Многоэтажное стекло.Каркас из белого металла.Все это гранями вошло,Дома раздвинуло — и встало.В неизмеримый фон зариНасквозь вписалось до детали,И снизу доверху внутриПо-рыбьи люди засновали.И, этот мир назвав своим,Нещедрой данницей восторгаПо этажам по зоревымТы поднялась легко и строго.Прошла — любя, прошла — маня,Но так тревожно стало снова,Когда глядела на меняКак бы из времени иного.
«Одним
окном светился мир ночной…»
Одним окном светился мир ночной,Там мальчик с ясным отсветом на лбу,Водя по книге медленно рукой,Читал про чью-то горькую судьбу.А мать его глядела на меняСквозь пустоту дотла сгоревших лет,Глядела, не тревожа, не храняТой памяти, в которой счастья нет.И были мне глаза ее страшныСпокойствием, направленным в упорИ так печально уходящим вдаль,И я у черной каменной стеныСтоял и чувствовал себя как вор,Укравший эту тайную печаль.Да, ты была моей и не моей…Читай, мой мальчик! Ухожу я вдальИ знаю: материнская печаль,Украденная, вдвое тяжелей.
«Вокзал с огнями — неминуем…»
Вокзал с огнями — неминуем,Прощальный час — над головой,Дай трижды накрест поцелуемСхватить последний шепот твой.И, запрокинутая резко,Увидишь падающий мостИ на фарфоровых подвесках —Летящий провод среди звезд.А чтоб минута стала легче,Когда тебе уже невмочь,Я, наклонясь, приму на плечиВсю перекошенную ночь.
«Вознесенье железного духа…»
Вознесенье железного духаВ двух моторах, вздымающих нас.Крепко всажена в кресло старуха,Словно ей в небеса не на час.И мелькнуло такое значенье,Как себя страховала крестом,Будто разом просила прощеньяУ всего, что пошло под винтом.А под крыльями — пыльное буйство.Травы сами пригнуться спешат.И внезапно — просторно и пусто,Только кровь напирает в ушах.Напрягает старуха вниманье,Как праматерь, глядит из окна.Затерялись в дыму и в туманеТе, кого народила она.И хотела ль того, не хотела —Их дела перед ней на виду.И подвержено все без разделаОдобренью ее и суду.
«Везде есть место чувствам и стихам…»
Везде есть место чувствам и стихам.Где дьякон пел торжественно и сипло,Сегодня я в забытый сельский храмС бортов пшеницу солнечную сыплю.Под шепот деда, что в молитвах ник,Быт из меня лепил единоверца.Но, господи, твой византийский ликНе осенил мальчишеского сердца.Меня учили: ты даруешь намНасущный хлеб в своем любвеобилье.Но в десять лет не мы ли по стернямВ войну чернели от беды и пыли?Не я ли с горькой цифрой на спинеЗа тот же хлеб в смертельной давке терся.И там была спасительницей мнеНе матерь божья — тетенька из ОРСа.Пусть не блесну я новизною строк,Она стара — вражда земли и неба.Но для иных и нынче, как припек,Господне имя в каждой булке хлеба.А я хочу в любом краю страныЖить, о грядущем дне не беспокоясь.…Святые немо смотрят со стены,В зерно, как в дюны, уходя по пояс.
«Когда
прицельный полыхнул фугас…»
Когда прицельный полыхнул фугас,Казалось, в этом взрывчатом огнеКопился света яростный запас,Который в жизни причитался мне.Но мерой, непосильною для глаз, —Его плеснули весь в единый миг,И то, что видел я в последний раз,Горит в глазницах пепельных моих.Теперь, когда иду среди людей,Подняв лицо, открытое лучу,То во вселенной выжженной моейУтраченное солнце я ищу.По-своему печален я и рад,И с теми, чьи пресыщены глаза,Моя улыбка часто невпопад,Некстати непонятная слеза.Я трогаю руками этот мир —Холодной гранью, линией живойТак нестерпимо памятен и мил,Он весь как будто вновь изваян мной.Растет, теснится, и вокруг меняИные ритмы, ясные уму,И словно эту бесконечность дняЯ отдал вам, себе оставив тьму.И знать хочу у праведной черты,Где равновесье держит бытие,Что я средь вас — лишь памятник беды,А не предвестник сумрачный ее.
«Я тебя молю не о покое…»
Я тебя молю не о покое,Ты иным зовешь меня сюда:Надо мной бессмертье голубое —Купола твои, Шах-и-Зинда.Я пришел не скорбным и не нищим,Но в священной каменной пылиМы смятенным духом вечно ищем,Словно там родное погребли.О искусство, возврати потери,Обожги узором древних стен,Чтобы мог я в мире соизмерить,Что ушло и что дано взамен.
«А когда глаза открыл…»
А когда глаза открыл,Сердцу показалось —От неисчислимых крылНебо колыхалось.Я видение не вдругПо небу развеял.Я спросил: «Они — на юг?Иль уже — на север?»Я спросил: «А где я былОт зимы до лета?»Но высокий посвист крылМне не дал ответа.
«Лес расступится — и дрогнет…»
Лес расступится — и дрогнет,Поезд — тенью на откосах,Длинновытянутый грохотНа сверкающих колесах.Раскатившаяся тяжесть,Мерный стук на стыках стали,Но, от грохота качаясь,Птицы песен не прервали.Прокатилось, утихая,И над пропастью оврагаТолько вкрадчивость глухаяЧеловеческого шага.Корни выползли ужами,Каждый вытянут и жилист,И звериными ушамиЛистья все насторожились.В заколдованную небыльПтица канула немая,И ногой примятый стебельСтрах тихонько поднимает.
«Привиденьем белым и нелепым…»
Привиденьем белым и нелепымЯ иду, и хаос надо мной —То, что прежде называлось небом,Под ногами — что звалось землей.Сердце бьется, словно в снежном коме,Все лишилось резкой наготы,Мне одни названья лишь знакомыИ неясно видятся черты.И когда к покинутому дому,Обновленный, я вернусь опять,Мне дано увидеть по-иному,По-иному, может быть, понять…Но забыться… Вейся, белый хаос!Мир мне даст минуту тишины,Но когда забыться я пытаюсь,Насылает мстительные сны.