Стихотворная окрошка
Шрифт:
Изящный слог и утонченность,
отточенность словесных формул,
в развитье фабул изощренность
рождают совершенство формы.
Так вдаль струится совершенство,
и чувств и, мыслей светлых полны,
мы в упоительном блаженстве
глядим на ласковые волны.
Но вот в порядке волн искрящих
вдруг намечается броженье,
и яростный поток горячий
нарушил плавное движенье.
С собой влечет из мглы подводной
он огнедышащие страсти,
клокочет яростью природной —
неровный, одержимый,
Собою наполняя волны,
ломает формы,
формул стройность.
Он все отдал порыву шторма,
отмел искусность и пристойность.
Столкнувшись в сладостном обмане
с заката огненною лавой,
он растворяется в тумане —
податливый, ранимый, слабый.
«Как наша жизнь порой нелепа…»
Как наша жизнь порой нелепа,
как любим мы порою слепо,
и гениальную строку,
как бы в преддверии удара,
мы самый лучший свой подарок
не другу дарим, а врагу.
И так снисходит вдохновенье…
Пишу я в трепетном волненье,
но строчек ряд едва ли жив.
А где-то там, в безумном пенье
с веселым смотрят удивленьем,
как зарождается мотив.
…А потехе час
Эпиграф:
«Батилл, надвигаются галлы, ты, главное
влаги налей». (с) И. Кутик «Оса Часа»
Богемы шальная пирушка
забористый всплеск бытия.
Упругого всхлипа хлопушка
поднимем бокал за тебя.
Набор полновесный эстетства,
сменяется Шуберта звук,
и жизни расхристанной действо
ткет тонкую пряжу паук.
Конструкций холодных, астральных
жемчужные нити висят,
и правит всем миром вербально
расчетливый пылкий кастрат.
Зарделась от гордости муза,
попав на само острие,
почтенные члены союза
ласкают вниманьем ее.
Что мне горевать на досуге?
Я музу в охапку ловлю.
Хлопушками всхлипов упругих
в небесные сферы палю.
Среди ожерелий астральных,
среди ожирений любви,
средь буйства энергий витальных,
черпающих силу в крови.
А где-то вдали, на востоке
встает голубая заря.
Земли животворные соки,
усталому миру даря.
Стихает ночная пирушка,
светлеет ночной небосвод,
валяется где-то хлопушка.
Усталая муза встает.
Идет величаво и прямо,
и смолкнет любой вития!
В глазах ее терпкий и пряный,
загадочный смысл бытия.
«Спокойствие! Царит спокойствие…»
Спокойствие!
Царит спокойствие
в гранитных грудах,
в горном мраморе,
но есть в спокойствии та двойственность,
что правит силами коварными.
Резцом художника-ваятеля
дробится камень, обнажается.
Порывом дерзкого мечтателя
нам образ пламенный является.
Он рвется яростно, чарующе
в пространство солнца, света, истины,
но скован силою ревнующей,
не отлетит от камня к выси он.
Тяжелой массою аморфною
приворожен, опутан сетями,
и бьется о завесу плотную,
сливается с другими песнями.
Возможны охи, причитания,
возможны дерзкие решения,
а я смотрю без содрогания
на гениальные творения.
В них нашей жизни воплощение:
небес, земли борьба, слияние…
И неустанное горение,
и душ бессмертных сострадание.
Фарамазяну
Эпиграф:
Мы только переписываем ноты, чтобы
дожить до смерти – и всего-то.
И. Фарамазян «Гарцеву»
Словно нищий на паперти,
я веду свой пиар.
Ведь стихи, как вы знаете,
это тоже товар.
Кто-то хлещет и свищет,
я мелодией пьян.
Чьих-то нот переписчик,
как сказал Фармазян.
Чьих-то нот переписчик,
я к вам лезу в окно…
Не отвалите тысячи,
не нальете вино.
Но, хоть, крикните:
Браво!
И мне хватит вполне.
В этой сладкой отраве —
я как в горьком вине.
Заглотну поскорее,
и опять за свое.
От проклятых евреев,
ну, какое житье.
От проклятых евреев,
может быть, иногда
кто-то вдруг подобреет,
где-то вспыхнет звезда.
Кто-то сладко заплачет,
и мне хватит вполне.
На последнюю сдачу
утоплюсь я в вине
от полнейшего счастья.
От избытка всех сил
разлетятся на части
склянки красных чернил.
Разлетятся на части,
и закончится путь…
Только ваше участье
меня сможет вернуть.
Ну а если забудут —
чья же в этом вина —
ну, так сдайте посуду,
помяните меня.
«Я видел, как спортсмены плачут…»
Я видел, как спортсмены плачут,
когда взойдут на пьедестал.
Все неудачи и удачи,
все – только этот миг вобрал.
Не защищал я честь сов. сборной,
но подкатил раз к горлу ком.
В тот день, держа свой первый сборник,
стоял у двери в отчий дом.
Конец ознакомительного фрагмента.