Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля
Шрифт:
— Даруйте мне мир, о вы, прекрасные голоса! Займите свое место под солнцем! — Он помахал нам букетом, развязал его и осыпал нас примулами. — Луна, золотые осколки, звездный щебет! — Бабушка строго и вместе с тем умоляюще окликнула его:
— Карл!
Христина читала что-то из молитвенника. Я думал про себя, что дядя Карл нарочно все это делает, ему просто хочется поиздеваться над нами. Движения его были угловатыми и развинченными, он словно весь был на шарнирах.
Но вот одна рука у дяди Карла укоротилась, совсем как у кайзера на фотографиях. Выставив вперед ногу и откинув голову, мой сумасшедший дядя стоял неподвижно, как памятник. Голова памятника дернулась, рот искривился:
— Где
Мы переглянулись. В дядю Карла словно вселилась какая-то неведомая сила. Растопырив пальцы, он ткнул ими в отца.
— Бисмарк?
— Что угодно вашему величеству? — вмешался врач.
— Взять Бисмарка под стражу. Попросить ко мне графа Вальдерзее.
Врач отвел отца в сторону.
Отец принес дяде Карлу его любимую книгу. Держа книгу перед собой, он в сопровождении врача снова приблизился к дяде Карлу. Книга называлась: «Руководящие идеи двадцатого века». Дядя Карл взял книгу и стал бережно гладить ее, как что-то очень хрупкое. Он попытался прочесть название и устремил на нас взгляд, полный ужаса, глаза чуть не вылезли из орбит и словно ослепли, в растянувшихся углах рта показалась пена. Через мгновение ужас сменился миролюбивой улыбкой, улыбка так же быстро уступила место мрачной важности, и он обратился к нам с речью.
Он объявил во всеуслышание, что недавно он, кайзер Вильгельм, умер и теперь воскрес в Кифгайзере в образе кайзера Барбароссы. Он назвал меня своим «любимым вороном», который вместе с цветами принес ему весть об объединении Германии. Он был величайшим из всех кайзеров, кайзером-сверх-человеком, и собирался кайзерским указом присоединить Америку к Германской империи. Дядя Карл пересыпал свою речь популярными изречениями нашего кайзера; и это вперемежку с бессвязным бредом звучало как насмешка и оскорбление величества. Отец решил, что надо поскорее уходить.
— Здесь ничего смешного нет, — одернул он меня.
Мне нравилось, что дядя Карл мог говорить все, что вздумается, и он, по-моему, великолепно изображал кайзера. Особенно досталось отцу, — дядя Карл велел ему оставить в покое «ворона» и все время величал его: «Болван! Паршивец!» Что только не разрешалось моему сумасшедшему дяде! Никто не мог ему запретить свободно говорить то, что он думает.
Иногда на какую-то долю секунды он умолкал. На эту долю секунды лицо его успокаивалось, разглаживалось, уже больше не дергалось. Глаза покоились в глазницах, карие и кроткие. Обе половины лица, только что как бы чужие друг другу, смыкались. Лоб и волосы занимали положенное им место, уши словно впускали в себя тишину, которая окружала их. Он кивал нам, точно глядел куда-то в далекий мир; вероятно, ему казалось, что мы не рядом с ним, а где-то там — за тридевять земель, как те картинки в «Панораме», что сменяли друг друга с тихим «дзинь». Кивки были грустные-грустные, а глаза широко раскрытые, удивленные. Он не шевелился, но чудилось, будто он протягивает к нам руки, просит перетащить его к себе. Мне очень хотелось спросить у него, есть ли там, где он живет, цеппелин и воздушная железная дорога, как между Бременом и Эльберфельдом. Но, словно тисками схватив его изнутри, им снова овладела неведомая темная сила.
Разгоралась, очевидно, жестокая битва, враги надвигались со всех сторон, и дядя Карл-Барбаросса во все стороны бросал свои полчища. Он попросил нас отойти подальше, мы находились в зоне огня. Он пригибался, словно над ним пролетали снаряды. Вдруг, задрав голову вверх, он закивал кому-то в потолок: он ожидал богов из Валгаллы. Он кивал, оглядывался на поле сражения и вновь усиленно кивал: «Ну, скорее же! Вперед!» Исход сражения, видно, сию минуту должен был решиться. Рот у дяди Карла свело, он не удерживал слюны. Все тело его вздрагивало, точно под электрическим током. Он вслушивался с невероятным
Звонок. Часы посещения кончились.
Дядя Оскар сказал отцу:
— Это история на много лет.
Когда сторож отпирал нам дверь, наверху что-то грохнулось об пол. Кто-то взвыл, и вой, разрастаясь, покатился с этажа на этаж. «Обитель мира» выла. Видно, кайзер-сверхчеловек с божьей помощью победил своих врагов и яростно расправлялся с ними, ибо голос его пронзительно звенел нам вслед:
— Пощады не будет!
— Детям здесь нечего делать! Идем! — сказала мама, уводя меня прочь.
Скандал!..
Мои впечатления от поездки к дяде Карлу были очень многообразны. Мне казалось, что кайзер-сверхчеловек дяди Карла- порождение тех же мыслей, конечно до неузнаваемости искаженных и доведенных до абсурда, которые высказывал отец, особенно когда у нас собиралось трио, и которые, если не считать молчаливого протеста майора Боннэ, встречали всеобщее одобрение. Мне страшно понравилась та легкость, с какой дядя Карл говорил все, что ему вздумается. Отсюда я сделал вывод и потом не раз возвращался к нему: «Только сумасшедший может себе позволить говорить правду».
Безумие делало дядю Карла независимым. Ему не нужен был ни пистолет, чтобы прострелить себе дорогу, ни медяшки по пять и десять пфеннигов, — он бесился сколько душе угодно, бил стекла напропалую, мог взять себе любую вещь, какая приглянется… Дома выли. Стук упавшего тела, одинокий вопль и подхвативший его хор воплей, хлопанье закрываемых окон, топот ног, возня во всех этажах, пока одинокий страшный крик не вырвется снова из общего воя, заставляли меня внезапно среди безобиднейших занятий испуганно вздрагивать, словно я уже ребенком догадывался, что мирная тишина — не что иное, как угодливый обман, призрачный остров среди океана ужасов.
Сумасшедшим был почтальон, взбегавший по нашей лестнице, сумасшедшие носились по улицам на своих сумасшедших велосипедах, не иначе как сумасшедшей была Христина, которая смогла столько лет прослужить у нас, бредом сумасшедшего были речи учителя с кафедры, а этот сумасшедший Фек… Разве не сумасшествие то, что мы творили с Гартингером! Но и Гартингер, конечно, был сумасшедшим, раз он принимал нас всерьез. Я не находил вокруг себя ни одного разумного человека. Каждый на свой лад сходил с ума. Всюду умалишенные! Какое безумие! Я — сумасшедший — открывал окно и смотрел на сумасшедший мир из своего сумасшедшего дома.
Я останавливался перед зеркалом, корчил гримасы, пробовал скосить глаза на нос, дико прыгал по комнате или выступал медленно и важно и не раз зажимал себе рот, чтобы ни с того ни с сего не закукарекать, не заблеять или не выпалить какую-нибудь нелепость. С трудом удерживал я руку, чтобы за обедом не похлопать отца по плечу: «Ну, Генрих, как дела? Эх ты, болван, паршивец!» Я напрягал слух, ловя в воздухе звуки таинственных голосов, я как будто даже слышал уже один, а то и целый хор голосов, и потом снова вой сотрясал дома, ряд за рядом, пока не взвивался ввысь этот ужасающий вопль…