Сто лет назад
Шрифт:
— Ну, а что говорит на это госпожа?
— О, ей решительно все равно, она и ухом не ведет; она одна выйдет хоть против сотни индейцев или белых. Я никогда еще не видывал такого человека; она ни Бога, ни черта не боится!
— А кто тот, другой мужчина, что раньше был здесь?
— О, он то же, что и я! Нас раньше было трое, но один потонул, упав за борт шлюпа!
— Да, да, но какими судьбами я теперь доберусь до Джемстоуна?
— Этого я вам никак сказать не могу; но думается, что вы никогда туда не доберетесь, если только госпожа того не пожелает!
— Не будет же она меня удерживать силой!
— Вы думаете, не будет? Вы ее не знаете… Да она целую армию остановит! — сказал мой собеседник. — Я не думаю, что она вас отпустит; я
— Что? Вы думаете, что она заставит меня работать на себя?
— Видите ли, согласно законам на поселениях, она имеет право задержать вас. Каждого человека, которого застанут бродящим около поселений, и который не сумеет дать удовлетворительных объяснений относительно своей личности и общественного положения, можно задержать на плантации до тех пор, пока не получатся о нем требуемые сведения; возможно, что он беглый каторжник или беглый работник, что здесь почти одно и то же. А она всегда может сказать, что ваши объяснения кажутся ей неудовлетворительными. А если вы не станете работать, то она не станет вас кормить; так поневоле придется вам покориться, как видите.
— Хорошо, мы еще посмотрим, способна ли она на это.
— Способна ли она, т. е. хватит ли у нее силы вас заставить что-нибудь сделать? Да она вас одной рукой, как котенка, за шиворот подымет. Решимости и строгости у нее не меньше, чем силы. Я предпочел бы иметь дело с тремя мужчинами, чем с одной этой бабой, вот что! И это правда!
— Что такое правда, Джемс? — крикнула госпожа, входя в двор. — Ну-ка, послушаем твою правду; это будет нечто новенькое, правда из твоих уст.
— Я говорил, что был сослан сюда за то, что нашел бумажник, вот и все!
— Да, ты только не сказал, где его нашел, этот бумажник! На дне кармана одного джентльмена, если вам угодно знать, вот где! Как видишь, ты можешь говорить всего только одну половину твоей правды! — злобно добавила она.
Желая убедиться, насколько правильны предположения Джемса, я обратился к ней со словами:
— У меня в Джемстоуне есть добрые друзья; и если я буду там, то буду иметь и денег, и всего, что мне понадобится, сколько угодно.
— Превосходно, — отозвалась она, — весьма возможно, что это так. Но я боюсь, что почта туда сегодня не идет. Мне кажется, что после всех ваших скитаний и мытарств вы должны быть рады-радешеньки отдохнуть немного и посидеть спокойно здесь, а потому мы с вами поговорим о Джемстоуне как-нибудь будущей весной.
— Право, госпожа, я надеюсь, вы не станете удерживать меня здесь. Я могу щедро уплатить вам за все, за все причиненные вам хлопоты и беспокойства тотчас по прибытии моем в Джемстоун, могу вас в том уверить.
— Уплатить мне! Да разве мне нужны ваши деньги? Здесь нет лавок с ситцами и лентами, коленкором и кисеей, а если бы и были, так я не франтиха какая-нибудь! На что мне деньги? У меня нет детей, кому оставлять, нет мужа, который бы мог тратить их на меня. У меня целые мешки долларов, молодой человек, целые мешки, знайте это; мой супруг накопил их, а они мне так же нужны, как и ему теперь!
— Я весьма рад, госпожа, что вы так богаты, и вам не нужны ваши деньги; но если вы не хотите денег, то я-то очень хочу вернуться к моим друзьям, которые считают меня умершим и оплакивают меня!
— Превосходно, если они оплакивали вас, то значит, теперь их горе утихло, а потому ваше дальнейшее отсутствие не может огорчить их. Во всяком случае, я могу прямо вам сказать, что вы никуда отсюда не уйдете, так уж лучше примиритесь сразу с этой мыслью, и вам от этого будет нисколько не хуже!
Все это было сказано таким решительным, не допускающим возражений тоном, что я счел за лучшее не распространяться более на эту тему, мысленно решив сбежать отсюда при первой возможности, как сбежал от индейцев, если она будет продолжать удерживать меня силой. Однако я понимал, что бежать, не имея при себе огнестрельного оружия и достаточного количества патронов, безумие, а добыть все это я не мог, пока не приобрету полного
— Ну, раз вы решили не отпускать меня до будущей весны, то мне остается только покориться и ждать вашего доброго желания доставить мне возможность добраться до Джемстоуна, а пока позвольте мне быть вам полезным, чем могу: я не хочу даром есть хлеб.
— Вы, как вижу, очень разумный и рассудительный молодой человек, — сказала она, — и теперь я вам дам рубашку, которую вы можете надеть!
С этими словами, она прошла в заднюю комнату, которая была ее спальней; весь дом состоял из двух комнат и просторных пристроек и навесов. Когда она выходила, я не мог не удивиться этой женщине, столь непохожей на всех других женщин. Приглядевшись поближе, я убедился, что она ростом выше шести футов; в плечах она была очень широка, а мощная, широкая грудь ее была почти совершенно лишена грудей; сильные мускулистые руки ее походили на руки мужчины, здорового работника или гребца; словом, это был крупный, здоровый мужчина в женском платье, — и я невольно усомнился в ее поле. Черты ее лица не были безобразны, а даже довольно правильны, но они были слишком крупны даже для ее роста; нос был слишком велик; глаза, темные и большие, были скрыты под чересчур густыми, широкими бровями; рот довольно красивой формы, с двойным рядом ровных белых зубов был бы красив, но это был рот людоеда, а не женщины. Походка у нее была твердая, решительная и властная; каждое движение дышало энергией и смелостью и проявляло большую, мускульную силу, а из разговора, приведенного мной, было несомненно ясно, что и склад ума ее был совершенно мужской. Это, в сущности, было красивое чудовище.
Через минуту она вернулась и подала мне хорошую клетчатую рубашку и пару парусиновых панталон.
— У меня этого добра еще много для тех, кто мне нравится, — проговорила небрежно великанша. — Когда вы все это оденете, выходите ко мне на крыльцо; я покажу вам плантацию!
Минуты через две я присоединился к ней, и она повела меня кругом по табачным полям, затем по полям маиса, указывая на все особенности, объясняя и рассказывая все, относящееся к ее хозяйству. Она показала мне также своих коров, свиней и свою домашнюю птицу, а я, желая понравиться, о всем расспрашивал ее, делая вид, что всем интересуюсь. Это, по-видимому, было ей весьма приятно, и раз или два она улыбнулась. Но что это была за улыбка!.. Пробродив часа полтора, мы вернулись в дом и застали обоих работников за делом: один из них шелушил кукурузу на кухне, другой развешивал для сушки табак под табачным навесом. Я стал расспрашивать ее о табаке: сколько тюков или папуш она собирает ежегодно, куда сбывает и т. п.
— Вероятно, доставка отсюда в Джемстоун чрезвычайно затруднительна? — заметил я.
— Да, действительно, если бы я вздумала отправлять свой табак сухим путем, то, вероятно, он никогда не дошел бы до Джемстоуна. Но у меня там на реке есть небольшой шлюп, на котором товар доставляется к месту.
— А в какое время вы производите сбор табака и затем отправляете его для продажи? — спросил я.
— О, теперь уже это время близко: ведь все, что вы видите здесь под сушильными навесами, сбор нынешнего года; недельки через три-четыре все будет убрано, и тогда мы приступаем к упаковке. А месяца через два шлюп увезет весь наш табак в Джемстоун!
— Но разве не дорого содержать шлюп специально для этой цели и людей, которые бы содержали его в порядке и управляли им? — спросил я, желая услышать ее ответ.
— Мой шлюп стоит на якоре, и на нем нет ни души, — сказала она, — это совершенно лишнее, так как никто никогда не заходит в эту реку. Я думаю, один только капитан Смит, который создал эту заимку, однажды случайно зашел в нее. Милях в двадцати отсюда есть другая такая же речонка, куда по временам заглядывают буканьеры, т. е. пираты, как мне говорили, да я и сама это знаю; мой покойный супруг имел с ними дела, что едва ли пошло на пользу его душе; в нашу же речонку никто никогда не заглядывает!