Сто голландских тюльпанов
Шрифт:
– Жила, — мелодичным баритоном провозгласила какая-то голенастая старшеклассница.
Еще младенец, а уже такая карга.
Я пошел пятнами и протянул контролеру три рубля.
Половина автобуса оживленно загудела, обсуждая мои низкие моральные стандарты. Вторая половина была безучастна.
Я выскочил из автобуса, забыв захватить портфель с прахом ботинок.
Вот я всем верю. Всему верю. Пусть подойдет ко мне человек, скажет: "Я - баобаб". Я брошусь к нему на шею, расцелую, крикну: "Да, ты баобаб, хороший ты мой, корявый и изогнутый!" Ему станет хорошо, как в детстве,
Тетка перегородила мне дорогу, поставила мне на ногу, не глядя, тяжелый рюкзак:
– Сынок, где тут ГУМ?
Я ору:
– Да что вы все сюда тащитесь? Сидели бы дома, работали, свой ГУМ уже давно имели бы! А ну, турманом на Курский!
– У нас в Петюхах купальники не завозят, — шмыгает тетка носом.
– Кыш!
Я несусь неудержимо, и за спиною бьют колокола, это в мою честь горят факелы и длинные шеренги мортусов салютуют мне коваными железными крючьями.
Самоубийство
Утром Лимонов проснулся в хорошем настроении, удивился, раскинул по кровати руки и ноги и принялся прислушиваться к процессам, тайно происходящим в организме. Однако ничего не услышал, зато вдруг вспомнил, что жена его Ленусик укатила к родственникам в Егорьевск. Наказывала по вечерам быть дома, приятелей не водить, купить новую крышку для унитаза, положить с получки пятьдесят рублей на сберкнижку и не забывать, что и на большом расстоянии она все сечет.
Выгнать за эти, как и за другие нахальные речи жену из дома Лимонов не мог. Квартира не принадлежала ему, в свое время ее построили родители Ленусика, о чем было написано особой вязью на латунной табличке у двери. И хоть внутри у него все кипело и уже готов был повалить пар изо рта, Лимонов только качал головой как болван и бормотал: "Все сделаю, Ленок, ты не думай..."
Зато теперь жена была далеко, и он мог потихоньку бесчинствовать. С этой мыслью Лимонов шустро соскочил с кровати, встал подбоченясь у окна и громко сказал: "Ж...!" Хотелось попроказничать; но тут из-под кровати на свет божий вылез любимец жены карликовый пинчер Гавриил и зарычал как сумасшедший.
– Ну, морда, держись! — Лимонов сгреб Гавриила за шиворот, хорошенько встряхнул и водрузил на Ленуськин туалетный столик. — Пришла пора, гаденыш, держать тебе ответ за все паскудства.
Трусливый Гавриил закрутился на столике и сбросил на пол флакон "Мажи нуар". Лимонов попытался схватить пса, но потерял равновесие и смахнул вниз массу мелких, чрезвычайно ценных вещиц жены. Он увидел, что Гавриил, распластав ноги, как цыпленок-табака, забивается в щель под шкафом, куда поостерегся бы лезть и таракан.
На завтрак Лимонову полагались растворимый кофе и сосиска, оставленная любящим Ленусиком. Правда, кофе не пожелал растворяться и принялся кружить в чашке, превратившись в веселые верткие комочки. Лимонов пытался давить их ложкой, но скоро утомился и, злобно схватив сосиску, вспорол острым ножом ее жалкий, болезненно-голубоватый бок. Издав предсмертный
Тут из часов на стене вылезла штука, стало ясно, что времени не осталось, пора на службу. Лимонов вышел во двор, но не успел сделать и нескольких шагов, как - плюх! — что-то пролетело рядом с его лицом и шлепнулось у самых ног. Оторопевший Лимонов опасливо опустил голову, чтобы изучить упавший предмет, и увидел на земле очень большую рыбу. Он протянул было руку, чтобы дотронуться до ее чешуйчатой спинки, но, вздрогнув, тут же отступил. Рыба вытаращила глаз и несколько раз раскрыла пасть, страдая от предсмертных мук. Лимонов огляделся, выискивая, кого бы позвать на помощь.
– Эй! — крикнул он дворнику, размахивавшему неподалеку новой метлой. Дворник был молод и статью напоминал Арнольда Шварценеггера. На широкой груди его вместо старозаветной бляхи красовался значок с надписью "Дукакиса в президенты!". Дворник приблизился, всем своим видом выражая крайнее возмущение.
– В такой-то день! — сказал он мрачно. — И что не живется вам? Вчерась один тоже хряпнулся, ханыга...
– Помогите мне поддержать его голову, — торопливо произнес Лимонов. — И позовите врача, ради бога.
– В такой-то день, — тупо повторил дворник.
Рыба молча лежала на сером сверкающем асфальте. Она вытянулась, черты ее обострились, и во всем облике теперь были какая-то значительность и благородство, незаметные при жизни.
– С восьмого этажа, оно, конешно... — начал ругаться дворник. — Только со шлангом управишься, все приберешь - и сразу начинают... Третьего дня одна тоже захотела - с третьего этажа, да я заметил - шуганул.
– Что, вы хотите сказать, еще одна рыба? — пробормотал Лимонов, чувствуя, что реальный мир распадается и кружится миллионами осколков.
– Не рыба, баба, — ответил дворник. — Да по мне едино: падают и мусорят.
Он злобно ткнул мягкое беззащитное тело метлой.
– Глупый был, а может, с похмелья. Башка-то вон почти оторвалась. Сколько раз я на собрании говорил, что надо приглядывать, кто чем у себя в кухне по вечерам занимается. Чтоб комиссия…
Дворник замолчал и поправил значок. Потом насупился и велел Лимонову:
– А ты ступай себе. Сам управлюсь, не впервой.
– Но, — воскликнул Лимонов, — как же так? Вы не можете один. Нужно позвонить, за ним приедут, Я просто уверен, что понадоблюсь как свидетель.
– Человечишко ты вроде неплохой, — тихо сказал дворник. — Свой будто человечишко, винтик малый. А потому скажу тебе по секрету: дело это непростое, и органы уже взяли тебя на заметку.
– Органы? — пискнул Лимонов. — Да ведь я просто шел мимо...
– А вот возьмутся проверять - откуда да куда... Установят, что была между вами связь или что похуже!
Лимонов в ужасе отступил на три шага
– Ступайте, — произнес вдруг дворник совсем другим тоном. — Или вы не видите, что ему уж никто теперь не нужен? Ступайте! Я сам стану ему свидетелем, следователем и судьей, сам предам земле его бренные останки.