Сто лет назад
Шрифт:
Я сообщил об этом капитану.
— Значит, нам необходимо еще дальше оттащить челн, чтобы не быть на расстоянии полета стрелы, не то они этим воспользуются; давайте положим наши запасные ружья в челн и будем тащить его как можно скорее!
Мы схватились за причал и протащили свой челн еще ярдов на сто вперед; в этот момент в воздухе просвистела стрела и упала на песок почти у наших ног.
— Тащите скорее! — крикнул португалец. — Видите, мы еще на расстоянии выстрела!
Снова мы понатужились, что есть мочи, и стали тащить изо всех сил; индейцы пустили в нас еще две стрелы, причем одна из них вонзилась в левую руку капитана повыше локтя, но так как она не задела кости, а прошла только сквозь
— Отломите пернатую часть стрелы и вытяните ее с другого конца! — сказал мне капитан.
— Не сейчас, — возразил я, — они могут увидеть и подумать, что вы выбыли, так сказать, из строя, и могут напасть на нас, предполагая, что им придется иметь дело со мной одним.
— Ну, да эта стрела мне и не мешает, — надо нам теперь поскорее дотащить челн до берега и спустить на воду, если только они дадут нам это сделать. Мы до сих пор перехитрили их!
Мы повернули челн носом к воде и стали тащить его по песчаной отмели, все время не спуская глаз с индейцев и опасаясь неожиданного нападения. Но они не шевелились. Они, вероятно, поняли, что не могли ничего сделать с нами, у которых было огнестрельное оружие, а совершенно открытая песчаная отмель не позволяла им незаметно подкрасться к нам. Таким образом мы без помехи спустили свой челн на воду и спустя несколько минут, держась на почтительном расстоянии от берега, миновали ущелье и скалы, на которых залегли индейцы, держа путь на север. Когда мы отошли мили на две от этих скал, то увидели, что индейцы спускались с них и затем пошли по направлению к лесу.
— Возблагодарим Господа за столь чудесное спасение! — сказал я.
— Да, возблагодарим Его, в особенности за то, что Он уберег меня от смерти, — отозвался португалец, — но на душе у меня все еще тяжело: я чувствую, что мы избежали одной беды, чтобы попасть в другую, горшую. Я не увижу больше Лиссабона, в этом я уверен!
Я всячески старался успокоить его, но все было напрасно: он уверял, что предчувствие в нем слишком сильно, что никакие аргументы не в силах переубедить его. В самом деле, мне начало казаться, что он в такой мере допустил эту мысль завладеть его душой, что разум его не мог совладеть с ней и как будто несколько помутился. Зная, что индейцы нередко сжигают своих пленников, он стал говорить о мученичестве, о смерти на костре и о радости ангелов на небесах, о блаженном состоянии святых и т. п.
— Что за польза в том, что мы напрягаем силы, работая веслами? — говорил он. — Почему не высадиться теперь же на берег и не принять мученический венец?
Я готов; я жажду своего смертного часа и встречу его с радостью.
На это я стал возражать все, что мог, но все было бесполезно, и сколько я ни говорил, он все-таки постепенно стал приближаться к берегу, своим рулевым веслом направляя челн в эту сторону.
Я вытащил древко стрелы из его руки, и он, по-видимому, не ощущал никакой боли и работал преисправно веслом; я стал было выговаривать ему, зачем он старается держаться так близко к берегу, но он ничего не возражал, а только таинственно улыбался.
Течение нам было противно, и потому мы подвигались очень мало, и я был очень огорчен тем, что мой португалец как бы умышленно говорил очень громко: индейцы, наверное, могли слышать его голос и, как я боялся, следовали за нами вдоль берега. Но заставить его замолчать не было никакой возможности; он принялся перебирать всех святых мучеников, рассказывая мне мученическую смерть каждого из них, кто был распят, кто перепилен пилою надвое, кто защипан до смерти, с кого была с живого содрана кожа, кто сожжен на медленном огне, и все это он
Я отчасти приписывал его странное состояние болезненному раздражению от боли, причиняемой ему раной, хотя он работал больной рукой с удвоенной силой и вовсе не жаловался на боль.
Когда стемнело, я стал просить его замолчать, но напрасно, и теперь у меня явилась уверенность, что он совершенно лишился рассудка. А он все продолжал говорить громко и возбужденно, как бы в бреду, и мне казалось, что на этот раз судьба наша решена. При том у нас не было ни капли воды, никакого провианта; я предложил лечь в дрейф и наудить рыбы на ужин, причем заметил капитану, что если он будет продолжать говорить, то мы ничего не поймаем, так как он распугивает всю рыбу.
Это заставило его смолкнуть на время; но едва мы только изловили пять-шесть рыбин, как он снова принялся за перечисление славных мученических подвигов различных страстотерпцев. Я просил его помолчать хоть немного, и минут пять это ему удавалось, но затем У него вдруг вырывалось какое-нибудь восклицание, и слова лились вновь неудержимым потоком. Накенец, за неимением воды у него совершенно пересохло в горле, и он уже был не в силах говорить больше. Губы у нас слипались, в груди жгло; тем не менее мы продолжали грести еще в продолжение двух часов, пока я, наконец, не услышал по скрипу под килем, что мы наехали на отмель. Нам нечего было делать, мы высадились и пошли искать питьевую воду, которую нашли в полумили расстояния от того места, где остался наш челн на мели.
Мы напились вволю, наполнили свои тыквенные фляги про запас и пошли обратно к нашему челноку, как вдруг мой португалец опять заговорил громче прежнего. Я зажал ему рот рукой и стал молить его замолчать. Но в этот момент несколько рук схватило нас с разных сторон, и мы увидели себя во власти индейцев. — Я это знал! — воскликнул португалец. — Я это знал! Я готов! А вы разве не готовы, мой добрый друг? — обратился он ко мне.
Я ничего не ответил. Я видел только, что в своем безумии он пожертвовал своею жизнью, а также и моею; но такова была, видно, воля Неба. Индейцы, оставив двоих караулить нас, отправились к челну за ружьями. Вскоре я сообразил, что это были те самые индейцы, от которых мы бежали в прошлую ночь, и тот из них, который знал несколько слов по-английски, теперь снова подошел ко мне со словами;
— Белый человек, выкрашенный, как краснокожий, украл ружья, угх!
Когда остальные трое индейцев вернулись, нас опять потащили за собой наши индейцы, по-прежнему навязав ремни петлей нам на руку. Капитан опять принялся говорить безостановочно, благо индейцы не препятствовали ему, из чего я заключил, что мы теперь находимся на их земле.
После четырехчасовой ходьбы мы остановились; индейцы развели огонь и расположились на отдых; но на этот раз они озаботились отнять у нас ножи и связали нам ноги так туго, что это причиняло нам нестерпимое мучение. Я не протестовал, однако, зная, что это будет бесполезно; но мой товарищ-португалец, по-видимому, был даже доволен, что ремень врезался ему в мясо, и с спокойным, радостным лицом сказал:
— Слава и благодарение Богу, мученичество мое уже началось!
— Увы! — подумал я, но ничего не сказал.
Мы шли в продолжение четырех суток; ежедневно нам давали по горсточке печеного маиса, ровно столько, сколько нужно для поддержания существования. На четвертый день поутру наши индейцы вдруг принялись издавать какой-то странный, резкий звук, который, как оказалось впоследствии, был их военный клич. На эти звуки отвечали издалека точно такими же звуками, и четверть часа спустя мы подошли к их селению, состоящему из порядочного числа хижин, и тотчас же были окружены многочисленной толпой мужчин, женщин и детей.