданчиком картонным,Ластоногий, в котелке,По каким-то там перронам,С гнутой тросточкой в руке.Сумасшедший, безответный,Бедный житель городской,Одержимый безбилетнойИудейскою тоской.Не из Лодзи, так из Львова,Не в Казань, так на Уфу.– Это ж казнь, даю вам слово,Без фуфайки на фуфу!Колос недожатой нивыПод сверкающим серпом.Третьи сутки жгут архивыВ этом городе чужом.А в вагонах – наркоматы,Места нет живой душе,Госпитальные халатыИ японский атташе.Часовой стоит на страже,Начинается пальба,И на город черной пряжейОпускается судьба.Чудом сузилась жилетка,Пахнет снегом и огнем,И полна грудная клеткаЦарским траурным вином.Привкус меди, смерти, тленаУ него на языке,Будто сам Давид из пленаК небесам воззвал в тоске.На полу лежит в теплушкеБез подушки, без пальто,Побирушка без полушки,Странник, беженец, никто.Он стоит над стылой Камой,Спит во гробе город Львов,Страждет сын Давида, самыйНищий из его сынов.Ел бы хлеб, да нету соли,Ел бы соль, да хлеба нет.Снег растает в чистом поле,Порастет полынью след.1947