Стихотворения

Гудзенко Семен Петрович

1947

ВСЕ В КАРПАТАХ МЕНЯЕТСЯ К ЛУЧШЕМУ…

Все в Карпатах меняется к лучшему,— посмотри, как по горному, по сыпучему вверх по склону идут трудари, валят наземь дубы могучие, будто косят траву косари. Все в Карпатах меняется к лучшему,— посмотри, как под яминами и кручами, у гранитной горы внутри, врубмашина завода Кирова соль грызет. Столько соли за смену вырыла, что и поезд не увезет! Все в Карпатах меняется к лучшему,— посмотри: самолеты висят над тучами в золотистых лучах зари. Привезли они почту Рахову — два мешка. Их

воздушной волной потряхивает над горами исподтишка. Все в Карпатах меняется к лучшему,— отвори двери в школу, где дети учатся, с детворою поговори: — Батько кто у тебя? — По Латорице гонит лес! — Мой уехал туда, где строится Днепрогэс. Так в Карпатах ладится, спорится мир чудес. В графских замках теперь санатории плотогонов и горняков. Так меняется ход истории по законам большевиков. Все в Карпатах меняется к лучшему навсегда! Мы отмаялись, мы отмучились, стали жизни своей господа!

1946–1947

ЭПИЛОГ

Я прошел не очень много и не очень мало: от привала до привада, от границы до границы, от криницы до криницы, от села и до села. И была моя дорога и трудна и весела. Что скрывать: бывало грустно и тревожно одному. В древней крепости у Хуста, в низких тучах, как в дыму, я решил: пора домой, пошатался по дорогам; я решил: окончен мой путь по каменным отрогам. Но меня окликнул вдруг фольклорист из МГУ: — Поломалась бричка, друг! Помоги! — Что ж, помогу… Колесо, разбрызгав деготь, в пыль свалилось па шоссе. Я бы мог его не трогать, и поймут меня не все: я забыл о дальнем доме, позабыл обратный путь. Бричка в цокоте и громе понесла под облака. Мы лежали на соломе, захмелевшие чуть-чуть. Кони встали на подъеме, как меха раздув бока. И клубился пар горячий, будто горн у них внутри. Только утро звезды спрячет и почистит медь зари, фольклорист очки снимает, умывается росой. Все на свете понимает фольклорист из МГУ — хворост с грохотом ломает, ходит по лесу босой и записывает песни на некошеном лугу. Песни те, что записали на некошеной траве, грянут в лекционном зале в шумном городе Москве. Встанут, небо подпирая, из-за песенной строки люди сказочного края — пахари и горняки. …Мы прощаемся. И снова мне, выходит, по пути с агрономом в плащ-палатке. — Не могли бы подвезти? И по селам Верховины мы кочуем до утра. А потом на переезде приглашают шофера: — Едем с нами на бумажный комбинат! — Едем лучше на солотвинскую соль! — Ты ведь не был в заповедниках Карпат! — Пригласить тебя к дорожникам позволь! И опять по Закарпатью я скитаюсь до утра. …Мы прощаемся. И снова мне, выходит, в путь пора. Нет конца моей дороге и не ждет меня порог! Видно, снова в эпилоге Начинается пролог.

1946–1947

Сентиментальный нежный друг,

Сентиментальный нежный друг, Тебя спугнул снарядов свист, Орудий рёв, горящий луг. Война нас вместе не сведёт, А для тебя я третий год ношу кленовый лист. Ведь это всё, что я унёс из Киева тогда. О Дарницкий

проклятый плёс, безумная вода — тебе не знать их никогда. Стихи остались на столе, Они в сраженье не пошли. Я не припал к родной земле, Не взял в дорогу горсть земли. И только он, кленовый лист, Хранил воспоминаний дрожь (Его сорвал осенний дождь). Но жилки красные на нём напомнили мне кровь дорог, И стон и гомон переправ, И как мы уходили вплавь, И как мы падали в пути… Сентиментальный друг, прости.

Теодор ВОЛЫНСКИЙ (Коннектикут)

Я БЫЛ ПЕХОТОЙ В ПОЛЕ ЧИСТОМ

На телеэкране: израильские солдаты, только что вышедшие из боя. Один из них — самый юный — немного похож на моего ровесника и земляка Семена Гудзенко. Быть может, и этот солдат напишет со временем честные, завораживающие, захватывающие душу строки о боях-пожарищах, о друзьях-товарищах…

Семен Гудзенко

Вспоминается сентябрь 1947 года. Семен Гудзенко, статный, красивый, стоит на сцене актового зала Киевского университета и читает на память стихи о недавней поездке в Закарпатье, киевских каштанах и любимой девушке из Братиславы.

Вот колеса по гравию скрипнут. Колкой гальки осыплется град. Братиславские голуби вскрикнут Так тоскливо — и улетят. Отойдут от казармы машины, Кто-то бросит солдатам цветы. Нам придется расстаться, Иржина, Вон у той пограничной черты…

Пройдет много лет, и я прочту в записной книжке Семена заметки о сущности поэтического творчества: "Поэзия — честность, настоянная на страстности. Если не задыхаешься в любви и горе, стихов не пиши".

…В тот сентябрьский день Гудзенко читал и другие стихи о природе родного края, любовную лирику. Но больше всего — о Великой Отечественной, однополчанах, о рвущихся минах на снежных полях сорок второго года.

Снег минами изрыт вокруг И почернел от пыли минной. Разрыв — И умирает друг, И значит, смерть проходит мимо. Сейчас настанет мой черед. За мной одним идет охота. Ракету просит небосвод И вмерзшая в снега пехота.

Эти строки еще до выхода в свет первого сборника поэта-фронтовика стали известны миллионам читателей "Красной Звезды", где была опубликована статья Ильи Эренбурга о творчестве Семена Гудзенко. Позднее, в автобиографическом повествовании "Люди, годы, жизнь" знаменитый писатель напомнил о прекрасной и трагической судьбе юноши, создавшего едва ли не самые правдивые строки о войне.

В автобиографии, предваряющей раздел в антологии "Русские поэты", а также в книге воспоминаний Павел Антокольский писал о молодых поэтах, пришедших с войны и ставших его друзьями. Первым он называет Семена Гудзенко. Антокольский рассказывает о встрече с ним в 1943 году: "…Когда вошел этот высокий, страшно худой, черноволосый юноша в выцветшей гимнастерке, мне вдруг померещилось, что это мой сын, известие о гибели которого пришло месяцев за шесть-семь до того. Война не однажды возвращала подобным образом сыновей, мужей и братьев, которых считали погибшими, так что, если бы вошедший действительно оказался младшим лейтенантом Владимиром Антокольским, в этом не было бы никакого чуда. Скажу только, что эта первая секунда встречи окрасила собою многое в наших дальнейших отношениях, в дружеской близости, возникшей между двумя людьми, столь разными по возрасту… Он только что вернулся из госпиталя, и все его существо дышало войной, пережитым на войне… Он читал стихи, те самые, что в скором времени вошли в его первую книжку "Однополчане". О них и тогда, и впоследствии много говорили, спорили, ими увлекались, их отвергали начисто, принимали до конца. Разноречивость оценки сама по себе свидетельствовала о силе стихов. Что же в первую очередь отличало их от других фронтовых стихов, чем же держится эта угловатая юношеская лирика, о чем она? О правде. Только правдой держится она".

Потрясение (правда, иного плана) испытал и я, когда в конце поэтического вечера Гудзенко стал рассказывать о своем детстве в Киеве, об улице Тарасовской, где он родился, о литературной студии Дворца пионеров, куда он принес свои первые стихи. Я ведь тоже занимался в этой студии, и, вглядываясь в стоявшего на сцене человека, вспомнил высокого вихрастого мальчугана, которого близкие друзья звали не Семой, а Сариком. Он обладал удивительной памятью, знал сотни строк разных поэтов: и Киплинга, и Вийона, и Саши Черного, и Анненского, и, конечно же, классиков русской литературы. С ним чаще, чем с другими, любил по-доброму полемизи ровать наш руководитель — литературный критик Евгений Адельгейм, автор интересных книг о Маяковском и украинском поэте Миколе Бажане.

Многие из них, студийцев, погибли в грозные сороковые: кто на фронте, кто в Бабьем Яре. А критик Адельгейм в сорок девятом "стал" космополитом. Его лишили работы. Нигде не печатали. В "безродные космополиты" зачислили и Антокольского. В большей статье, опубликованной в газете "Правда", ярый антисемит Николай Грибачев оплевал и Антокольского, и его учеников — Семена Гудзенко и Александра Межирова. Но в тот сентябрь, когда Гудзенко выступал в университете, на нашей Шипке все было пока относительно спокойно. Псевдонимы еще не расшифровывались. И еврейские фамилии в "Литературной газете", в московских литературных и театральных журналах не были крамольными.

…Закончился поэтический вечер. Я подошел к Семену, назвал себя. И вот мы уже идем по бульвару Шевченко, вспоминаем наших ровесников и учителей литературы, говорим о любимых книгах. А на следующий день — новая встреча. Гудзенко в моей квартире читает "Послесловие 45-го года", "мое поколение" ("Нас не нужно жалеть") и стихотворение, которое ныне входит во все антологии русской поэзии — "Я был пехотой в поле чистом". Пьем кислое вино, рассматриваем фотографии довоенных лет и обещаем друг другу, что скоро встретимся.