Сто миллионов лет и один день
Шрифт:
Значит — смириться с очевидным. Сдаться наконец. Согнуть хребтину перед неподвластной тебе силой, как учил меня мой трилобит. Свернуться калачиком, заснуть надолго, может быть навсегда. Я привалился к стенке и куснул свежее яблоко. На этой высоте, где все — камень, его фруктовая сладость напомнила мне мир забытой округлости. Впервые перспектива вернуться не казалась мне невыносимой. Даже если она означала поражение и насмешку на лице ректора, когда я стану умолять его вернуть мне подвальный кабинет — мне, великому ученому, который воротился из экспедиции с единственным трофеем — исцарапанными о камень руками. Я закрыл глаза.
— А ну — смир-р-р-но!
Юрий рычал все «р» и грозно сверкал пуговичными глазками. Впервые он возник не у костра. Петер принес его, чтобы поднять нам настроение. Но сегодня даже Умберто мрачен. В последней попытке нас развлечь немец стал вполголоса ругаться с куклой:
— Ты что, не видишь? Ты мешаешь великим ученым обедать, идиот!
— А я что — обедаю?
— У тебя и брюха-то нет, кому ты нужен, кроме моли?
— А ну повтори!
Дело дошло до рукоприкладства, Юрий кусал Петера за нос, Петер таскал Юрия за волосы.
Четверо взрослых мужчин среди гор, один из них дерется с куклой. Петер — гений абсурда. В самый разгар арлекинады на солнце блеснула золотая искра. Немец вскрикнул, упал на четвереньки и принялся лихорадочно обшаривать снег.
— Серьга Юрия! Серьга упала!
У Юрия в ухо вдета золотая серьга, я заметил это только недавно. Петер выглядел очень напуганным. Но поскольку он рылся в снегу, не сняв Юрия с левой руки, сцена производила впечатление чего-то совершенно сюрреалистического: человек и кукла ведут поиски вместе.
— Вот она! Нашел... Я нашел...
Без предупреждения Умберто отталкивает своего ассистента и начинает рыть в том же месте. На секунду у меня мелькнула мысль: а вдруг солнце, которое целые дни лупит нам по башке, как по наковальне, все же выбило у нас остатки ума? Умберто сметал снег нечеловечески бережно и мягко, как он делает все, сметал почти по снежинке. Мой старый друг обратил ко мне торжествующую улыбку, великолепную клавиатуру фортепиано, которой недоставало одной клавиши.
И тогда я увидел его. Под снежной пылью за слоем льда, гладкого и прозрачного, как оконное стекло, в десяти метрах под поверхностью виднелся широкий проем в горном склоне. Джио тоже подошел и с непривычным энтузиазмом почесал уголок глаза.
Я увидел малышей, сидящих кружком на замызганном полу парижского подвала, жадно глотающих слова человека, который без них был никто, всего лишь старик, что выкатывал мусорные бачки. Он становился волшебником, повелителем теней, он по желанию мог обратить серые стены в кембрийский ландштафт. Старик Леучо был гениальным палеонтологом.
Это просто грот. Не обязательно наш. Каверна открывается нам за ледяной витриной изумительной прозрачности, призмой с квадратным основанием, вытолкнутой ледником, чтобы закупорить вход. Петер считает, что этот блок не должен здесь находиться. Он чрезвычайно плотен, типичен для глубин, где происходит close-off, выдавливание изо льда пузырьков воздуха. Единственное объяснение его присутствия и необычного движения ледника вверх и в длину — это какое-то сейсмическое явление. Землетрясение, подтверждает Умберто, которое может объяснить также и разлом ледника: лигурийское землетрясение 1887 года. А если не оно, продолжает профессоре,
— Вы слышали, что я сказал? — повторяет немец громче. — Это грот...
— Да-да, тебя было слышно до самого Турина. Не обязательно наш.
Петер прав. Природные явления, о которых идет речь, обладают такой грозной мощью, что она не укладывается в уме неискушенного человека, как геологические периоды или расстояния между небесными телами. Наш грот — всего лишь зацепка на ткани, которую оспаривают великаны, изо всех сил перетягивая основу мира. Но эта впадина есть, она лежит перед нами, и если невозможно утверждать, что она та самая, то так же невозможно утверждать, что она точно не та.
Остается вопрос, как в нее пробраться. Проверка нашего оборудования по возвращении в лагерь подтвердила, что мы вооружены, чтобы расчищать поверхность, но не рыть и не спускаться на такую глубину.
Настоящая кирка у нас только одна. Придется использовать ледорубы. Мы прорубим вертикальный туннель шириной в метр на глубину примерно десять метров, вертикально от входа. Он позволит нам проникнуть в пещеру, если, конечно, сама пещера не окажется тоже полной льда. Что маловероятно — опять же, по мнению Петера. Запирающий устье блок льда должен был помешать ей заполниться. И действительно, при взгляде с поверхности жерло пещеры кажется совершенно черным и пустым.
Джио встает. Всеобщее удивление. Обычно наш проводник изъясняется без преамбулы, не прочищая горло, используя зазор в беседе для того, чтобы вбросить в нее то, что ему надо сказать, — тут же повторенное Умберто. Я готовлюсь к очередному сеансу в духе Джио и к одной из его максим, многажды пародированных Юрием с момента нашего прибытия сюда, — все это, естественно, на роскошном диалекте, лакирующем любые его слова под мудрость веков. Джио жестко объявляет:
— Doa setemanes.
Две недели. Приближается сентябрь, и мы знаем, что хочет сказать Джио. Невозможно предугадать, куда повернет погода по прошествии двух недель. В такую тихую ночь я это понимаю. На подступах к плато бродит осень. Джио почуял ее. Он знает, что и осень тоже унюхала наше присутствие. Вот и я как будто чувствую ее дыхание, словно снежная жилка вплелась в фактуру лета, она касается нас и проверяет реакцию. Начался обратный отсчет. Потому что на нашей высоте осень совсем не то, что осень долин. Это не просто увядание лета, не вертикаль солнца, которая становится косым лучом, не скукожившиеся дни и не пора доставать перину. Здесь осень — зверь, когтистый и страшный, осязаемый и зримый. Что же до зимы... Тут уж никто не скажет, какая она — зима в этом каменном театре. Если кто и ходил посмотреть, либо не вернулся, либо хранит тайну.
Умберто и Джио минуту вполголоса переговариваются, потом мой друг переводит:
— У нас в распоряжении около пятнадцати дней. Может, чуть больше или чуть меньше. При малейшем признаке снега уходим. Джио даст нам приказ, и мы без единого слова подчинимся. Рюкзаки должны быть готовы в любой момент. Лагерь останется здесь и послужит на будущий год, если придется вернуться, или будет разобран, как только плато снова станет доступно в конце весны. Все ясно?