Сто лет назад
Шрифт:
Работа была простая и очень несложная: песок и наносная почва на берегу реки лопатами кидались в небольшие корытца, дно которых представляло собою мелкое сито; через сито высыпался чистый мелкий песок, тогда как более крупные» камешки и комочки оставались в корытце и промывались речной водой, после чего их тщательно осматривали; и каждый найденный здесь алмаз тотчас же отбирался и передавался надсмотрщику. Надзиратели относили эти алмазы к себе домой, у них были особые, построенные для них самим правительством дома, в которых они жили, а вечером каждый инспектор нес все добытые за день алмазы директору или главноуправляющему копями.
По прошествии некоторого времени я узнал, что надсмотрщиком и даже инспектором мог стать каждый из каторжан, зарекомендовавший себя хорошим поведением и добросовестным отношением к своему делу, и что все наши надсмотрщики и надзиратели или инспектора были такие же бессрочно-каторжные, как и все мы. Меня первое время очень удивляло, каким образом можно было прокормить в такой отдаленной и пустынной
Наш рацион был довольно скудный и однообразный, но нам разрешалось, по желанию, возделать лично для себя любой клочок земли на бесплодном склоне скалистых гор и развести на нем сад или огород. И многие из каторжан, которые находились здесь уже не первый год, достигли того, что с течением времени у них образовались небольшие клочки плодородной земли, на которой они разводили и выращивали всевозможные овощи, плоды и даже цветы.
К великому моему удивлению, здесь оказалось не менее двадцати человек англичан среди каторжников; один или два из них были инспекторами и чуть не десять надсмотрщиками, что, без сомнения, говорило в пользу моих соотечественников. Их добрые советы смягчали для меня тягость моего настоящего положения, но, с другой стороны, я узнал от них, что всякая надежда когда-нибудь вырваться отсюда есть безумие, и что все мы, сколько нас ни есть, сложим свои кости здесь, под скатом гор. Нечего и говорить, что Инграм и я были всегда неразлучны; мы работали всегда в одной партии и в скором времени построили себе отдельный домик, в котором и поселились, а Инграм тотчас же стал разводить сад. Это было дело нелегкое здесь; ему приходилось сдвигать тяжелые камни, иногда целые глыбы, чтобы наскрести хоть горсточку земли и мшистой почвы и разровнять небольшое местечко на скате горы подле нашего домика. Он радовался, как дитя, когда ему случалось насобирать полный платок земли; но это случалось нечасто; однако он утешался тем, что лучше мало, чем ничего. Он бил ящериц, чтобы они служили ему удобрением, собирал, где мог, опавшие листья и клочки травы в горах и делал маленькие кучки удобрения, которые поливал водой для усиления процесса разложения; мало-помалу ему удалось приготовить таким образом грядку в пять-шесть квадратных аршин, которые он тотчас же засадил. Отбросы его посадки ушли на удобрение и с примесью наносной почвы, получавшейся после промывки алмазов, смешанной с пометом, он по прошествии нескольких месяцев неустанного труда и заботы создал достаточное количество производительной почвы, чтобы развести весьма приличный огород. Семена мы достали и стали выращивать для себя овощи, как и некоторые другие; эти овощи приятно разнообразили нашу казенную пищу.
Мои мысли и думы были, однако, далеко отсюда; Эми Треваннион постоянно жила в моем сердце, ее милый образ ни на минуту не покидал меня, и я незаметно впал в глубокую меланхолию. Я работал с чрезвычайным усердием, и мне посчастливилось найти несколько довольно ценных алмазов даже в течение первого года моего пребывания в копях. Изучив за это время португальский язык, я вскоре получил повышение и был назначен надсмотрщиком; теперь я уже не работал, а только надзирал за другими с длинной тростью в руке, чтобы наказывать ею тех, кто зевал по сторонам, ленился или вообще не исполнял своих обязанностей. Но не скажу, чтобы меня радовала эта перемена моего положения; мне было легко, когда я сам работал, но и эту новую возложенную на меня обязанность я исполнял старательно и добросовестно. Инграм был в моей партии, а также один старичок-англичанин, лет семидесяти; он рассказал мне, что служил матросом на английском торговом судне; под пьяную руку, в драке был убит какой-то португалец, и он и еще двое его товарищей были приговорены за это к пожизненной каторге; но товарищи его уже давно умерли, и он остался один доживать здесь свой век. Спустя какой-нибудь месяц после того, как я был назначен надсмотрщиком, этот старичок, к которому я относился с величайшим снисхождением ввиду его преклонного возраста, не требуя с него больше работы, чем сколько он был в состоянии сделать, вдруг заболел, и Инграм, который был весьма сведущ в медицине, сказал мне, что он должен умереть. За несколько часов до своей смерти старичок прислал за мной, и когда я пришел в его домик, прежде всего стал благодарить меня за мою доброту к нему, за мое человечное и ласковое обращение с ним, затем сказал, что он желает оставить мне все свое имущество (что разрешается правительством и начальством). Это значило — его сад, лучший на всей сиерре, его дом, также один из самых лучших и по местоположению, и по постройке; наконец, он засунул руку под свою подушку и вытащил из-под нее старую засаленную, со следами пальцев книгу; сказав, что это Библия, он подал ее мне.
— Первое время я читал ее для того только, чтобы скоротать скучные часы, но в последние годы, мне кажется, я читал ее с большей пользой для себя!
Я поблагодарил старика от всей души за этот столь ценный здесь подарок и простился с ним. Через несколько часов он умер; мы с Инграмом похоронили его под горой, где хоронили всех умерших на копях. Вскоре после него совершенно неожиданно умер наш инспектор, и я был назначен на его место, к превеликому моему изумлению и недоумению всех остальных надсмотрщиков. Я положительно не мог понять, почему я так быстро двигался по службе, постоянно получая повышения, но впоследствии узнал, что я был обязан этим расположению ко мне старшей дочери директора, которую видел лишь мельком.
Теперь у меня стало еще меньше дела, чем прежде, но мне постоянно приходилось сноситься с директором, приходить к нему каждый вечер с дневным отчетом и иногда приходилось даже разговаривать с ним о посторонних вещах. Раз как-то я рассказал ему, каким образом я попал сюда. На это он ответил, что верит мне, но при всем желании сделать ничего не может, после чего я, конечно, никогда более не возвращался к этому вопросу. Имея много свободного времени, я опять принялся за Библию, подаренную мне покойным старичком-англичанином, и в тихом уединении моего домика мог спокойно предаваться чтению и размышлению.
Месяца три после того, как я был назначен инспектором, Инграм вдруг заболел; первоначально он жаловался на расстройство желудка, а по прошествии нескольких дней появилось воспаление, перешедшее в гангрену. До начала гангренозного процесса он ужасно страдал, но затем наступило как бы омертвение тканей, и он почувствовал облегчение.
— Милый мой мистер Месгрев, — сказал он, когда я наклоняясь над ним, стоял подле его кровати, — через несколько часов я покину эти копи навсегда и перестану быть каторжником. Я знаю, что пойду за нашим добрым старичком, завещавшим вам все, что он имел; и я тоже хочу завещать вам все, что имею; но так как у нас здесь нет письменных принадлежностей, чтобы писать завещание, то уж позвольте сделать мне его устно.
— Неужели, Инграм, вы и в такой момент не можете быть более серьезны? — сказал я.
— Почему вы думаете, что я не серьезен? Я говорю совершенно серьезно, поверьте; я вполне сознаю, что через несколько часов меня уже не будет в живых, и потому-то, мистер Месгрев, должен сообщить вам мою тайну. Знаете ли, что явилось причиной моей смерти? Я, промывая алмазы, нашел один алмаз совершенно необычайной величины. Камень этот, несомненно, представлял собою громадную ценность, и мне не хотелось, чтобы король португальский получил такой огромный вклад в свою сокровищницу от меня. Чтобы скрыть этот алмаз, я сунул его в рот, не зная еще, как быть дальше с этой драгоценностью. Я стоял и обдумывал, как мне поступить, когда проходивший мимо инспектор соседней партии, тот грубый, угрюмый португалец, которого вы знаете, видя, что я не работаю и стою, глубоко задумавшись, так ловко ударил меня своей длинной тростью по спине, что не только вывел меня разом из задумчивости, но и заставил мой алмаз проскочить в горло, чего без его содействия я, конечно, не смог сделать. Вот причина моей смерти, Месгрев! Алмаз застрял у меня в желудке и произвел закупорку канала, отчего явилось воспаление и, наконец, гангрена. Я и сейчас ощущаю здесь этот алмаз; дайте сюда ваш палец; вы можете его ощупать, да? Ну так вот, когда я умру, взрежьте вашим карманным ножом вот это место, достаньте алмаз и закопайте его где-нибудь. Говорю вам, — а вы знаете, что умирающие часто обладают даром предвидения, — что вы будете освобождены и вернетесь с копей, и тогда этот алмаз пригодится вам. Прошу вас, сделайте, что я вам говорю, обещайте исполнить мою последнюю волю, и я умру спокойно; если же вы не дадите мне этого обещания, то я умирая буду очень несчастлив, поверьте мне!
Мне ничего более не оставалось, как обещать ему исполнение его воли.
Менее чем через час бедного Инграма не стало. Я был страшно опечален потерей этого неоцененного, доброго друга, который за свою преданность мне должен был разделить мою ужасную участь и идти на вечную каторгу. Когда он скончался, я вышел из его хижины и направился в мой дом, обдумывая по дороге этот странный случай и мысленно спрашивая себя, на что мне этот алмаз? У меня нет никаких шансов, ни малейшей возможности выбраться когда-нибудь отсюда; впрочем, как знать? Инграм пророчил мне перед смертью… во всяком случае я должен сдержать данное ему обещание!
Доложив директору о его кончине, я опять отправился в хижину моего усопшего друга. Он лежал спокойный, улыбающийся, и я долго смотрел на него, мысленно спрашивая себя, не счастливее ли он меня в настоящее время, и не лучше ли ему там, за пределами жизни, чем мне здесь, на земле. Но решиться исполнить его желание я никак не мог! Мне вовсе не нужен был этот алмаз, я не хотел его, и хотя я в молодости не задумываясь крошил и резал в бою живых людей, теперь содрогался при одной мысли о том, что надо сделать разрез в мертвом теле, в безжизненном трупе. Однако нельзя было терять времени; согласно обычаю, всех умерших здесь хоронят после заката, т. е. по прекращении работ, а время уже клонилось к закату. Я взял бамбуковую палочку, согнул ее наподобие щипцов для сахара, затем, ощупав пальцами то место желудка, где находился алмаз, быстро, почти не глядя, даже отвернувшись, сделал глубокий надрез своим большим карманным ножом и, взяв бамбуковый пинцет, извлек им после двух неудачных попыток злополучный алмаз. Не разглядывая, я кинул его в лоханку с водой, стоявшую подле кровати усопшего, и прикрыв тело, как подобало, тут же сделал яму в полу хижины и зарыл в нее свой нож, так как после этого, конечно, никогда не мог бы больше пользоваться им.