Стиляги
Шрифт:
Часть джазовых коллективов были тогда расформированы, а другие, чтобы избежать слова «джаз», из джаз-оркестров превратились в «эстрадные оркестры». Некоторые коллективы, например, оркестр под управлением Леонида Утесова, могли себе позволить сыграть какие-то джазовые стандарты, но это подавалось в форме «критики империализма», как, например, бывшая в репертуаре оркестра «Песня американского безработного».
Вспоминают, что в послевоенные годы на танцплощадках висели списки для музыкантов: что можно играть, что нельзя. Можно было играть «русский бальный», мазурку, медленный вальс, но ни в коем случае не фокстрот, танго или румбу.
Часть бывших джазистов осели в ресторанах, где контроль над содержанием исполняемой музыки не был столь строгим, и за вечер можно было исполнить какое-то количество джазовых номеров, играя в остальное время более «нормальную»
Еще одной возможностью услышать джаз и потанцевать под него были «закрытые» вечера в школах, клубах, институтах и научно-исследовательских учреждениях, на которые старались не допускать «посторонних» людей – тех, кто мог бы «настучать». Для музыкантов это была неплохая возможность подхалтурить, да еще и играя музыку, которая нравилась им самим. Одним из оркестров, часто выступавших на подобных мероприятиях, был в Ленинграде полупрофессиональный оркестр под управлением Вайнштейна.
Естественно, время от времени милиция и дружинники – по наводке и без – устраивали рейды на подобные «вечера отдыха», и музыкантам вместе со всеми остальными приходилось убегать, чтобы не угодить в милицию.
Борис Дышленко:
Стиляги все слушали джаз. Это было не то что необходимо, это было знаком каким-то для любого стиляги: его отношение к джазу, его любовь к джазу. А рок-н-ролл тогда почти не знали в России. Он появился позже.
Алексей Козлов:
Вообще, связи прямой [между стилягами и развитием джаза] нет. Если брать историю раннего джаза – послевоенного, то большинство джазменов к категории стиляг не относились по-настоящему и одевались как все. Но небольшая часть относилась. Были такие легендарные лабухи-стиляги – Боря Матвеев, Леня Геллер, Утенок, – которые еще при Сталине играли.
Послевоенный джаз начал развиваться в хрущевские времена – в пятьдесят девятом – шестидесятом году. Тогда время стиляг уже прошло, это было уже после фестиваля (международного фестиваля молодежи и студентов 1957–го года в Москве – В. К.). А вот те, кто играл джаз еще при Сталине, вот это – люди легендарные. Они как раз повлияли на меня. Это – люди, которые играли запрещенный полностью джаз после войны, как-то умудряясь играть на халтурах на подпольных, на квартирах, на танцах. И вот там собирались чуваки с чувихами, танцевали. Были облавы постоянно. Приезжали «раковые шейки» (милицейские машины, прозванные так за раскраску, напоминавшую популярную в те годы карамель – В. К.), всех вязали. Вот здесь связь была, но она имеет отношение скорей к лабухам, чем к джазменам.
Анатолий Кальварский:
Джаз [в СССР] был запрещен после постановления тысяча девятьсот сорок восьмого года, после речи товарища Жданова (см. главу «Низкопоклонство перед Западом» – В. К.). Были распущены очень многие оркестры. Единственный оркестр, который тогда остался, это был оркестр Утесова. Но это был государственный оркестр, и он не назывался джаз-оркестром.
Оркестры стали называться эстрадными оркестрами. Когда началось это поветрие, и не рекомендовалось играть на саксофонах, один из старейших музыкантов, работавших на ленинградском радио – а там был изначально джаз-оркестр КБФ, Краснознаменного балтийского флота, – мне рассказывал: приходила к ним комиссия, и комиссию эту возглавлял скрипач театра оперы и балета имени Кирова некто товарищ Аркин. Этот товарищ Аркин подозвал к себе гитариста на беседу и спрашивает: почему это ты играешь на шестиструнной гитаре? У нас же есть замечательная семиструнная русская гитара. Зачем нам нужна эта шестиструнная гитара? И Болеслав Сигизмундович Росинский, который мне рассказывал эту историю, был человек не робкого десятка и острый на язык. Он сказал Аркину: А вот вы играете на четырехструнной скрипке. А вот какой прекрасный инструмент русская балалайка. Так вот возьмите три струны и играйте на трех струнах. Тогда Аркин ему сказал, что вопрос снят.
Валерий Попов:
Сначала появились песни как бы советские, но [для] стиляг. Мода под видом сатиры, под видом пародии. Был такой оркестр под управлением Атласа – король всех площадок. И они придумали гениально. Был цензурный комитет, который принимал все номера. Каждый джаз, каждый ресторанный коллектив проходил комиссию. Они понимали, что вообще нельзя, а под видом сатиры – можно. И комиссия тоже понимала – потому что ей тоже хотелось погулять, послушать что-то. И играли такие песни разоблачающе – манящие. Разоблачительные – и, в то же время, в ритмах рок-н-ролла и буги-вуги.
Это было первое, что прорвалось. Потом началась эпоха блистательного джаза. В Питере самый известный был «Диксиленд». Усыскин был знаменитый трубач, маленький в очках. Потом у него стало ухудшаться зрение – и он все более выпуклые такие линзы носил. [Впоследствии] «Диксиленд» вошел на официальную сцену, стал ездить за границу – чуть ни в консерватории выступал. Такая музыка южных штатов – быстрая, ритмичная, сначала один солирует, потом другой солирует, импровизируют… Вечера с «Диксилендом» – это было наше главное счастье в жизни. Мы музыкантов всех знали по именам. Если в каком-то институте играет «Диксиленд», то это была эпопея – прорваться на вечера. Помню, во скольких прорывах я участвовал… Билеты распределяет только институтский профком. Дают отличникам, или своим, близким – тоже коррупция власти. Остальным надо было прорываться. Стоят дружинники – и надо было жать, давить. Кто-то прорвался – смял дружинников. Пробежали. Потом они усилили кордон. Потом говорят, что там вот через окно можно пролезть в женский туалет, а оттуда выйти через другое здание и потом прорваться туда. Помню такие операции – через угольные кучи, через кочегарки пролезали. Входим в зал – и «Диксиленд» шпарит. Полное счастье. Стряхиваешь грязь с себя, пыль, уголь – и начинаешь плясать. Помню, часто это было в спортивных залах, где шведские стенки. Помню, в военмех как-то прорвались – и у шведских стенок. Мой друг там встретил свою любовь. Помню, ехали из Солнечного – там купались, загорали – вечером такие веселые: давай прорываться в военмех. Прорвались в военмех – и мой друг Слава встретил там свое счастье. Случайно зашли, случайно прорвались – и оказалось, что это жизнь.
Потом стали солидные, огромные оркестры появляться. Уже профессиональные. Там был такой знаменитый трубач Носов. Но оркестры большие – они уже немножко были официозные. Как в фильме «Серенада Солнечной Долины» – такие американские большие оркестры. Они были больше для слушания, чем для плясок. Уже появились коллекционеры дисков, теоретики. Джаз лет тридцать был нашей религией. Кто глубоко знал, кто просто – слушали все мы его с утра до вечера. По приемнику – Voice of America – это обязательно слушалось вечером. Уиллис Коновер, с таким густым голосом. Это был наш джазовый кумир. Jazz Hour – «Час джаза» – называлась передача. Все американские джазовые гении к нам пришли через Уиллиса Коновера. Их записывали, переписывали… Диски на костях так называемые – на рентгеновских пленках. Было, чем заниматься, было, чему радоваться.
Валерий Сафонов:
Конечно, все увлекались джазом. Это поголовное было увлечение. Но у меня другой интерес был и тогда… Я люблю джаз, в принципе, но никогда не считал себя знатоком и не собирал его. У меня огромная коллекция классической музыки – три тысячи дисков. Я уже тогда, когда приехал к нам Ван Клиберн – это пятьдесят восьмой год, первый конкурс Чайковского… Он, кстати, был одет по той самой моде – американской, был очень яркой такой фигурой. Я тогда был потрясен – и проснулся интерес к классической музыке, должен был быть какой-то толчок, и вот этим толчком было как раз его выступление. Оно, можно сказать, всколыхнуло весь народ – то, что американец взял первую премию, блестяще исполнял первый концерт Чайковского. Все по телевизору смотрели это исполнение. Это произвело неизгладимое впечатление, и я стал интересоваться, покупать пластинки. А так в основном все друзья увлекались, конечно, джазом. И многие даже играли. Вот в каждом институте были обязательно свои какие-то оркестры – у нас в «станкине» тоже был джазовый оркестр. И музыканты были сначала стиляги, а потом переключились на штатовскую одежду.
У нас в институте был именно джаз – оркестр: с саксофонами там. Но было запрещено исполнять американскую музыку. Играли музыку советских композиторов, но джазовым составом. На репетициях, для себя, они играли американскую музыку, американский джаз.
Вадим Неплох:
Слушали Чарли Паркера, Диззи Гилеспи, Бинга Кросби, Фрэнка Синатру, Дорис Дэй. Пластинки покупали на барахолке – у нас была на Обводном канале барахолка. Там можно было купить все, что угодно, и мы все время покупали пластинки. Семьдесят восемь оборотов пластинки. Американские – старые, довоенные. Sweet Sue – шедевры, они и сегодня звучат, как шедевры. Для нас, для тех, кто остался. Это же не советская музыка.