Итак, с рождения вошло —Мир в ощущении расколот:От тела матери — тепло,От рук отца — бездомный холод.Кричу, не помнящий себя,Меж двух начал, сурово слитых.Что ж, разворачивай, судьба,Новорожденной жизни свиток!И прежде всех земных заботТы выставь письмена косыеСвоей рукой корявой — годИ имя родины — Россия.1963
«Сенокосный долгий день…»
Сенокосный долгий день,Травяное бездорожье.Здесь копён живая теньПрипадаетК их подножью.Все в движенье —Все быстрейХодят косы полукругом.Голос матери моейМне
послышался над лугом.В полдень,Пышущий, как печь,Мать идетСквозь терн колючий,А над нею —Из-за плеч —Тихо выклубилась туча.Воздух двинулся — и вдругЛуг покрылоЗыбью сизой,Только ласточки вокругСвищут —Низом, низом, низом.Мать,В томительных лучахПеред тучейЧерной, чернойВижу,Как кровоточатРуки, ссаженные терном.Мать,Невидимый потокГорней силою заверчен, —С головыСорвет платок,А с копён моих —Овершья.Но под шумом дождевым,По коленоВ душном сенеЯ стою, как под твоимЛасковым благословеньем.1968
«Когда созреет срок беды всесветной…»
4.00 22 июня 1941
Когда созреет срок беды всесветной,Как он трагичен, тот рубежный час,Который светит радостью последней,Слепя собой, неискушенных, нас.Он как ребенок, что дополз до краяНеизмеримой бездны на пути,—Через минуту, руки простирая,Мы кинемся, но нам уж не спасти…И весь он — крик, для душ не бесполезный,И весь очерчен кровью и огнем,Чтоб перед новой гибельною безднойМы искушенно помнили о нем.
«Тревога военного лета…»
Тревога военного летаОпять подступает к глазам —Шинельная серость рассвета,В осколочной оспе вокзал.Спешат санитары с разгрузкой.По белому красным — кресты.Носилки пугающе узки,А простыни смертно чисты.До жути короткое телоС тупыми обрубками рукГлядит из бинтов онемелоНа детский глазастый испуг.Кладут и кладут их рядами,Сквозных от бескровья людей.Прими этот облик страданьяМальчишеской жизнью твоей.Забудь про Светлова с Багрицким,Постигнув значенье креста,Романтику боя и рискаВ себе заглуши навсегда!Душа, ты так трудно боролась…И снова рвалась на вокзал,Где поезда воинский голосВ далекое зарево звал.Не пряча от гневных сполоховСведенного болью лица,Во всем открывалась эпохаНам — детям ее — до конца.Те дни, как заветы, в нас живы.И строгой не тронут душиНи правды крикливой надрывы,Ни пыл барабанящей лжи.
Рубиновый перстень
В черном зеве печномКрасногривые кони.Над огнем —Обожженные стужей ладони.Въелся в синюю мякотьРубиновый перстень —То ли краденый он,То ль подарок невестин.Угловатый орелНад нагрудным карманомДержит свастику в лапах,Как участь Германии.А на выгонеМатерью простоволосойНад повешенной девушкойВьюга голосит.Эта виселицаС безответною жертвойВ слове «Гитлер»Казалась мне буквою первой.А на грейдереМелом беленные «тигры»Давят лапамиСнежные русские вихри.Новогоднюю ночьПолосуют ракеты.К небу с фляжкамиПьяные руки воздеты.В жаркой школе —Банкет.Господа офицерыВ желтый череп скелетаВ учительской целят.В холодящих глазницах,В злорадном оскале,Может, будущий день свойОни увидали?..Их весельеШтандарт осеняет с флагштока.Сорок третий идетДальним гулом с востока.У печи,На поленья уставясь незряче,Трезвый немецСурово украдкою плачет.И чтоб русский мальчишкаТех слез не заметил,За дровами опятьВыгоняет на ветер.Непонятно мальчишке:Что все это значит?Немец сыт и силен —Отчего же он плачет?..А неделю спустяВ переполненном домеСпали впокат бойцыНа веселой соломе.От сапог и колесГром и скрип по округе.Из-под снега чернелиНемецкие руки.Из страны непокорной,С изломистых улицК овдовевшей ГерманииСтрашно тянулись.И горел на однойВозле школы,На въезде,Сгустком крови бесславнойРубиновый перстень.
«Та ночь была в свечении неверном…»
Та ночь была в свечении неверном,Сирены
рваный голос завывал,И мрак прижался к нам, как дух пещерный,Седьмой тревогой загнанный в подвал.Извечный спутник дикости и крови,Людским раздорам потерявший счет,При каждом взрыве вскидывал он бровиИ разевал мохнатый черный рот.Над нами смерть ступала тяжко, тупо.Стальная, современная, она,Клейменная известной маркой Круппа,Была живым по-древнему страшна.А мрак пещерный на дрожащих лапахСовсем не страшен. Девочка, всмотрись:Он — пустота, он — лишь бездомный запахКирпичной пыли, нечисти и крыс.Так ты вошла сквозь кутерьму ночную,Еще не зная о своей судьбе,Чтобы впервые смутно я почуялЗачатье сил, заложенных в тебе.Смерть уходила, в небе затихая,И напряжение в душах улеглось,И ощутил я чистоту дыханьяИ всю стихию спутанных волос.Тебя я вывел по ступенькам стылымИз темноты подвального угла,И руки, что беда соединила,Застенчивая сила развела.Среди развалин шла ты,Как в пустыне,Так близко тайну светлую храня.С тех пор я много прожил,Но понынеВ тебе все та же тайна для меня.И как в ту ночь,Сквозь прожитые годыПрошли на грани счастья и беды,Волнуя целомудренностью гордой,Твои неизгладимые следы.
«Весна — от колеи шершавой…»
Весна — от колеи шершавойДо льдинки утренней — моя.Упрямо в мир выходят травыИз темного небытия.И страшно молод и доверчив,Как сердце маленькое, — лист,И стынет он по-человечьи,Побегом вынесенный ввысь.И в нас какое-то подобье:Мы прорастаем только раз,Чтоб мир застать в его недобрыйИль напоенный солнцем час.Нам выпало и то, и это,И хоть завидуем другим,Но, принимая зрелость лета,Мы жизнь за все благодарим.Мы знаем, как она бороласьУ самой гибельной стены, —И веком нежность и суровостьВ нас нераздельно сведены.И в постоянном непокоеТебе понятны неспростаИ трав стремленье штыковое,И кротость детская листа.
«Ладоней темные морщины…»
Ладоней темные морщины —Как трещины земной коры.Вот руки, что меня училиТруду и жизни до поры.Когда ж ударил час разлуки,Они — по долгу матерей —Меня отдали на порукиТревожной совести моей.Я до предела веком занят,Но есть минуты средь забот:Во всю мою большую памятьВновь образ матери встает.Все та ж она, что шьет и моет,Что гнется в поле дотемна.Но словно вечностью самоюСветло овеяна она.Чертами теплыми, простымиБез всяких слов, наединеО человеческой святынеОна пришла напомнить мне.Так дай, родная, в них вглядеться,Чтоб я почувствовал сильнейНаивные желанья детстваИ зрелость совести моей.
«Тревожит вновь на перепутье…»
Тревожит вновь на перепутьеПолет взыскательных минут.Идут часы — и по минутеНам вечность емкую дают.Во мне, с годами не свободном,Все круче напряженный ритм.И только вижу мимолетно:Река течет, заря горит.Березы яркие теснятся,По свету листья разметав,И травы никнут — им не снятсяБылые поколенья трав.Там древние свои законы,И в безучастности землиГраничит ритм наш беспокойныйС покоем тех, что уж прошли.Земля моя, я весь — отсюда,И будет час — приду сюда,Когда зрачки мои остудитОсенним отблеском звезда.И думаю светло и вольно,Что я не твой, а ты — мояОт гулких мачт высоковольтныхДо неуютного жнивья.И душу я несу сквозь годы,В плену взыскательных минут,Не принимая той свободы,Что безучастностью зовут.
«Среди цементной пыли душной…»
Среди цементной пыли душной,Среди кирпичной краснотыЗастигла будничную душуМинута высшей красоты.И было все привычно грубо:Столб, наклонившийся вперед,И на столбе измятый рупор —Как яростно раскрытый рот.Но так прозрачно, так певучеОттуда музыка лилась.И мир был трепетно озвучен,Как будто знал ее лишь власть.И в нем не достигали выси,Доступной музыке одной,Все звуки, без каких немыслимДень озабоченно-земной.Тяжка нестройная их сила,Неодолима и густа.А душу странно холодилаВосторженная высота.Быть может, там твоя стихия?Быть может, там отыщешь тыПочувствованное впервыеПристанище своей мечты?Я видел все. Я был высоко.И мне открылись, как на дне,В земной нестройности истокиВсего звучавшего во мне.И землю заново открыл я,Когда затих последний звук.И ощутил не легкость крыльев,А силу загрубелых рук.
