Стихотворения

Кобылинский Лев Львович

Белый рыцарь

Рыцарь, я тебе не верю! Пламень сердца скрыт бронею, и твоей перчатки страшно мне холодное пожатье. Страшен мне твой крест железный — рукоять меча стального, речь сквозь черное забрало… Я тебе не верю, Рыцарь! Рыцарь, страшны мне рассказы про зверей и великанов, страшны мне святые гимны, что поют самосожженье. Рыцарь, Рыцарь, будь мне братом! опусти свой щит тяжелый, подними свое забрало и сойди с коня на землю! Рыцарь, я не королева, не волшебница, не фея! Видишь, выплаканы очи и безжизненны ланиты! Знаешь, вещий сон мне снился, (я была почти ребенком), говорят, что сны от Бога, был то сон, была то правда? Как-то я порой вечерней под окном одна грустила, вдруг в окне предстал мне Рыцарь, чудный рыцарь, Рыцарь Белый. Трижды он позвал: «Мария!» и исчез, а я не знала, то мое

ль он назвал имя, или Деву Пресвятую! Мне одежду лобызая, он исчез во мраке ночи. только там на дальнем небе сорвалась звезда большая! И во мне звучит немолчно с этих пор призыв «Мария!» Говорят, что сны от Бога, был то сон, была то правда? Я с тех пор, как неживая, я не плачу пред Мадонной; на Ее груди Младенец, я же вовсе одинока. Будь мне братом, милый Рыцарь! О, сойди ко мне на землю, чтоб остаток дней могла я на груди твоей проплакать.

Любовь и смерть

(Три сонета)

I.

Под строгим куполом, обнявшись, облака легли задумчивой, готическою аркой, как красный взгляд лампад, застенчиво-неяркий дрожит вечерний луч, лиясь издалека. Тогда в священные вступаю я века; как мрамор строгих плит, кропя слезою жаркой страницы белые, я плачу над Петраркой, и в целом мире мне лишь ты одна близка! Как гордо высятся божественные строки, где буква каждая безгрешна и стройна. Проносятся в душе блаженно-одинокой два белых Ангела: Любовь и Тишина; и милый образ твой, и близкий и далекий; мне улыбается с узорного окна.

II.

Но жизни шум, как режущий свисток, как в улье гул жужжаний перекрестный, бессмысленный, глухой, разноголосный смывает все, уносит, как поток. Раздроблены ступени строгих строк, и вновь кругом воздвигнут мир несносный громадою незыблемой и косной, уныло-скуп, бессмысленно-жесток. Разорваны видений вереницы, вот закачался и распался храм; но сердцу верится, что где-то там, где спят веков священные гробницы, еще плывет и тает фимиам, и шелестят безгрешные страницы.

III.

Как цепкий плющ церковную ограду, моя душа, обвив мечту свою, не отдает ее небытию, хоть рвется тщетно превозмочь преграду. Нельзя продлить небесную отраду, прильнуть насильно к райскому ручью… мятежный дух я смерти предаю, вторгаясь в Рай, я стану ближе к Аду! Вот из-под ног уходит мрамор плит, и за колонной рушится колонна, и свод разъят… Лишь образ Твой, Мадонна, немеркнущим сиянием залит, лишь перед Ним сквозь мрак и клубы дыма Любовь и Смерть горят неугасимо!

Рассказ Иларио

Вчера в тени собора Santa Croce мне некий муж торжественно предстал. но в мир иной его глядели очи, туда, где сумрак строгий сочетал в один узор все арки и колонны, и про себя молитву он шептал. «Что ищешь здесь! — спросил я изумленный,— что в наш собор дух скорбный привело!» — к пришельцу взор склоняя благосклонный. А он молчал, как прежде, но чело и очи были к куполу подъяты. в нем странно все страшило и влекло, и свой вопрос я повторил трикраты, и скорбный взор он тихо опустил, и трепетом мы были все объяты, и волосы мне ветр пошевелил. Казалось мне, на нем горит порфира, но он с улыбкой вдруг проговорил: «Брат, я устал и ныне жажду мира!»

Signum Mortificationis

Заветы попраны, нарушены законы, забыты все тропы, и каждый миг острей Твоей святой короны терновые шипы. Мы все у ног Твоих, как жадные солдаты, добычу рвем, рыча: Твой Крест качается, и над Тобой, Распятый, ни одного луча. Мы испытующе глядим в немые очи живому мертвецу. нас не повергнет ниц в безмолвьи вечной ночи твой страшный вопль к Отцу. Как рог заблудших псов зовет во мраке леса, и нас зовет труба, вот стены дрогнули, разодрана завеса, вскрываются гроба. Спасенья нет нигде, и нет нигде надежды! Лишь Ты Одна тиха перед Его Крестом за нас склоняешь вежды, не знавшие греха!

Ночь Алькадра

Коран, глава XCVII. Дана в Мекке. — 5 стихов.

Во имя Бога милостивого и милосердного.

1. Мы низвели Коран в святую ночь Алькадра. 2. Кто изъяснит тебе, что значит ночь Алькадра. 3. Несчетных месяцев длиннее ночь Алькадра. 4. И Дух и Ангелы нисходят в ночь Алькадра, Чтоб на год разрешить в ту ночь дела Вселенной. 5. И до зари лишь мир царит всю ночь Алькадра.

Смерть бедуина

Воззвав к Пророку, я упал с верблюда и захрипел, во рту хрустел песок, жгла грудь его расплавленная груда, и, как змея, мне луч сосал висок. Я был самума злей для каравана, лукав и жаден, как ночной шакал, но перед каждой буквой Ал-Корана я, как дитя, послушно поникал. Собачья смерть настигла бедуина, а там вдали уж розовел Восток, и, как струи из длинного кувшина, на грудь излился свежий ветерок. Я падаю иль я влеком крылами? То поздняя иль ранняя пора?.. Но льется даль широкими волнами, вся, как хиджаб расшитого шатра. И вдруг сбылось речение Пророка; мой знойный взор окутал вечный День, и аромат, и пение потока, и ласки жен, и сладостная тень.

Фаэтон

Hie situs est Faefon, currus auriga patem.

Quern si non tenuil, magnum famen excidif ausus!..

Ovid.

I.

Отец!

Ты клялся мне Стигийскою волной! И клятвы нет страшней!.. В тот час, когда Денница врата пурпурные раскроет предо мной, пускай меня помчит златая колесница, и пусть венец твоих пылающих лучей зажжется молнией над головой моей!.. Отец, ты клялся мне подземными тенями и Летой хладною, и клятвы нет страшней!.. О, дай мне овладеть крылатыми конями и колесницею волшебною твоей!.. Теперь поверю я опять словам Климены, что Феб — родитель мой, поверю без измены. О, лучезарный бог! Твой бесконечный свет весь мир, холодный мир, спешит согреть собою!.. Не хмурь бровей словам ребяческим в ответ и не качай своей сверкающей главою! Когда бы страшный путь и Зевс свершить не мог, я все ж молю тебя, о лучезарный бог!.. Мечтой безумною мой разум окрылился… Быть может, я прошу о гибели своей!.. Я с пламенной мольбой перед тобой склонился: дай колесницу мне и огненных коней!.. Увы!.. с тех пор, как в грудь проникнул яд сомненья, с тех пор мне чужд покой, и каждый миг — мученье! Я знаю, светлый бог, ты все мне властен дать, все: все сокровища земли, морей и неба!.. Но одного прошу!.. Отец, я должен знать, что сын я вечного, божественного Феба! И все сокровища небес, земли, морей не радуют души встревоженной моей! Увы! не радует мои, как прежде, взоры, на огненных столпах воздвигнутый дворец, где кость слоновую в волшебные узоры и в сказку претворил божественный резец, где блещут серебром дверей двойные створы, где золотом горят тяжелые запоры! Любил я с детских лет с восторгом созерцать очам разверстые все тайны мирозданья, весь мир, что Мульцибер единый мог создать, и круг земной: и вод тяжелых колыханье, объявших поясом гигантским круг земной. и круглый небосвод, висящий над землей! Там было все полно и жизни и движенья, и боги синих вод. где радостный Тритон трубил в загнутый рог: где: мастер просвещенья: Дориду обнимал Протей и Эгеон, где нимфы плавали на рыбах, то ныряли, то волос на песке зеленый выжимали. Я помню там людей в их странных городах, поля и скал хребты, и влажные дубравы, стада зверей во мгле лесов и на лугах. Речных наяд и их игривые забавы… Но более всего любил я небосвод, где круг созвездий свет неугасимый льет! Отец! Меня пленял и твой престол высокий! Он весь смарагдами осыпан был, горя… Там в ризе пурпурной, кудрявый, светлоокий, ты славный восседал с величием царя; дни, месяцы, года теснились вкруг толпою, вкруг дряхлые века склонялись ниц главою!.. С улыбкой детскою в венке цветов живых перед Тобой Весна стояла молодая, нагое Лето сноп колосьев золотых держало близ нее… Вдали, благоухая, склонялась Осень, все обвеяв тишиной, и пышных гроздий сок с нее сбегал волной. Там, дальше, волоса взъерошивши седые, Зима кряхтела, вся в туманах и снегах… Любил я всей душой чертоги золотые, престол сияющий в смарагдовых огнях… но все постыло вдруг, лишь вкрался яд сомненья, что Ты родитель мой!.. Мне каждый миг — мученье! Пусти ж меня, Отец!.. Я знаю, страшный путь меня влечет теперь, крута моя дорога! Безумная мечта — до неба досягнуть, иль смерть найти в пути, и светлым сыном бога, весь мир узрев у ног, в небесной вышине сгореть!.. Иной удел, клянусь, противен мне!.. Тот путь — ужасный путь! Едва персты Авроры раскроют предо мной пурпурные врата, вдруг бездна глянет мне в глаза… Утонут взоры, замкнутся, трепеща, безгласные уста,— меж тем как облака, коварные преграды, сокроют все, роясь средь утренней прохлады! Когда же минет день, и завершится путь, и Тефия сама, всплывая над волною, возницу призовет припасть к себе на грудь, усталый лик омыть холодною струею, и пыль омыть с коней и с колесницы прах,— в тот час она в груди, бледнея, сдавит страх!.. Весь свод вращается и звезды за звездами влечет и кружит их с безумной быстротой; Несутся полюсы гигантскими кругами… Вокруг чудовища сберутся предо мной… Там ужас — все: одно неверное движенье — вмиг увлечет коней надземных сфер круженье! Там, на пути моем лишь образы зверей, там склонит на меня рога Телец упорный, там Льва свирепый зев ждет гибели моей, там Скорпион загнет клещи, от яда черный, протянет Рак клешню… Меж тем крылатый конь из яростных ноздрей начнет метать огонь! Пусть гибель ждет меня!.. Тем больше дерзновенья в груди бестрепетной ужасный путь зажжет! Я огненных коней укорочу стремленья! Я не боюсь твоих вращений, небосвод!.. Отец, по-прежнему тебя я умоляю! Быть может, гибели своей я сам желаю.

II.

От сна пробудившись, стыдливо краснея, Аврора пред дерзким раскрыла врата, пред ним озарился Восток, пламенея, пред ним голубая стезя отперта! Вот вспыхнули, дрогнув, и ось колесницы, и дышло, и обод колес золотой, как свет из лучей, серебристые спицы мерцают, взбегают одна за другой. Раскрыты бесшумно пурпурные сени, где свежего утра сиянье зажглось, сливаясь, лишь дрогнули черные тени, с росистым дыханием роз. Из врат растворенных, как тонкие стрелы, лучи побежали в простор голубой, где дремлет, как море, эфир онемелый, где меркнет, сбегая, звезда за звездой! Люцифер, зарей побежденный, мерцая, последним уходит со стражи своей… Тускнеют рога у Луны, угасая… Но Горы спешат, запрягая коней! Крылатые кони наполнили ржаньем и двор, и чертог, из горячих ноздрей огонь изрыгают, рвут узды с бряцаньем и рвутся в дорогу… Скорее, скорей!.. С улыбкою детской, решимостью взора, играя бичом, уж стоит Фаэтон; и смотрит, сквозь слезы, бледнея. Аврора на радость того, кто сгореть осужден. Натянуты вожжи… Вот ось задрожала, все скрылось, вокруг необъятен простор… Далеко, далеко Заря заблистала, и кони во весь понеслися опор.