Стихотворения

Кобылинский Лев Львович

Погибшая

Взор, ослепленный тенью томных вежд, изнемогая, я полузакрыла, о, в спутницы я не зову Надежд: пускай они крылаты, я бескрыла. Я глубже вас, быть может, поняла всех ваших слов и дел пустую сложность, и в спутницы до гроба избрала бескрылую, как я же, Безнадежность. Я плакала у своего окна. вы мимо шли, я опустила штору, и бледный мир теней открылся взору, и смерть во мне, со мною тишина! Я сплю в бреду, я вижу наяву увядшие в дни детства маргаритки, я улыбаюсь на орудья пытки!.. Кто нас рассудит, вы иль я живу?

Requiem

«Dona ei requiem aeternam!»

Любишь ты? Нет, поздно, слишком поздно! Кто нам тайны неба разгадает?.. Реквием торжественно и грозно над тобой, как в Судный день, рыдает Ты царица, а была рабыней, предалась людей ничтожной власти, не служила звездной ты святыне, не была ты жрицей солнца страсти. Ты была безропотно-покорной; как свеча, зажженная напрасно, расточилась жизнь твоя позорно; пусть же станет смерть твоя прекрасна! Тихо

меркнет пламенная Роза, и грозит железная перчатка, и душе, что внемлет «Lacrimosa», снова верить страшно, плакать сладко! Станут дух и тело непорочны, и одежды снова станут строги, высоки, торжественны и прочны повлекут их траурные дроги. Кони смерти не понурят морды, не всколышут длинные попоны, и раздавят черные аккорды грешницы отверженные стоны. Загремят, как дальний рев орудий, над тобою медные удары, но недвижим очерк мертвой груди, на губах отравленных — curare. В головах, гремя колоколами, словно башня, в мрачности упорной и с крестом простертыми крылами Ангел смерти, твой любовник черный. Ангел смерти, Ангел пресеченья занесет свой меч немилосердный, и замолкнут вещие реченья: «Святый Боже, Крепкий и Бессмертный!» Знаки книги звездной беспристрастны, их огней не скроешь черной тучей,— есть прощенье для души безгласной, нет прощенья для звезды падучей. Но в День Судный, страшный и единый, ты восстанешь светом осиянна, чище снега шеи лебединой, внемля ликов ангельских «Осанна!..» Твой палач, твой рыцарь не жалеет, что прошла ты облачка бесследной, он тебе в гробу напечатлеет поцелуй свой первый и последний.

Видение

Сверкают белые одежды, Вот Ангел предо мной, и шепот строгий: «Нет надежды! Она в стране иной! Вот крест высокий, саван льняный (рыданья заглуши!), сосуд с водой благоуханной для тела и души. Пока твоя душа бродила за гранью, путь сверша, в твоих объятиях опочила, стеня, ее душа. Она звала, она молилась и снова, и опять, как трепетала, как томилась, здесь не дано узнать. Одна на ложе, умирая, одна в стране теней, и даже перед дверью Рая не улыбнуться ей!.. И ты навек потупишь вежды пред строгой тишиной!.. Да, нет надежды, нет надежды,— она в стране иной!» Замолк, но явственней виденья и бездыханней грудь, и перед нами восхожденья протек единый путь. И мы, как дети, со свечами, восходим, я и ты, и души добрыми очами взирают с высоты!

Обреченный

Еще меня твой взор ласкает, и в снах еще с тобою я, но колокол не умолкает, неумолимый судия. Еще я в мире мира житель, но дух мой тайно обречен и тайно в строгую обитель невозвратимо заточен. Звон колокольный внятней лиры, и ярче солнца черный Крест, и строгий голос «Dies Irae!» возносит падший дух до звезд. Мне черный долг священной схимы готовит каменный приют, и надо мною серафимы гимн отречения поют. Да жаждет тело власяницы, да грянет посох о плиту, чтобы душа быстрее птицы взлетела, плача на лету. Заупокойные напевы меня зовут, замкнув уста, пасть у престола Вечной Девы, обнять подножие Креста. Лучи мне сладки голубые и фиолетовая тень, и ты, короною Марии навеки засвеченный День! И знает сердце: нет разлуки, из тайной кельи, я ко всем незримо простираю руки. внимаю глух, вещаю нем! И сердцу, как лучей заката, дней убегающих не жаль. Одно лишь имя сердцу свято, и это имя — Парсифаль.

Черный рыцарь

Ad Rosam per Crucem…

Ни вздоха тайного, ни робкого пожатья!.. Уста безмолвствуют, потуплен взор очей… И если сон предаст тебя в мои объятья. пусть будет он мечтой предсмертною моей! Пусть вечно спущено железное забрало, пусть сердца верный жар холодной сталью скрыт!.. В том гаснет жизни свет, кто вырвал страсти жало!.. Спаси меня, мой конь, мой верный меч, мой щит!.. И пусть другой возьмет твое земное тело и красным факелом затеплит факел свой! Моя любовь — свята!.. Бесстрашно, гордо, смело я жду иных путей… Я — Черный Рыцарь твой!.. Я прихожу, как Смерть, железными шагами. мне ложа брачного желанней черный гроб, где окропит заря горячими лучами покров серебряный и мой холодный лоб!.. Не бойся этих глаз, источенных слезою, пусть меди тяжкий звон не устрашит тебя! Мой черный щит горит нетленною звездою… Я Черный рыцарь твой, чтоб умереть, любя!.. Пускай мой черный конь ужасней всех драконов, над шлемом плавают два черные крыла, под тяжкою стопой дрожат ступени тронов, и, как змея, свистит холодная стрела' Пусть я безмолвнее надгробных изваяний, пусть мой звенящий шаг встревожил твой чертог,— я не зажгу в груди огонь земных лобзаний, я Крест ношу в груди, я сердце Розой сжег! Не трогают души стыдливой менестрели, доспехов и меча не положу в борьбе,— я слышал в детских снах небесные свирели, незримой лютни звон, что пели о тебе!.. Здесь, где чаруют слух сонеты Дон-Жуана, я — башня черная в угрюмом забытьи; но там, где полон свод рыданьями органа, доспехи медные расплавят слез ручьи!.. В моей душе звучит рыдания терцина Того, Кто сердце сжег, отринув мир земной, и Кто. молясь, облек бесплотной красотой бессмертные листы «Commedia Divina»!..

У вечернего грота

Ты — тихое счастье Вечернего Грота, где робко колышется лоно волны в

тот час, когда меркнет небес позолота, и реют над звездами первые сны. Ты — час примиренья замедленной битвы, где внятен для сердца незлобный призыв, родится из ужаса трепет молитвы, и медлит ночного безумья прилив. Капелла, где строже дыханье прохлады, защита от огненных, солнечных стрел, покой и безгласность священной ограды прощение всем, кто сжигал и сгорел. Как плачущий луч низведенного Рая, как тонкое пламя надгробной свечи, там влагу ласкают, горят, не сгорая, и в небо бегут голубые лучи. Там плавно колышется белая пена, как Ангел, забывшийся сном голубым, и сладко-бессильный от тихого плена с тенями сплетается ласковый дым. В том Гроте не слышно ни слов, ни признаний, склоненья колен, сочетания губ, и шелест невинных и детских лобзаний в том Гроте, как в храме, казался бы груб!.. Я путник бездомный, пловец запоздалый к Вечернему Гроту пригнал свой челнок, я долго смотрел на померкшие скалы, на золотом счастья облитый порог. Но всплыли пустыми глубокие мрежи, все глуше был волн набегающий гул, а отблеск желанный все реже и реже и вдруг в торжествующей мгле потонул. И поняло сердце, что я недостоин в капеллу святую, как рыцарь, войти, но дух просветленный стал тверд и спокоен, как воин, на все обреченный пути!

Далекой

Ты всех непорочней, всех в мире прелестней, тебя славословит мой гибнущий дух; но сказкою детства, но ангельской песней дано ль разомкнуть заколдованный круг? Да будет навеки меж нами преграда прозрачней, чем лед, и прочнее, чем сталь: ты вся — ожиданье Грядущего Града, я весь — об утраченном Рае печаль! Я плачу, и тише напев серафима, и ближе кипенье и пенье огня, и саван холодный из бледного дыма объемлет и тихо колеблет меня! Ты белые крылья сплела со струнами, как стройная арфа, ты сердцу сестра, но с белыми ты уплываешь волнами, свой плач проливая на угли костра. А я, перед Ангелом белым склоненный, как прежде, безумный, безумье люблю, и даже, молясь на тебя, опаленный, я тихие крылья твои опалю!

Над весной

Веска зовет. Высоко птица звенит оттаявшим крылом, и солнце в окна к нам стучится своим играющим перстом. Улыбки неба скорбь природы, но эта скорбь светло-легка, и сладко плачут облака и, плача, водят хороводы. И звезды, теплые, как слезы, дрожат и, падая, поют, цветы, приникнув к стеклам, пьют давно обещанные грозы. Как нежен трепет полутеней, как их задумчивость тиха, а крик безумный петуха звучит, как благовест весенний. И все под ропот исступленный пробуждено, озарено, одеты первые балконы, раскрыто первое окно. Лучи склоняются дугой, гром прогремит и затихает, и даже снег благоухает и камень дышит под ногой. Лишь Ты по-прежнему спокойна, лишь Ты, как Божие дитя, не радуясь и не грустя, глядишь на шум весны нестройной. В своем готическом окне лишь миг ее дыханьем дышишь, чуть улыбаешься Весне, и уж не видишь и не слышишь… И весь я строже и печальней. и внемлет сердце, не дыша, как со звездою самой дальней твоя беседует душа.

Последний полет

Она умерла оттого, что закат был безумно красив, что мертвый пожар опрокинул в себе неподвижный залив, и был так причудливо-странен вечерних огней перелив. Как крылья у тонущей чайки, два белых, два хрупких весла закатом зажженная влага все дальше несла и несла, ладьей окрыленной, к закату покорно душа поплыла. И бабочкой белой порхнула, сгорая в воздушном огне, и детства забытого радость пригрезилась ей в полусне, И Ангел знакомый пронесся и вновь утонул в вышине. И долго смотрела, как в небе горела высокая даль. и стало ей весел уплывших так странно и жаль и не жаль, и счастье ей сердце томило, ей сердце ласкала печаль. В закате душа потонула, но взор преклонила к волне, как пепел, ее отраженье застыло, заснуло на дне, и, тихо ему улыбнувшись, сгорела в воздушном огне. И плыли все дальше, качаясь, два белых, два хрупких весла, и розовый пепел, бледнея, в кошницу Заря собрала, закат был красив, и безбольно она, все простив, умерла… Не плачь! Пусть слеза не встревожит зеркальную цельность стекла!..

Пряха

(Баллада)

Она с рожденья пряла, так свыше суждено, и пело и плясало ее веретено. Вот солнце засияло к ней в узкое окно, и пело и плясало ее веретено. Прядет, прядет без срока, хоть золотую нить с лучом звезды далекой рука могла бы свить. Но пробил час, вот слышит веселый стук копыт, и нить рука колышет. и сердце чуть дрожит. Вскочила, оробелый в окно бросает взор, пред нею Рыцарь Белый летит во весь опор. Все видит: щит, облитый лучами чистых звезд. и на груди нашитый широкий, красный крест: В нем все так несказанно, над шлемом два крыла… и нить свою нежданно рука оборвала. Нить гаснет золотая, как тонкий луч небес, и милый образ, тая, быстрее сна исчез. Кто нить больную свяжет, как снова ей блеснуть, и сердцу кто расскажет, куда он держит путь? И день и ночь на страже над нею Смерть, давно ее не вьется пряжа. молчит веретено. — «Приди же, Смерть, у прялки смени меня, смени!.. О. как ничтожно жалки мои пустые дни!.. Вы, Ангелы, шепните, как там соединить две золотые нити в одну живую нить!.. Я в первый раз бросаю высокий терем мой, и сердце рвется к Раю, и очи полны тьмой!.. Вот поступью несмелой к волнам сбегаю я. где, словно лебедь белый, качается ладья. И к ней на грудь в молчанье я, как дитя, прильну и под ее качанье безропотно усну!»