Сто лет одиночества (сборник)
Шрифт:
Уцелел один лишь Хосе Аркадио Второй. Однажды ночью в феврале дверь загромыхала от привычных ударов прикладами. Аурелиано Второй, который все еще ждал прояснения неба и не выходил из дому, впустил шестерых солдат и офицера. Насквозь промокшие, не проронившие ни слова, они обыскали весь дом — комнату за комнатой, шкаф за шкафом, начиная с гостиных, кончая кладовками. Урсула проснулась, когда зажгли свет в спальне, и не дышала, пока шел обыск, но скрестила два пальца и тыкала ими вслед солдатам. Санта София де ла Пьедад успела предупредить Хосе Аркадио Второго, спавшего в комнате Мелькиадеса, но он понял, что пытаться бежать уже поздно. И Санта София де ла Пьедад снова заперла дверь, а он надел рубашку и башмаки и сел на койку в ожидании гостей. А в эту минуту солдаты обыскивали ювелирную мастерскую. Офицер велел снять висячий замок и острым лучом фонарика чиркнул по рабочему столу, стеклянному шкафу с кислотами в флакончиках и по инструментам, лежавшим там, куда их положил хозяин, и, кажется, понял, что в этой комнате никто не живет. Однако не преминул спросить Аурелиано Второго, не золотых ли он дел мастер, но тот ему объяснил, что это рабочая комната полковника Аурелиано Буэндии. «Угу», — произнес офицер, зажег свет и приказал тут все столь тщательно обыскать, что от солдат не укрылись и семнадцать золотых рыбок, так и не расплавленных и оставшихся лежать в жестяной банке за рядами флаконов. Офицер внимательно рассматривал рыбок — одну за другой — на рабочем столе и совсем размяк, до человечности. «Мне бы очень хотелось взять одну, если вы позволите, — сказал он. — Когда-то эта вещица вселяла мятежный дух, но теперь она просто реликвия». Офицер был молод, почти подросток, отнюдь не робкого десятка и довольно славный малый, чего в нем до сего момента не замечалось. Аурелиано Второй подарил ему рыбку. Офицер спрятал ее в карман форменной куртки, по-детски радостно блеснув глазами, а остальных положил в банку и поставил на место.
— Это
Тем не менее приступ человечности не повлиял на его профессиональную выучку. Перед комнатой Мелькиадеса, снова запертой на замок, Санта София де ла Пьедад сделала последнюю попытку. «Уже почти целый век никто не живет в этом помещении», — сказала она. Офицер попросил открыть комнату, хлестнул по ней тонким бичом света, и Аурелиано Второй и Санта София де ла Пьедад увидели жгучие глаза Хосе Аркадио Второго, когда его лицо на миг было выхвачено из тьмы, и поняли — наступил конец одному волнению и началось другое, которому нет иного конца, кроме покорности судьбе. Но офицер продолжал шарить по комнате лучом фонарика и ни к чему не проявлял видимого интереса, пока не наткнулся на семьдесят два горшка, стоявших столбиками в шкафу. Тогда он зажег в комнате свет. Хосе Аркадио Второй сидел на краю койки, готовый к выходу, торжественный и отрешенный от всех и вся. В глубине комнаты громоздились полки с потрепанными книгами, рулонами пергаментов и стоял рабочий стол, чистый и прибранный, с еще не высохшими чернилами в чернильницах. Воздух светился той же чистотой, той же прозрачностью, той же неподвластностью пыли и тлену, как это виделось в детстве Аурелиано Второму, но не дано было видеть полковнику Аурелиано Буэндии. И офицера интересовали только горшки.
— Сколько человек живет в этом доме? — спросил он.
— Пять.
Офицер был явно озадачен. Он задержал взгляд на том месте, где Аурелиано Второй и Санта София де ла Пьедад видели Хосе Аркадио Второго, который понял, что офицер смотрит на него, но не видит. Затем офицер погасил свет и закрыл за собой дверь. Когда он обратился к солдатам, до Аурелиано Второго дошло, что юный вояка смотрел на содержимое комнаты Мелькиадеса глазами полковника Аурелиано Буэндии.
— Действительно, в этой комнате лет сто никого не было, — говорил офицер солдатам. — Наверно, тут и змеи уже завелись.
Когда дверь за ними затворилась, Хосе Аркадио Второй с уверенностью мог сказать, что отвоевался он навсегда. Много лет назад полковник Аурелиано Буэндия убеждал его, будто война затягивает и увлекает, и старался доказать это бесчисленными примерами из собственной жизни. Хосе Аркадио Второй ему верил. Нынешней же ночью, когда военные смотрели на него, не видя его, а он в это самое время думал о драматизме последних месяцев, об ужасах тюрьмы, о панике у вокзала и о поезде, набитом трупами, ему подумалось, что полковник Аурелиано Буэндия либо дурачил его, либо сам был дураком. Зачем тратить столько слов, чтобы объяснить то, что чувствует человек на войне, если достаточно одного слова: страх. В комнате же Мелькиадеса, укрытый ее неземным светом, шумом дождя, ощущением своей незримости, он нашел успокоение, какого не испытывал ни разу в своей прежней жизни, и в сердце осталось одно-единственное опасение — как бы его не похоронили заживо. Он рассказал об этом Санта Софии де ла Пьедад, которая каждый день приносила сыну еду, и она обещала ему жить подольше, даже через силу, дабы непременно самой убедиться, что его похоронили мертвым. Избавившись от всех страхов, Хосе Аркадио Второй стал копаться в пергаментах Мелькиадеса, и чем глубже он в них зарывался, ничего не понимая, тем больше это ему нравилось. Привыкнув к шуму дождя, который за два месяца стал новой формой тишины, он начал тяготиться посещениями Санта Софии де ла Пьедад, нарушавшей его одиночество. Поэтому он попросил ее оставлять еду на подоконнике, а на дверь опять навесить замок. Остальные домочадцы забыли о нем, даже Фернанда, которая ничего не имела против его пребывания в доме, когда услыхала, что военные смотрели на него, но не видели. После того как Хосе Аркадио Второй просидел шесть месяцев взаперти, а военные ушли из Макондо, Аурелиано Второй снял замок с двери, ища, с кем бы перемолвиться словом, пока пройдет дождь. Как только дверь распахнулась, ему стало дурно от зловония, плывшего над горшками, которыми был уставлен весь пол и которые были заполнены почти до отказа. Хосе Аркадио Второй, оплешивевший, не замечающий омерзительных испарений, пропитавших воздух, все читал и перечитывал непостижимые пергаменты. Вокруг него разливалось ангельское сияние. Он едва взглянул на открывшуюся дверь, но брату было достаточно увидеть его взгляд, чтобы прочитать в нем повторение роковой судьбы прадеда.
— Их было больше трех тысяч, — только и сказал Хосе Аркадио Второй. — Теперь я точно знаю, что там были все, кто пришел к вокзалу.
Дождь шел четыре года, одиннадцать месяцев и два дня. Бывало, он затихал, и тогда люди принаряжались, их лица в ожидании погожего дня сияли радостью выздоравливающих, однако скоро все привыкли видеть в послаблениях природы предвестие еще более сильных испытаний. Небо раскалывалось со страшным грохотом, север без конца посылал ураганы, сносившие крыши и рушившие стены, вырывавшие с корнем последние кусты на плантациях. Как во времена эпидемии бессонницы, о которой Урсула вспоминала в те дни, стихия сама заставляла людей избавляться от скуки. Аурелиано Второй был одним из тех, кто упорно не желал подчиняться хандре. Он случайно зашел в свой дом тем вечером, когда сеньор Браун накликал грозу, и Фернанда хотела снабдить мужа зонтиком с поломанной ручкой, отыскавшимся в шкафу. «Не надо, — сказал он. — Я останусь здесь, пока не кончится дождь». Это, понятно, не было нерушимой клятвой, но он вознамерился не изменять сказанному слову. Вся его одежда находилась в доме Петры Котес, и потому каждые три дня он скидывал с себя все, что на нем было, и в одних кальсонах ждал, пока закончится стирка и глаженье. Чтобы не скучать, он начал наводить порядок в доме, где скопилось немало мелких дел. Подтягивал дверные петли, смазывал замки, подвинчивал щеколды и выравнивал шпингалеты. Многие месяцы возился он с ящиком для инструментов, забытым тут, наверно, цыганами во времена Хосе Аркадио Буэндии, и никто не мог понять — из-за постоянных ли физических упражнений, или из-за зимней тоски, или из-за вынужденного воздержания его брюхо стало мало-помалу опадать, как пустеющий бурдюк, а его морда большой блаженной черепахи выглядела менее сангвинической, двойной подбородок спустил жиры, пока наконец он сам не перестал походить на представителя семейства слоновых и снова смог завязывать шнурки на своих башмаках. Видя, как он налаживает запоры и разбирает часы, Фернанда спрашивала себя, не впадает ли он в грех созидания во имя разрушения, как некогда полковник Аурелиано Буэндия со своими золотыми рыбками, Амаранта со своим саваном и пуговицами, Хосе Аркадио Второй с пергаментами и Урсула с ее воспоминаниями. Но она ошибалась. Беда была в том, что дождь все вокруг переиначил и даже из ходовых механизмов лезли цветочки, если шестеренкам случалось простаивать дня три, в золотом шитье зеленели нити, а замоченное белье мигом затягивалось шафранными водорослями. Кругом было столько влаги, что рыбы могли бы вплывать в двери и выплывать в окна, скользя по сырому воздуху комнат. Однажды утром Урсула проснулась, чувствуя, что навсегда впадает в безмятежный сон, и попросила, чтобы ее отнесли к падре Антонио Исабелю, хотя бы на носилках, когда Санта София де ла Пьедад вдруг обнаружила, что у старухи вся спина облеплена пиявками. Их прижгли головешками и оторвали, прежде чем они успели высосать из нее последнюю кровь. В доме пришлось проложить осушительные желоба, чтобы покончить с жабами и улитками, подсушить полы, убрать кирпичи из-под ножек кроватей и снова надеть обувь. Занимаясь всякими мелочами, требовавшими забот, Аурелиано Второй не замечал, что стареет, до того самого вечера, когда, сидя в качалке и глядя на быстрое сгущение сумерек, подумал о Петре Котес без всякого волнения. Он даже ничего не имел против того, чтобы вернуться к постной любви Фернанды, чья красота с годами не убывала, — ливни прибили всю его страстность и пропитали равнодушием отсыревшей губки. Аурелиано Второго позабавила мысль о том, чего бы только он не натворил раньше, если бы дождь не переставая лил целый год. Он один из первых привез в Макондо оцинкованное железо, гораздо раньше, чем Банановая компания, и только для того, чтобы покрыть железными листами спальню Петры Котес и наслаждаться чувством глубочайшей интимности, которое вызывало у него тарахтение дождя на крыше. Но даже шальные воспоминания из времен разудалой молодости не волновали, словно бы он, Аурелиано Второй, исчерпал в своей последней оргии весь запас похотливости и осталась ему только дивная награда думать о своей былой мощи без горести и без сожаления. Можно было бы предположить, что дождливая погода дала ему возможность посидеть и поразмышлять, а мыканье с масленками и плоскогубцами разбудило в нем запоздалую тоску по мужской полезной работе, которой он никогда не занимался, но ни то ни другое не отвечало действительности, ибо тяга к спокойной жизни и семейному быту, ныне его одолевавшая, не была плодом воспоминаний или горького опыта. Эта тяга, разбуженная дождем, зародилась много раньше, в ту пору, когда он в комнате Мелькиадеса читал чудесные сказки о коврах-самолетах, о китах, глотающих корабли с судовой командой. Именно в дни таких раздумий по недосмотру Фернанды в галерее появился маленький Аурелиано, и дед, Аурелиано Второй, сразу постиг тайну их схожести. Он окорнал ему лохмы, одел, научил не бояться людей, и вскоре всем стало ясно, что мальчик — вылитый Аурелиано Буэндия, скуластый, настороженный, склонный к одиночеству. Фернанда обрела душевный покой. Она издавна знала меру своей гордыни, но никак не могла с ней справиться, и, чем больше думала, как поступить с внуком, тем меньше верила в возможность верного решения. Если бы ей заранее было известно, что Аурелиано Второй отнесется ко всему этому так, как он отнесся, с добрым благоволением деда, ей не пришлось бы прибегать к уловкам и тратить на ребенка столько времени, а годом раньше можно было бы прекратить самоистязание. Для Амаранты Урсулы, которая уже рассталась с молочными зубами, племянник стал непоседливой куклой, развлекавшей ее в дождливые дни. Аурелиано Второй вспомнил вдруг об английской энциклопедии, которую так никто и не трогал в прежней спальне Меме. Он стал показывать детям картинки, сначала животных, а потом карты, изображения дальних стран и великих людей. Английского языка он не изучал, и поскольку мог узнавать только самые известные города и самых популярных деятелей, то ему самому приходилось придумывать имена и сочинять истории, чтобы удовлетворять жадное любопытство детей.
Фернанда искренне верила, что ее супруг только и ждет окончания дождей, чтобы вернуться к сожительнице. В первые мокрые месяцы она боялась, что он попытается пробраться к ней в спальню и ей придется пережить стыд признания в том, что после рождения Амаранты Урсулы ей противопоказана близость с мужем. Именно это обстоятельство стало предметом ее оживленной переписки с заочными целителями, прерванной никуда не годным почтовым сообщением. В начальную пору ливней, когда стало известно, что ураганы опрокидывают поезда, из письма невидимых медиков она узнала, что ее посланий они не получили. Позднее, когда связь с неизвестными целителями совсем прервалась, она всерьез подумывала о том, чтобы, прикрыв лицо маской тигра, которую напяливал на себя ее муж на кровавом карнавале, и назвавшись чужим именем, пойти на осмотр к врачам Банановой компании. Но от одной из многочисленных особ, которые частенько бывали у них в доме с дурными вестями о потопе, она узнала, что компания свернула свои амбулатории и увезла туда, где нет дождей. Фернанда потеряла всякую надежду. Ничего не оставалось делать, как ждать, когда опорожнятся тучи и наладится работа почты, а пока справлялась с недомоганиями своим долготерпением, ибо предпочла бы умереть, чем отдаться в руки единственного оставшегося в Макондо медика, экстравагантного француза, который, подобно ослу, любил жевать жвачку [101] . Она было пошла к Урсуле, веря, что та знает средство от ее недуга. Но проклятая привычка не называть вещи своими именами заставила Фернанду изобразить болезнь шиворот-навыворот, вместо рождения говорить об избавлении, а кровотечения заменять словом «жар», чтобы не так стыдно было рассказывать, и Урсула, понятное дело, решила, что расстройства у нее не женские, а кишечные, и посоветовала принимать натощак порошок каломеля [102] . Если бы не эта немочь, в которой не было ничего постыдного для того, кто не страдал бы также и стыдливостью, и если бы не пропадали письма, Фернанда чихать хотела бы на дождь, ибо в конечном итоге вся ее жизнь была непогодой. Все шло своим чередом, своим обычным ходом. Когда стол еще приходилось ставить на кирпичи, а кресла на доски, чтобы не промочить ноги, она все так же стелила льняные скатерти, расставляла китайские сервизы и зажигала перед ужином свечи в канделябрах, ибо считала, что катаклизмы не причина для изменения обычаев. Никто не совал носа на улицу. Если бы это зависело от Фернанды, туда вообще никто никогда бы не вылезал не только с начала дождей, а гораздо раньше, ибо она считала, что двери служат для того, чтобы их запирали, а то, что творится вне дома, интересно только уличным девкам. Однако она первой бросилась к окну, когда услышала про смерть и похороны полковника Херинельдо Маркеса, но картина, увиденная в дверную щелку, повергла ее в такую печаль, что долгое время она не могла простить себе эту минутную слабость.
101
…который, подобно ослу, любил жевать жвачку. — См. повесть «Палая листва».
102
Каломель — хлористая ртуть; используется в медицине.
Трудно представить себе более скорбное зрелище. Гроб трясся на повозке, запряженной быками, а над ним высился шалаш из банановых листьев, но дождь лил как из ведра, колеса с трудом месили грязь, дергались на каждом шагу, и шалаш ежеминутно грозил развалиться. Струи воды, грустно стучавшие в гроб, пропитали накрывавший его флаг, тот самый, темный от крови и пороха флаг, который презирали самые уважаемые ветераны. На гробе лежала и сабля с кистями из шелковых и золотистых нитей, та, что полковник Херинельдо Маркес оставлял на вешалке перед гостиной, чтобы безоружным явиться в девичью комнату Амаранты. За повозкой — иные босиком, но все засучив штаны — шлепали по грязи последние старики времен Неерландской капитуляции, одной рукой опираясь на посох, а другой волоча венок из бумажных цветов, посеревших от дождя. Ни дать ни взять — шествие призраков по улице, еще носившей имя полковника Аурелиано Буэндии, и все они молча оборачивались на его дом, проходя мимо, а зайдя за угол площади, стали громко взывать о помощи, чтобы вытащить из колдобины застрявшую повозку. Урсула попросила Санта Софию де ла Пьедад поднести ее к дверям. Старуха с таким вниманием смотрела вслед процессии, да еще покачивала поднятой рукой, как ангел Господень, в такт дергающейся повозке, что все были убеждены — она видит.
— Прощай, Херинельдо, сынок, — крикнула Урсула. — Передай привет всем моим и скажи им, что увидимся, как только небо очистится.
Аурелиано Второй положил ее снова в постель и, как обычно, без всяких стеснений спросил, что означают ее слова.
— Правду, — сказала она. — Дождусь конца дождей и умру.
Затопленные улицы вселили тревогу в Аурелиано Второго: мог погибнуть скот. Спохватившись, хотя и поздновато, он накинул на плечи брезент и пошел к дому Петры Котес. Она встретила его в патио, по пояс в воде, пытаясь сдвинуть с места дохлую лошадь. Аурелиано Второй помог ей, отпихнув бревном огромную вздувшуюся тушу, которая, качнувшись колоколом, была подхвачена грязевым потоком. С самого начала дождей Петра Котес только и делала, что выносила со двора павшую скотину. В первые недели она теребила Аурелиано Второго просьбами принять какие-нибудь меры, но он отвечал, что дело терпит, обстановка не так плоха и незачем беспокоиться до наступления хорошей погоды. Она велела сообщить ему, что выгоны заболочены, что скот уходит на высокогорье, где нет корма, и становится жертвой ягуаров и болезней. «Ничего не поделаешь, — отвечал Аурелиано Второй. — Расплодится при хорошей погоде». На глазах у Петры Котес гибло все поголовье, она едва успевала забивать коров, увязших в грязи. В немой ярости смотрела, как ливни безжалостно расправляются с богатством, которое некогда считалось самым большим и надежным в Макондо, а теперь превращается в прах и дохлятину. Когда Аурелиано Второй решил пойти посмотреть, что у нее творится, он кроме лошадиного трупа нашел лишь одного полуживого мула в развалинах конюшен. Петра Котес встретила его безучастно, безрадостно, беззлобно и лишь криво усмехнулась.
— Добро пожаловать, — сказала Петра Котес.
Она постарела, иссохла, а ее прищуренные глаза дикой кошки стали грустными и кроткими от столь долгого смотрения на дождь. Аурелиано Второй пробыл у нее более трех месяцев, и не потому, что в эту пору ему тут было лучше, чем у себя дома, а потому, что ему потребовалось как раз столько времени, чтобы решиться опять накинуть на себя кусок брезента. «Некуда спешить, — говорил он, как говаривал в своем доме. — Час-другой, и небо прояснится». Всю первую неделю он свыкался с ущербом, нанесенным его цветущей сожительнице дождем и временем, и мало-помалу начинал смотреть на нее прежними глазами, вспоминая ее необузданную любовь и ту бешеную плодовитость, которую ее страстность вызывала у скота, и — отчасти из похоти, отчасти из корысти — как-то ночью на второй неделе разбудил ее бурными ласками. Петра Котес не вдохновилась. «Спи, не мешай, — пробормотала она. — Теперь не время для баловства». Аурелиано Второй увидел себя в зеркале на потолке, поглядел на позвоночник Петры Котес — точь-в-точь цепь катушек, нанизанных на жгут из высохших жил, — и понял, что она права, но дело не во времени, а в них самих, уже мало пригодных для таких забав.
Аурелиано Второй вернулся домой со своими сундуками, уверенный в том, что не только Урсула, а все обитатели Макондо ждут прекращения дождей, чтобы умереть. Он мимоходом видел людей, которые сидели в комнатах, вперив в окна отсутствующий взор и опустив руки, и чувствовали, как проходит время, целиком, никому не подчиняясь, ибо незачем его рубить на месяцы и годы, на дни и часы, если больше нечего делать, как только созерцать дождь. Дети с шумной радостью встретили Аурелиано Второго, который снова стал играть для них на своем астматическом аккордеоне. Но концерты их интересовали меньше, чем энциклопедические экскурсы, и снова все они стали собираться в спальне Меме, где воображение Аурелиано Второго превращало дирижабль в летающего слона, который ищет местечко, где бы прикорнуть среди туч. А однажды он показал детям всадника, в котором, несмотря на экзотические одежды, было что-то родное, и, как следует рассмотрев картинку, пришел к выводу, что это портрет полковника Аурелиано Буэндии. Дал поглядеть Фернанде, и она тоже нашла сходство всадника не только с полковником, но и со всеми членами семьи Буэндия, хотя в действительности это был монгольский воин. Так и коротал время Аурелиано Второй в компании заклинателей змей или Колосса Родосского, пока его супруга не сообщила ему, что в кладовой осталось не более шести килограммов солонины и один мешок риса.